Навстречу столетию…чего? Попытка осознания

 

Великая Октябрьская Социал-Консервативная Революция

 

В статье представлен взгляд на Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию как на революцию в первую очередь антибуржуазную, то есть как на контрпереворот по отношению к Февральской буржуазной революции и на своего рода имперскую реставрацию, хотя и осуществлённую в парадоксальной внешней форме. На ряде примеров показано, что советское общество сохранило фундаментальные принципы и черты «традиционных» обществ, не подвергшихся буржуазной модернизации, и, в то же время, избежало зачастую присущей консерватизму ловушки научного, технического, экономического и военного отставания. Отмечен факт, что в странах Восточной Европы, находившихся под сильным влиянием Советского Союза, сразу после распада Социалистического лагеря к власти в ряде случаев пришли национально-консервативные, традиционалистские силы, в то время как в Западной Европе восторжествовала антинациональная и антикультурная идеология мультикультурализма и толерантности к социально-деструктивным меньшинствам. Делается вывод о естественности союза между коммунистами советского типа, социальными консерваторами и классическими имперскими националистами на основе общих фундаментальных ценностей против праволиберальных и леволибертарных сил.

 

Ключевые слова: Октябрьская революция, социальный консерватизм, антибуржуазный контрпереворот, имперская реставрация

 

 

Консервативная революция

 

Словосочетание «консервативная революция», на первый взгляд, кажется эпатажным оксюмороном. Привычка к шаблонному мышлению, сталкиваясь с противоречивостью понятия или явления, требующей серьёзного умственного труда для своего осмысления, реагирует на него простым отрицанием и стремится упростить и примитивизировать картину мира, чтобы она легко вписывалась в рамки привычных штампов и клише. В этом случае противоречивость понятия воспринимается как синоним его нелепости и непродуманности, а противоречивость явления – как синоним его «неправильности».

Но, в самом деле, как может революция быть консервативной? Обычно под словом «революция» понимается радикальное обновление, взрывной, скачкообразный разрыв непрерывности и преемственности плавного эволюционного развития, разрушение старых организационных форм, отношений, социальных институтов и традиций и создание на их месте принципиально новых. Это относится не только к социальным революциям, но и к научным, техническим, культурным. И, напротив, под словом «консерватизм» понимается обычно стремление к сохранению и консервации существующих организационных форм, отношений, социальных институтов и традиций, противодействие их изменению – как революционному (то есть путём слома), так даже и эволюционному (то есть путём непрерывной последовательной трансформации). На первый взгляд, получается, что революционность и консерватизм представляют собой два противоположных полюса, соответствующие двум полюсам линейной политической схемы: от «крайне левых», то есть радикальных революционеров, через «левоцентристов», то есть умеренных реформистов, сторонников эволюционного обновления, «центристов» и «правоцентристов», то есть умеренных консерваторов, до «крайне правых», воспринимаемых в качестве радикальных реакционеров и ретроградов. Такая линейная схема политического расклада идеально вписывается в линейную же концепцию истории как непрерывного прогресса и восхождения от низших форм к высшим.

Реальная жизнь, однако, упорно отказывается укладываться в рамки формального линейного мышления. Начать хотя бы с того, что само понятие «прогресс» определяется зачастую чисто субъективными оценочными суждениями относительно того, что считать «прогрессивным», а что «реакционным». Очень редко для этих слов можно найти объективные верифицируемые критерии, чаще же за ними кроется банальная вкусовщина, пытающаяся рядиться в одежды «объективности» и говорить от её лица. В самом деле, на каком основании считается, что, например, буржуазное общество «прогрессивнее» феодального (даже если пользоваться самими этими категориями формационно-стадиального подхода, хотя есть основания и их подвергнуть сомнению и критике)? Обычно в качестве критерия прогресса указывается на уровень научно-технического развития и производительных сил. С фактом прогресса в научно-технической сфере в течение последних пяти столетий сложно спорить, как и с фактом роста производительных сил и объёмов производства. Но не сопровождается ли научный, технический и производственный прогресс явным упрощением общественной структуры, когда на смену цветущей сложности и высочайшей дифференцированности социальных ролей, иерархически организованных социальных институтов, многообразию сословий, корпораций, орденов, цехов, гильдий, обладающих собственными неповторимыми особенностями, традициями, отношениями, культурой поведения, образом восприятия мира и т.д. приходит гражданская унификация и однородность в достижении равенства? Не следует ли такое упрощение рассматривать скорее как регресс и деградацию? Не является ли деградацией и аналогичное упрощение и унификация в отношении этнических  различий, когда богатейшее многообразие локальных малых этносов и субэтносов было сначала сведено к гораздо меньшему количеству гражданских наций (при этом было утрачено огромное количество специфических местных культур во всех сферах –  языке, одежде, традициях, музыке, архитектуре, ремёслах, самом типе хозяйственной деятельности и т.д.), а затем уже и сами нации по мере глобализации унифицируются и обезличиваются до однородной массы в масштабах человечества? Можно ли считать явное упрощение, усреднение, обезличивание и утрату многообразия проявлением «прогресса»? Ещё более очевиден и разителен регресс и упадок в области искусства и культуры. Как минимум, в течение двух последних столетий явно и несомненно упрощается и деградирует костюм и архитектура (достаточно просто представить себя на месте археолога далёкого будущего, который рассматривает характерные формы костюма или построек XVIII и конца XX – начала XXI веков). Кстати, упрощение и деградация архитектуры и костюма явно связаны с упрощением социальной структуры: высокая культура несовместима с массовым обществом, массовым производством и эгалитаризмом, она по определению требует культурной элитарности и высокого уровня имущественного неравенства. С начала XX века непрерывно деградирует музыка, ниспавшая от академической классики до возвращения к примитивной архаической ритмике. Со второй половины XX века не просто деградирует, а фактически умирает и исчезает как жанр классическая художественная литература, а вместе с ней – и собственно культура чтения больших по объёму текстов. Фактически уже вымерла философия, которая к настоящему времени полностью вытеснена и заменена либо академическим философиеведением, то есть изучением и комментированием текстов прежних философов, либо бессистемными обывательскими «размышлизмами» на неопределённую тему.

Таким образом, прогресс в одних сферах как минимум сопровождается, а, возможно, и является причиной регресса в других, и вопрос о том, чего в данном случае больше – развития или деградации – упирается в чисто субъективные оценки и предпочтения. При этом из истории нам хорошо известно, что как прогресс, так и регресс бывали линейными только на ограниченных отрезках времени. Периоды культурного расцвета чередуются в истории с периодами культурного упадка. То же самое можно сказать, кстати, и о хозяйственном развитии и уровне производительных сил. К примеру, если последние 500 лет мы наблюдали отрезок непрерывного роста (в силу чего энтузиасты прогресса всерьёз уверовали, что эта линейная восходящая тенденция сохранится навсегда), то, скажем, со II по VII век н.э. (тоже, кстати, 500 лет) можно было наглядно лицезреть непрерывный упадок, упрощение и деградацию, так что жителю этой эпохи история вполне справедливо виделась бы непрерывной деградацией, инволюцией и скатыванием с высот блистательного II века (вершина расцвета Римской империи) в бездну варварства, одичания и озверения. Несложно предположить, кстати, что и теперь вызванная техническим и хозяйственным прогрессом трансформация общества, уже приведшая к глубокому регрессу социальной организации и культуры, может стать причиной кризиса системы образования и социализации в целом (это уже и происходит), что, в свою очередь, приведёт к интеллектуальной деградации и, в лучшем случае, остановке, а то и обращению вспять по принципу отрицательной обратной связи технического и хозяйственного развития.

Вся эта преамбула была необходима для того, чтобы обосновать мысль об относительности критериев «прогрессивности» и «отсталости», когда речь идёт об общественном развитии, об отсутствии в данном случае какой бы то ни было объективной меры того, что «выше» («лучше»), а что «ниже» («хуже»), и о возможности как нейтрального, безоценочного взгляда на оппозицию «революционности» и «реакционности», так и допустимости оценки с точки зрения ценностей того, что принято считать «реакционным». Иными словами, речь в данном случае идёт о том, что вектор «вперёд» (условная «модернизация») далеко не всегда совпадает с вектором «вверх» (к усложнению структуры, от простого к сложному), равно как и вектор «назад» (условная «контрмодернизация») далеко не всегда означает «вниз» (к деградации и упрощению структуры). Сочетание этих понятий может быть не столь однозначным и достаточно сложным в зависимости от конкретных исторических условий и контекста. К тому же даже реальный прогресс (усложнение структуры) в одних сферах может осуществляться ценой и за счёт деградации (упрощения) в других, что ещё более усложняет и нюансирует ситуацию. Впрочем само по себе это ещё не отвечает на поставленный нами вопрос о мнимой противоположности категорий революции (как разрыва непрерывности и отказа от старого ради нового) и консерватизма (как приверженности старому и стремлению к его сохранению, то есть к предотвращению новаций и изменений), а лишь устанавливает оценочную нейтральность либо произвольность и свободу относительно ценностной оценки старого и нового – вопреки расхожему вульгарному штампу, что «новое – всегда лучше», а «ретроград и реакционер – всегда плохо».

Теперь же перейдём, собственно, к дихотомии «радикальное обновление vs отстаивание старого». Как уже было отмечено, данная дихотомия воспринимается как нечто самоочевидное, однако воспринимается в этом качестве лишь в рамках представления о линейных однонаправленных процессах. Если же мы представим себе циклический процесс, то в нём оппозиция «новое-старое» выглядит гораздо менее жёсткой и определённой ибо «всё новое – это хорошо забытое старое». В рамках представлений о циклическом времени и вечном возвращении будущее всегда в то же самое время оказывается и прошлым. Представим, например, движение маятника. При достижении им крайней точки движения происходит остановка и обращение движения в противоположную сторону. С одной стороны, это явный разрыв с предшествовавшей направленностью движения, а, с другой стороны, этот разрыв означает не что иное, как начало возвращения к прежним позициям. Примечательно, что само слово «революция» содержит в себе приставку «ре», зачастую указывающую на циклически повторяемое действие либо на изменение, возвращение вспять к исходному состоянию: реставрация (восстановление прежнего качества обветшавшей вещи или здания), реанимация (возвращение организма вновь к живому состоянию), реабилитация (возвращение прежних прав и репутации) и т.д.

Ранее в статье «Цивилизация есть насилие» [1] нами уже была предложена концепция революции как закономерной стадии в циклическом развитии общества, связанной с неизбежным «старением» и деградацией элит и необходимостью периодического разрыва в преемственности их воспроизводства, однако не с целью внесения некой качественной новизны, а, напротив, с целью восстановления исходного, нарушенного вырождением и своего рода «энтропией» состояния совпадения элиты биосоциальной (то есть элиты по факту своего качества) и социально-иерархической (то есть элиты по положению и статусу). С этой точки зрения революция не просто может, а обязательно, по крайней мере, в некоторых своих аспектах, является консервативным явлением, хотя в других своих аспектах она же при этом может выступать и как радикальная модернизация.

Можно посмотреть на это явление и с другой стороны: неизбежно связанный с революцией период хаоса сам по себе вызывает к жизни и пробуждает социальные и психические стихии не просто консервативные, а откровенно архаические, которые совершенно меняют (порой – на диаметрально противоположное) внутреннее содержание номинально прогрессистских, рационалистических и модернизационных лозунгов революции, причём эти разбуженные стихии, своего рода хтонические иррациональные психические и социальные энергии, ещё долго бодрствуют и действуют и после того, как период хаоса сменяется периодом наведения нового, уже революционного порядка.

 

Политические расклады

 

Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию 1917 года и её сторонники, и её противники привыкли рассматривать сквозь призму характерных для того времени представлений о линейном однонаправленном характере исторического прогресса и, соответственно, о линейном раскладе политического спектра. В рамках этой концепции Октябрьская социалистическая революция рассматривается как естественное дальнейшее продолжение, углубление и развитие Февральской буржуазной революции. Фактически эти две революции рассматриваются как этапы одного и того же развивающегося процесса. Соответственно, российские политические партии той эпохи раскладываются по линии: черносотенцы – октябристы – прогрессисты – кадеты – трудовики и энесы – правые эсеры – меньшевики – левые эсеры – большевики – анархисты. В рамках этой концепции главными антагонистами большевиков рисуются черносотенцы, и вообще весь процесс революции выглядит приблизительно следующим образом. Сначала все партии, начиная от октябристов и заканчивая большевиками и анархистами, вместе выступали как прогрессивная сила против реакционных черносотенцев. Ближайшей целью было превратить абсолютное самодержавие в конституционную монархию. Как только революция пошла дальше этой цели, октябристы перешли в лагерь реакции, а союз прогрессивных сил в спектре от кадетов до большевиков и анархистов довёл дело до полноценной буржуазной революции. Кадеты на этом хотели и остановиться, тем самым перейдя в лагерь контрреволюции, но союз прогрессивных сил, включающий теперь трудовиков, эсеров и обе фракции эсдеков (РСДРП(м) и (б)) повёл революцию дальше от просто буржуазной к буржуазно-демократической. На этом уже захотели остановить процесс трудовики, меньшевики и правые эсеры (теперь уже и они, попытавшись «остановить революцию на достигнутом», тем самым, стали контрреволюционерами), но большевики при неустойчивой поддержке левых эсеров повели революцию ещё дальше, переведя её в стадию революции социалистической. Ну и так далее. Фактически, если из этой картинки выбросить всяческие полутона, временные стадии и неустойчивые колеблющиеся элементы, то получается, что «большевики свергли царя». Поразительно, что в этот наивный лубок верят как многие «красные», так и многие «белые» (именно поэтому сейчас «белая идея» вопреки всей реальной истории отождествляется с монархизмом: при таком раскладе все не-монархисты оказываются уже вроде как и не совсем чисто белыми, а, в той или иной мере, более или менее «розоватыми»). Более того, в чуть более окультуренной и подретушированной форме фактически этот лубок был основой всей советской исторической традиции (как, впрочем, и зеркально её отражающей антисоветской) в трактовке событий обеих революций 1917 года и последовавшей Гражданской войны! Немудрено, что с таким историческим и «идеологическим» «компасом» корабль советской государственности в итоге потерял ориентиры, заблудился (знаменитое «мы не знаем общества, в котором живём») и в итоге разбился и погиб.

Попробуем отойти от привычных штампов и разобраться в исторической логике, которая привела к кризису 1917 года.

Начнём с того, что капиталистические отношения в хозяйственно-экономической жизни и, соответственно, буржуазная модернизация социальных отношений, мировоззрения, мышления, культуры, образа жизни, общественной морали и т.д. были России внутренне чужды. Они возникали и развивались не по внутренней логике изнутри системы, как это происходило в Европе, а навязывались извне, ломая внутренний уклад и внутреннюю логику исторического, социального и культурного развития страны. Со времён Петра I и даже раньше ещё со времён его отца – царя Алексея Михайловича культурная модернизация России (модернизация не в смысле «вверх», то есть к повышению объективной сложности структуры общества и культуры, а в смысле «вперёд», то есть к образцу того, что в данную эпоху считается и субъективно воспринимается как «современное» и «передовое», за исключением сферы научно-технического и экономического развития, в которой модернизация действительно означала объективный прогресс) происходила в форме вестернизации, то есть навязывания ей чуждой, внутренне неорганичной и неаутентичной цивилизационной матрицы, вплоть до того, что вестернизированный правящий слой в России фактически превратился в отдельный народ – не по-русски одевающийся, не по-русски разговаривающий и, что гораздо важнее, не по-русски мыслящий. То есть мыслящий чужими заёмными кодами, образами и концепциями, а, следовательно, не способный самостоятельно генерировать передовые идеи и обречённый повторять чужие зады. Причём отношения между этим утратившим русские этнические черты сословием (дворянством, а позже – чиновничеством) и собственно Русским народом носили характер самого жестокого колониализма и даже откровенного расизма, сопровождались не только социально-экономическим, классовым, но и культурным, фактически квазиэтническим угнетением.

При этом возникала вилка. Модернизация в форме вестернизации фактически уничтожала самобытность России как цивилизации, разрушала её уклад и общественную структуру, нарушала собственную внутреннюю логику её социальных процессов и отношений, не говоря уж о культурных традициях, фактически превращала её в бледную копию Западноевропейской цивилизации (бледную – потому что копия всегда по определению вторична и во всём уступает оригиналу). На этом пути Россия была обречена на т.н. «догоняющее развитие» и, как следствие, вечное отставание и вторичность, на движение чужим историческим путём вслед за Западной Европой как лидером, этот путь открывающим и прокладывающим. Однако отказ от модернизации и консервация существующих отношений и форм хозяйствования вели к стремительно нарастающему экономическому, техническому и, как следствие, военному отставанию. В перспективе этот путь вёл Россию прямиком к военно-политическому поражению и экономическому закабалению, то есть в итоге всё равно к утрате своей субъектности и самобытности и включению в структуру Западноевропейской цивилизации, но в этом случае уже на правах откровенной колонии.

В эту вилку и попало российское самодержавие. С одной стороны, оно вынуждено было не только допускать, но само постоянно инициировать и навязывать России, зачастую насильственно и ломая через колено социальные и культурные традиции страны, модернизацию в форме вестернизации, чтобы не допустить критического отставания от Запада. Причём не только «культурного отставания», во многом являющегося субъективной оценкой с точки зрения евроцентризма, но и совершенно объективного, наглядно верифицируемого отставания в сфере науки, технологии, экономики и в военном деле. С другой стороны, было понятно, что в конечном счёте логика западнической буржуазной модернизации страны рано или поздно станет несовместима с самим самодержавием и уничтожит его легитимность и социальную базу.

Наиболее наглядно описанная вилка проявила себя в реформах Александра II. Реформы были непосредственно вызваны поражением России в Крымской войне, которая показала, во-первых, критический уровень технологического, экономического и, как следствие, военно-технического отставания России от передовых стран Западной Европы, а, во-вторых, насущную необходимость перехода от рекрутского принципа формирования армии к созданию массовой армии на основе принципа всеобщей личной гражданской воинской обязанности по образцу французской «вооружённой нации» эпохи Революции и Наполеоновских войн. Однако принцип «вооружённой нации» был несовместим с крепостным правом и фактически требовал формирования гражданского общества, что означало необходимость коренной ломки всей сложившейся системы общественных отношений (кстати, среди историков существует весьма обоснованное мнение, что не только отмена крепостного права, но и его бурное развитие в России и других странах Восточной Европы, включая Польшу, Венгрию и даже Германию, в XVI – XVII веках, известное как повторное или вторичное закрепощение крестьянства, также определялось не внутренними причинами, а было следствием развития капитализма в Западной Европе и вынужденным встраиванием Восточной Европы в формирующийся капиталистический рынок на правах сырьевой периферии). Причём речь шла не только о собственно отмене крепостного права как такового, но и о ломке всей сословной системы общества, о реформе судебной системы, введении системы земского самоуправления и т.д. Фактически было осуществлено, пусть и в ограниченной и непоследовательной форме, «введение буржуазной демократии сверху», каковая, не будучи органически укоренённой в обществе, его структуре, укладе и отношениях, закономерно приобрела деструктивный и подрывной характер, тотчас породив феномены нигилистически настроенного разночинства, либеральной антигосударственной интеллигенции, народовольческого терроризма, зачатков будущих политических партий, а также либеральных судов присяжных и прессы, которые фактически террористов защищали и оправдывали в общественном мнении и т.д.

Обратим внимание на то, что позднеромановское (а, точнее говоря, гольштейн-готторпское, поскольку, начиная с Петра III на троне Российской Империи сидела немецкая династия Гольштейн-Готторпов, именовавшая себя «Романовыми» исключительно из политических соображений самопозиционирования в глазах русского населения) самодержавие, начиная с реформ Александра II, с одной стороны, насильственно внедряло и навязывало «сверху» капиталистические отношения и буржуазные формы сознания и права, а, с другой стороны, само же в них не могло вписаться, будучи просто уже по факту своего существования для их развития тормозом и преградой. В итоге оно вызывало недовольство как у сторонников западнической модернизации (западников и либералов), видевших в нём дикий пережиток архаического прошлого, так и у противников западнической модернизации (славянофилов и народников), видевших в нём проводника западных деструктивных веяний и насадителя чуждых общественных отношений. При том, что в начале XX века черносотенное движение – то есть движение монархически и ультраконсервативно настроенных противников либеральных реформ и буржуазной революции – по своей массовости превышало все либеральные и социалистические партии вместе взятые, действовавшая власть не смогла на него опереться, потому что сама по существу и по своему кадровому составу была уже либеральной и относилась к народному консервативно-патриотическому движению с той же смесью цинично-утилитарного потребительства и опасливой брезгливости, с какой и сегодня к нему относится насквозь либеральный по своей природе, но вынужденный камуфлироваться под «консерватизм» и «патриотизм» путинский режим. В обоих случаях результатом становится превращение «духовных скреп» в глумливый фарс и фриковщину à la В. Пуришкевич или Е. Фёдоров и деморализация консервативного движения, которое лишается ориентиров, понимания «своей стороны» и желания поддерживать власть, демонстрирующую ему своё пренебрежение и чуждость. В итоге консервативное большинство становится молчаливым и пассивным, а вся инициатива переходит к малочисленным, но относительно хорошо организованным и мотивированным, а главное, обладающим собственной независимой субъектностью группам – либерально-реформистским и революционным.

Кто же в итоге сверг русское самодержавие в феврале 1917 года? Совершенно очевидно, что, хотя большевики, эсеры и меньшевики желали падения самодержавия и вели против него подрывную работу в армии, в среде рабочих и крестьян, студенчества и городской разночинной интеллигенции, всё их совокупное влияние на развитие событий в феврале-марте 1917 года было близко к нулевой величине. Да и столичные хлебные бунты и антиправительственные выступления рабочих и солдат петроградского гарнизона стали для революции скорее хорошей декорацией и предлогом, нежели её действительными причинами. Реальными организаторами и действующими лицами Февраля были отнюдь не вожаки бунтующих масс. Фактически ликвидация монархии была подготовлена и осуществлена совместными действиями части высшего генералитета (генералы М.В. Алексеев, Н.В. Рузский, А.М. Крымов и др.), земства (князь Г.Е. Львов), либеральной думской оппозиции (М.В. Родзянко, А.И. Гучков), купечества и крупных промышленников (М.И. Терещенко и др.) при поддержке фронды великих князей. Уличные манифестации и рабочие забастовки были для переворота просто удобным поводом и предлогом. Иными словами, самодержавие в России было уничтожено аппаратом самого же выродившегося к тому моменту самодержавного государства, подобно тому, как спустя семьдесят четыре года Советский Союз был уничтожен собственной выродившейся партийной и советской элитой или тому, как мировой капитализм был фактически упразднён, демонтирован и превращён в имитацию самим же транснациональным сверхмонополистическим капиталом – осознанно, целенаправленно и в своих корпоративных интересах. Примечательно также и то, что в защиту монархии в монархической стране вообще не выступила ни одна сила. Свержение монархии спокойно, если не сказать одобрительно, восприняли все слои общества – и армия (включая и генералитет, и офицерство, и массы солдат и матросов), и Церковь (видевшая в свержении романов-гольштейн-готторпской монархии избавление от двухвекового бюрократического гнёта и надежду на восстановление патриаршества), и основная масса дворянства, и казачество, и крестьянская масса. Не говоря уже о буржуазии, фабрично-заводском пролетариате и разночинной интеллигенции, каковые по поводу падения монархии в массе своей откровенно ликовали. Фактически во всей стране против отрешения Николая II от власти выступили только граф Фёдор Артурович Келлер и Хан Гуссейн Нахичеванский, причём и они, по-видимому, сделали это не столько по политическим соображениям, сколько из феодального понимания чести как личной верности и преданности персонально сюзерену, которому присягали.

Таким образом, большой вопрос – следует ли считать Февральскую буржуазную революцию вообще революцией, поскольку по существу она не предполагала ни разрыва в линии исторического развития, ни кардинальной смены общественного строя, ни смены элит. Фактически состоялся дворцовый переворот – отстранение правящей элитой лично Николая II и упразднение внешних форм самодержавия, которые внутренне и так были к тому времени давно изжиты и выхолощены. Февральская революция по существу вызрела в рамках позднего пореформенного царизма, закономерно выросла из него и была непрерывным естественным продолжением всей предшествовавшей траектории западнической капиталистической, буржуазной и либеральной модернизации, на которую Российская Империя вступила, по меньшей мере, начиная с эпохи реформ Александра II. Если революционный разрыв и состоялся, то только на символическом уровне, на уровне разрыва с внешней политической формой, из которой уже давно фактически было выхолощено реальное содержание. Окончательный разрыв произошёл с идеальным образом русской самодержавной монархии, с которым реальная российская пореформенная монархия уже не имела ничего общего, но который продолжала использовать в качестве бренда.

И вот здесь произошло самое интересное, потому что именно этот символический разрыв в сочетании с политическим кризисом стал сигналом для консолидации тех общественных сил, которые выступали против буржуазной революции и против сопряжённой с ней либерально-западнической модернизации, то есть сил, по существу не просто консервативных, а ультраконсервативных.

Итак, попробуем разобраться в природе тех классовых, социальных и политических сил, которые в действительности на тот момент столкнулись.

Сторонниками дальнейшей западнической модернизации, то есть развития капиталистических отношений, буржуазного права, парламентской партийной демократии, либерального понимания прав и свобод личности, ликвидации сословной структуры общества и т.д. выступали предпринимательские круги, включая купечество, промышленников, фабрикантов, представителей финансового капитала, значительная либерально настроенная часть дворянства, особенно связанного с земством и политическими партиями, значительная часть дворянской и разночинной интеллигенции и студенчества, наиболее состоятельные представители крестьянства («кулаки»), стремящиеся к освобождению от сдерживающих их рамок общины и к превращению в полноценных сельских капиталистов, а также верхушка «рабочей аристократии». В политическом отношении интересы этих общественных сил выражали либеральные партии: октябристы, прогрессисты и кадеты, к которым «слева» примыкали буржуазные социалисты, то есть трудовики, «народные социалисты», правые эсеры и меньшевики.

Противниками западнической модернизации и, соответственно, буржуазной революции выступали сохранившая менталитет служилого сословия и не замешанная в партийной политике консервативная нелиберальная часть дворянства, Церковь, славянофильски ориентированное меньшинство интеллигенции, консервативно настроенная часть мещанства, основная масса общинного крестьянства и сохраняющий ещё практически крестьянский менталитет только начавший нарождаться фабрично-заводской пролетариат. В политическом отношении интересы и волю этих общественных сил выражали черносотенцы … и большевики вкупе с левыми эсерами.

На это стоит обратить пристальное внимание. Во-первых, большевики и черносотенцы опирались и выступали выразителями воли и интересов одних и тех же социально-классовых сил (за исключением резко негативного отношения большевиков к Церкви, вполне, прочем, понятного, учитывая степень тогдашней интегрированности Церкви в бюрократический аппарат самодержавия). Во-вторых, и черносотенцы, и большевики, по сути, выступали последовательными противниками капиталистических отношений и либерально-буржуазного мировоззрения, правовых и политических институтов. Таким образом, те и другие были естественными противниками как буржуазно-либеральной политики позднего гольштейн-готторпского самодержавия, так и вызревшей в рамках этой политики буржуазной Февральской революции.

Несомненно, между черносотенцами и большевиками никогда не было политического союза, более того, они были склонны рассматривать друг друга как непримиримых врагов, причём борьба не ограничивалась политическими средствами и зачастую выливалась в открытый взаимный террор. Тем не менее, это нисколько не отменяет того факта, что эти два течения были весьма близки как социально, так и мировоззренчески. Учитывая, что название «чёрная сотня», усвоенное впоследствии правомонархическими организациями, изначально означало попросту простой народ, тягловое сословие, то не будет преувеличением сказать, что, по сути, большевики, так же, как и собственно черносотенцы в политическом смысле этого слова, опирались на одни и те же «черносотенные» социальные слои. Тем не менее, между черносотенцами и большевиками существовали, несомненно, существенные отличия, первейшее и главное из которых состояло в том, что ультраконсерватизм и этнический национализм черносотенцев выражался в «охранительстве», в то время как тот же ультраконсерватизм и специфический национализм (конечно, не этнический, а в смысле стремления к особому национальному пути развития в отличие от представлений об общечеловеческой и всемирной универсальности западного пути) большевиков имел ярковыраженный революционный характер, причём настолько, что даже не осознавался как консерватизм и национализм ни самими его носителями, ни окружающими. Собственно в этом и состояла причина успеха большевиков и исторического поражения, более того, изначальной исторической бесперспективности и обречённости черносотенцев. Занимая позицию «охранительства» и пытаясь защитить самодержавие от его политических противников – либералов и социалистов – черносотенцы не могли защитить его от главного губившего его врага – от него самого, то есть от самого выродившегося к тому времени самодержавия, взявшего курс на буржуазную модернизацию, европеизацию и либерализацию. В то же время черносотенцы, будучи по рукам и ногам связаны поддержкой гольштейн-готторпского самодержавия, проводившего совершенно чуждый их мировоззрению курс, никак не могли проявить собственной позиции и оказывались заложниками власти, которая их утилитарно использовала, но совершенно к ним не прислушивалась и их не поддерживала. Парадокс ситуации, между тем, состоял в том, что для спасения самодержавия как принципа, как идеи, существовал только один по-настоящему действенный способ: снести до основания давно прогнившее и не подлежащее восстановлению здание обветшавшей и выродившейся политической системы (включая саму немецкую гольштейн-готторпскую династию), ушедшее по мере своей деградации от русского идеала православного самодержавного царства безнадёжно далеко, и уже на очищенном от его руин пространстве выстроить своё подлинное русское самодержавие заново, сообразуясь с метафизическим и политическим идеалом как с проектом строительства. Но для этого нужен был консерватизм и традиционализм совершенно иного рода, чем у тогдашних черносотенцев – не нерешительное лоялистское охранительство, а дерзновение национальной Консервативной революции. Большевики же, напротив, ничуть не будучи связаны узами лояльности с выродившейся к тому времени гольштейн-готторпской монархией, имели полную свободу для подготовки и осуществления самой масштабной в истории Консервативной антибуржуазной революции и социальной контрмодернизации.

 

Октябрь 1917 как Русская красная Вандея

 

Для начала перечислим общеизвестные, но, тем не менее, плохо осознаваемые в своей значимости факты.

  1. Большевики, хотя и настроенные по отношению к самодержавию враждебно, абсолютно никак не повлияли на его историческую судьбу и не играли абсолютно никакой значимой роли в его свержении и ликвидации. Свергли и ликвидировали монархию представители элиты самого аппарата этой самой монархии. Как общественные и политические силы, так и конкретные персоны, несущие непосредственную ответственность за уничтожение Российской Империи, впоследствии не только вошли, но и во многом сформировали Белое движение и Белую армию. Большевики стали значимой политической силой не раньше апреля 1917 года, когда Империя уже рухнула, а вместе с ней начали рушиться государственность, армия и единство страны.
  2. Октябрьская революция была революцией антибуржуазной. То есть она свергла власть тех, кто пришёл к ней в результате Февральской буржуазной революции. Большевики свергли тех, кто сверг царя. По сути это был контрпереворот, контрреволюция в буквальном смысле.
  3. Подготовка и осуществление Великой Октябрьской антибуржуазной (социал-консервативной) Революции осуществлялись в тесном сотрудничестве партии большевиков и Генштаба. То есть Генерального штаба старой Российской Империи, который, видя катастрофический развал русской армии и государственности, к которому привела Февральская буржуазная революция, стал через своё Разведывательное управление искать и нашёл в лице большевиков (за неимением на тот момент дееспособных монархистов) достаточно организованную и дееспособную силу для проведения антибуржуазного контрпереворота, ликвидации демократии, реставрации государственности и армии, проведения планового (то есть не рыночного) мобилизационного восстановления хозяйства. При этом роль Генштаба Российской императорской армии в Октябрьской революции столь велика, что ещё большой вопрос, кто в большей степени был её архитектором и организатором – большевики или контрреволюционно (по отношению к Февралю) настроенная часть русского генералитета.
  4. Большевики не только свергли власть буржуазии как класса, но и разогнали Учредительное собрание как главное политическое достижение буржуазной демократии и итог Февральской революции, фактически ликвидировали свободу слова, печати и собраний, установили режим прямой диктатуры, то есть власти, не ограниченной законом и не связанной формальным правом, опирающееся на непосредственное насилие, и не только не скрывающей, а открыто декларирующей этот факт. Примечательно, что по итогам разгона «Учредилки» буржуазные демократы обвинили большевиков в «преступлении против революции», и в осуществлении контрреволюции! Не в осуществлении новой «нелегитимной» революции, а именно в контрреволюции, реакционности (!), в уничтожении «демократических завоеваний» Февраля, в восстановлении «правительственной деспотии» и в «возвращении самодержавия» в форме «комиссародержавия» (!). Удивительно, что глубина и серьёзность этой формулировки так никогда толком не была осмыслена ни «красными», ни «белыми», и она так и осталась на правах пропагандистского антибольшевистского лозунга, да и то только на ранних порах, пока в антибольшевизме значимую роль играли либералы и буржуазные социалисты из разогнанной большевиками «Учредилки».
  5. Реальное историческое Белое движение никогда не было монархическим. Доля монархистов в Белой армии была весьма невысока. Монархическая символика (императорские вензеля на погонах, гимн «Боже, царя храни» и т.д.) была под запретом. В деникинской и колчаковской армиях, несмотря на декларируемое вроде как нейтральное «непредрешенчество», монархические офицерские организации существовали на нелегальном положении и были конспиративными, находились под надзором контрразведки. Существует даже довольно правдоподобная версия о том, что смерть монархически настроенных генералов М.Г. Дроздовского и К.К. Мамантова была результатом их преднамеренного убийства. Миф о «беломонархизме», как неком якобы тождестве Белой идеи и монархизма, был придуман уже спустя много лет в эмиграции, тогда же примерно, когда задолго до официальной канонизации исподволь началось почитание Николая II и его семьи в качестве святых.

 

Устоявшийся шаблонный взгляд состоит в отождествлении Красных с революцией «восставших народных масс», а Белых – с контрреволюцией представителей господствующих классов, пытающихся отстоять прежние порядки старой дореволюционной России, то есть в представлении Красных радикальными обновленцами и бунтарями, а Белых – консервативной, чуть ли не традиционалистской силой. Однако, если взглянуть на две основные стороны Гражданской войны беспристрастно, то мы увидим, что одна из сторон представляет сторону буржуазной революции, частной собственности, Учредительного собрания, парламентских партий, другая же сторона представляет сторону действительно бунта, но бунта наиболее консервативной части служилого дворянства и основной массы населения России – незатронутого урбанистической модернизацией общинного крестьянства – как раз против совершившейся в феврале буржуазной революции, а также и против всей предшествовавшей ей ещё при царизме западнической либерально-буржуазной политической, экономической, социальной и культурной модернизации.

Если провести аналогию с событиями «Великой» французской революции, то,  вопреки устоявшимся стереотипам, совершенно очевидно, что аналогом французских буржуазных (буржуазных в более широком смысле слова, чем только в смысле строгой принадлежности к классу собственников средств производства в капиталистических предприятиях; «буржуа» в самом предельно широком смысле слова означает в целом городского обывателя, не принадлежащего к дворянству и духовенству, носителя городской культуры и образа жизни) революционеров-республиканцев в России выступали как раз наследники Февральской буржуазной революции и носители «просвещённого» либерально-западнического мировоззрения. И, напротив, восстание крестьянских народных масс (во главе с неподвергшимися модернизации и сохранившими старые принципы воинского служилого сословия остатками дворянства) против власти оборотистых «денежных мешков», полагающих, что они могут купить за деньги всё и всех, лощёных интеллигентствующих столичных умников, партийных политиканов, парламентских демагогов, адвокатов и прочих юристов, а также уже начавших претендовать на роль «четвёртой власти» творцов «общественного мнения», то есть всевозможных публицистов, журналистов и издателей – это восстание народных масс более всего типологически близко Вандейскому мятежу. По сути в условиях падения старой гольштейн-готторпской монархии столкнулись две силы – буржуазно-демократическая республиканская революция и новая народная «пугачёвщина», но «пугачёвщина» на этот раз во главе с дисциплинированной, жёстко структурированной организацией орденского типа (большевистская партия как «орден меченосцев» по Сталину) и Генштабом старой Императорской армии.

Да, при этом Красные, в отличие от мятежников Вандеи, не были роялистами, то есть не были сторонниками монархии в строгом «легитимистском» смысле. Однако они не могли не почувствовать того же (хотя и закономерно восприняв это с противоположным знаком в плане оценки), что почувствовали разогнанные большевиками буржуазные демократы – того, что большевики из всех действовавших на тот момент реальных сил типологически ближе всего к самодержавию. Не прежнему старому самодержавию последних Гольштейн-Готторпов, уже беременному в последние свои десятилетия капитализмом и парламентской демократией, а к Самодержавию как идеалу, принципу неограниченной и нераздельной верховной власти. Что большевики на самом деле – никакая не партия, а рождающееся новое государство, причём государство самодержавное, служилое, в котором не будет не только партий, но и даже места для них. В этом смысле Красные с их нетерпимостью к парламентской болтовне и всяческим буржуазно-демократическим «правам и свободам» парадоксальным образом действительно были своеобразными революционными «монархистами». Собственно говоря, в отсутствие Белого Царя, крестьянские народные массы увидели в В.И. Ленине просто нового Красного Царя (что, кстати, вполне наглядно отражено в народном фольклоре). Причём, новый Красный Царь оказался гораздо более настоящим царём, чем прежний. То есть соответствующим образу идеального правильного царя, представлениям о том, каким настоящий Царь должен быть. Во-первых, это был свой царь – народный, а не «царь помещиков и капиталистов». Царь, который пообещал землю – крестьянам, фабрики – рабочим, хлеб – голодным и мир – народам. Во-вторых, это был царь сильный, властный, волевой, решительный, ведущий себя как право имеющий, а при необходимости – и грозный. Одним словом, настоящий, подлинный царь, особенно на фоне слабой политической фигуры Николая II, а, тем более, временных министров-капиталистов.

В отношении «царской» харизмы, решительности и волевых качеств с В.И. Лениным из вождей Белого движения мог поспорить разве что адмирал А.В. Колчак, разогнавший остатки «Учредилки» и тем завершивший начатое большевиками доброе дело, человек, которого, безусловно, невозможно заподозрить в какой бы то ни было симпатии к буржуазно-демократическим свободам, интеллигентскому словоблудию, политическим партиям и парламентской говорильне. Собственно говоря, не исключено, что, сложись история иначе, вождь антибольшевизма Колчак, стань он действительно Верховным правителем России не по титулу, а по факту, осуществил бы в общих чертах те же преобразования, которые в реальной состоявшейся истории осуществили большевики, особенно уже в сталинскую эпоху, на что, кстати, намекает и тот факт, что идеологом в правительстве Колчака (в должности начальника пресс-бюро) служил известный политический мыслитель Н.В. Устрялов – впоследствии основатель и наиболее яркий теоретик национал-большевизма. Пошлые россказни о Колчаке как якобы наёмнике Англии стоят ровно столько же, сколько и аналогичные пошлые россказни о большевиках как якобы немецких шпионах, засланных в пресловутых «запломбированных вагонах», чтобы подорвать изнутри «процветающую и стоящую на пороге окончательной победы в войне Империю». Вообще, нельзя не отметить, что логика Гражданской войны вела к постепенному очищению Белого движения (как на востоке, так и на юге) и к его трансформации из либерально-демократического и февралистского, каковым оно было по изначальной своей природе, в национально-консервативное, отчасти по своему тяготению к самодержавным формам правления начинающее понемногу напоминать большевизм, с которым оно боролось, и превращаться в его зеркальное отражение. Однако, во-первых, Колчак всё-таки был для крестьянства (а крестьянство на тот момент – это подавляющее большинство населения России) не своим, не «народным царём», а предводителем «помещиков и капиталистов», а, во-вторых, хоть и признанный всем Белым движением в качестве Верховного правителя, он воспринимался «одним из», а, значит, уже не «царём». Так что история пошла так, как она и пошла: развалившуюся при февралистах Империю собирать и отстраивать заново пришлось не Белым, а Красным.

Несколько слов стоит сказать о социальной и классовой базе Красных. Сами большевики, в соответствии с превращёнными к тому времени из научного метода в идеологию догматами марксизма, позиционировали Октябрьскую революцию как пролетарскую, а Красную армию – как рабоче-крестьянскую, что и было закреплено в самом её названии (РККА). В действительности, разумеется, роль рабочего класса как в революции, так и в гражданской войне была сильно раздута и преувеличена из чисто идеологических соображений, поскольку многие положения марксизма к тому времени приобрели характер религиозной догмы. Российский фабрично-заводской пролетариат к тому времени был, во-первых, очень малочисленен в силу слабого развития капитализма и промышленного производства, а, во-вторых, настолько исторически молод, что ещё не выработал своего особого социально-классового «лица», своего особого менталитета, мировоззрения, форм организации и отношений – одним словом, своей особой классовой культуры. По сути тогдашний российский пролетариат ещё только зарождался и складывался как самостоятельный класс и состоял из крестьян в первом или втором поколении, сохранявших мировоззрение, культуру, поведение и социальные отношения, свойственные нереформированному общинному крестьянству. Правда, на тот момент в рабочие переходили наиболее активные, деятельные и динамичные представители крестьянства, готовые к освоению новых знаний, навыков, умений и образа жизни. Часть из них к тому же уделяла силы и время не только обучению необходимым для работы профессиональным навыкам, но и основам общего самообразования. К тому же сказывалась и сама атмосфера города, безусловно, более культурно и интеллектуально обогащённая, чем атмосфера деревни, вовлекающая в активную общественную и политическую жизнь. И плюс – в этом правы были большевики – характер труда в большом коллективе превращал рабочих в подобие промышленной армии, организованность которой могла затем из производственной сферы перейти в социально-политическую и, по необходимости, военную. В результате рабочие действительно выступали как своего рода авангард русских народных масс при том, что сами народные массы были в абсолютном большинстве крестьянскими, а рабочие, как уже было отмечено, в общем, в большинстве своём, также были вчерашними крестьянами, так же как по сути своей вчерашними крестьянами, сохранявшими крестьянский менталитет, были массы солдат, ставшие в условиях сочетания войны и революции особой социально-политической силой. Рабочие, безусловно, сыграли свою роль в ходе Октябрьской революции как собственно переворота, акта захвата власти, но роль скорее инструмента, нежели субъекта. Субъектом Октябрьской революции была, с одной стороны, политическая организация большевиков (имевшая весьма пёстрый и разнообразный социально-классовый состав при явно непролетарском составе высших руководящих органов), а, с другой стороны, уже упомянутый генералитет Генштаба Армии. Что же касается роли рабочего класса в последующей Гражданской войне, то здесь он уже был просто каплей в море крестьянской массы.

С другой стороны, совершенно исторически несправедливо в угоду идеологическим штампам было бы замалчивать значение и роль в Красной армии офицеров и генералов старой Русской Императорской Армии, в том числе дворян (как потомственных, так и получивших личное дворянство вместе с офицерским чином). По разным оценкам в Красную армию к началу и в ходе Гражданской войны перешло от 19 до 30 % офицерского корпуса старой Русской Императорской Армии, то есть от 50 тысяч до 70-75 тысяч царских офицеров. Кстати, это немногим меньше, чем число офицеров старой Русской Императорской Армии, в то же самое время участвовавших в Гражданской войне в составе Белых армий (до 40% прежнего офицерского корпуса или до 100 тысяч человек). Фактически, старая армия раскололась на Белых, Красных и неприсоединившихся в соотношении примерно 4:3:3, то есть почти поровну. Конечно, в численном отношении доля офицеров, тем более офицеров-дворян в общей, по преимуществу крестьянской, массе Красной армии очень невелика, но в данном случае важно не количество, а качество, потому как офицеры царской армии составляли в 1919 году, то есть в разгар Гражданской войны, 53% командного состава Красной армии, а в ранний период её формирования – и вовсе 75%. Ещё важнее обратить внимание на личности высших руководителей и фактических создателей Красной армии и флота, таких как помощник начальника Главного управления Генерального штаба, генерал-лейтенант Российской Императорской армии Николай Михайлович Потапов, сразу после Октябрьской революции назначенный начальником Генштаба и управляющим Военным министерством, впоследствии – управляющий делами Народного комиссариата по военным делам, член Высшего военного совета, комбриг РККА; полковник Русской императорской армии Сергей Сергеевич Каменев, после Октябрьской революции – военный руководитель Невельского района Западного участка отрядов завесы, командующий войсками Восточного фронта и, наконец, с 8 июля 1919 по апрель 1924 года – главнокомандующий вооружёнными силами Республики; полковник Русской императорской армии Борис Михайлович Шапошников, после Октябрьской революции – помощник начальника Оперативного управления штаба Высшего военного совета, затем – начальник разведотдела Штаба РВСР, впоследствии – Маршал Советского Союза, во время Великой Отечественной Войны – начальник Генерального штаба РККА, затем – заместитель наркома обороны СССР, начальник Военной академии Генерального штаба; генерал-майор Русской императорской армии Павел Павлович Лебедев, после Октябрьской революции – начальник Мобилизационного управления Всероглавштаба, затем – начальник штаба и командующий Восточным фронтом, начальник Полевого штаба Республики и Штаба РККА и член РВС СССР; начальник штаба Северо-Западного фронта, генерал-майор Русской императорской армии Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич (кстати, родной брат Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, ближайшего сподвижника В.И. Ленина), после Октябрьской революции – начальник штаба Верховного главнокомандующего, один из организаторов «завесы», впоследствии – доктор военных и технических наук, комдив РККА, генерал-лейтенант Советской армии; генерал-майор Генерального штаба Русской императорской армии Александр Александрович Самойло, после Октябрьской революции – помощник начальника военрука Западного участка завесы, начальник штаба Беломорского военного округа, командующий сухопутными и морскими силами Архангельского района, начальник полевого штаба Северо-Восточного участка отрядов завесы, затем – командующий Восточным фронтом  РККА, впоследствии – начальник Московского окружного управления военных учебных заведений, инспектор Главного управления военных учебных заведений РККА, комбриг РККА, заместитель начальника оперативного отдела Главного управления ВВС, генерал-лейтенант авиации, профессор; контр-адмирал Русского Императорского флота Василий Михайлович Альтфатер, после Октябрьской революции – помощник начальника Морского генерального штаба, член коллегии Народного комиссариата по военным и морским делам, член Реввоенсовета, командующий морскими силами РККА; капитан 1 ранга Русского Императорского флота Евгений Андреевич Беренс, после Октябрьской революции – начальник Морского генерального штаба, член Высшего военного совета, командующий Морскими силами РККА (сменил на этом посту умершего В.М. Альтфатера), военно-морской атташе СССР в Великобритании и во Франции; капитан 1 ранга (после Февральской революции – контр-адмирал) Российского императорского флота Александр Васильевич Нёмитц, после Октябрьской революции – начальник военно-морской части Одесского военного округа, впоследствии – командующий Морскими и Речными силами РККА и управляющий делами Наркомата по военным делам РСФСР, флагман 1-го ранга МС РККА, позднее –  вице-адмирал ВМФ СССР, профессор.

Перечислять можно было бы ещё очень долго. Собственно это и объясняет на первый взгляд «необъяснимую» ситуацию Гражданской войны, когда, согласно как красной, так и белой мифологии, якобы толпы восставших крестьян, рабочих и, в лучшем случае, солдат и матросов побили армию, состоящую из профессиональных военных и укомплектованную кадровыми офицерами. Понятно, что такое в реальности невозможно в принципе. Всегда, во все эпохи и при любых обстоятельствах крестьянские восстания неизменно проигрывали, как только сталкивались с регулярной армией. Секрет победы Красных в Гражданской войне вовсе не в том, что крестьянская война впервые получила организующую силу в лице промышленного пролетариата (как это описывается в советской исторической мифологии), а в том, что народный «дух пугачёвщины» в данном случае неожиданно оказался на одной стороне с почти половиной старого офицерского корпуса, который и организовал народные массы в полноценную регулярную армию с нормальной армейской вертикальной иерархией (пусть и дополненной разделением власти между командиром и комиссаром), способную действовать в соответствии с последними достижениями военной науки. И, более того, орган центрального управления армией у Красных, укомплектованный офицерами и генералами императорского Генштаба, и вовсе оказался более организованным и лучших профессиональных качеств, чем у Белых, что и решило в конечном счёте исход Гражданской войны.

Кстати, примечательно и показательно, что из числа персонально перечисленных выше царских офицеров, генералов и адмиралов, фактически создававших Красную армию и взявших на себя реальное командование ею в годы Гражданской войны, ни один (!!) не был впоследствии ни расстрелян, ни отправлен в тюрьмы и лагеря. Все без исключения перечисленные «военспецы» окончили свою жизнь в Советской России в почёте и уважении и умерли от естественных причин – или от старости, или от болезни. Этот факт воспринимается особенно контрастно на фоне судеб большинства руководителей большевистской партии, которые в процессе политической борьбы несколько раз сменились, физически уничтожая друг друга почти целыми поколениями.

Продолжение следует

Строев Сергей Александрович,

Канд. биол. наук, PhD, Академик ПАНИ, чл.-корр. МСА, профессор РАЕ

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*

code

Март 2024
Пн Вт Ср Чт Пт Сб Вс
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031

Архивы

Рейтинг@Mail.ru