Антиглобализм

В ранее опубликованной статье «Меры борьбы с эпидемией в России и Европе» мы уже проанализировали эффективность, целесообразность и адекватность мер по борьбе с распространением коронавирусной инфекции, принимаемых государственными и местными властями, и пришли к выводу об их полной неэффективности и бессмысленности. Внешне создаётся впечатление нарочитого издевательства и осознанного вредительства, словно бы все карантинные мероприятия принимаются с таким расчётом, чтобы наносить максимальный урон экономике, при этом ни в коем случае не препятствуя распространению эпидемии. Собственно, этот вопиющий бюрократический маразм, демонстративность имитационности и проформности противоэпидемических мероприятий, проводимых по принципу «на отвяжись» и «для галочки» во многом и порождает массовое ковид-диссидентство. Протест широких слоёв населения против эпидемиологических мероприятий в значительной степени вызван именно очевидной бессмысленностью этих мероприятий, что и служит дополнительным источником разнообразных «теорий заговора» (см. «Природное явление, случайная утечка или диверсия?») или, по меньшей мере, благоприятной для их распространения психологической почвой.

На самом деле осознанного заговора и целенаправленного вредительства здесь, скорее всего, нет. Концепция заговора подразумевает пусть и злонамеренную, но при этом всё же проектность происходящих процессов, то есть их осмысленную, более или менее успешную реализацию в соответствии с чьим-то рациональным планом и замыслом – иными словами, управляемость системы. На практике же мы сталкиваемся с диаметрально противоположной проблемой: с тотальным отказом управленческих систем и с отсутствием в системе управляющего субъекта как такового. Мы имеем возможность во всей наглядности наблюдать совокупность чисто рефлекторных, автоматических реакций управленческого аппарата, воспроизводящихся вне всякой связи с рациональной постановкой задачи и планом по её реализации. Перед нами фактически стоит проблема сложного механизма, которым никто не управляет в проектном смысле, то есть отсутствует как таковая фигура персонального или коллективного хозяина, заботящегося о системе в целом и осмысленности её действий. Каждый элемент системы стремится лишь приспособиться к безлично и безо всякого целеполагания реализующимся стихийным процессам и влияет на эти процессы не проектно, а исключительно рефлекторно, автоматически, либо в соответствии со своими сугубо частными интересами.

Современная система государственного управления включает три принципиальные категории участников, которые можно с некоторой степенью условности обозначить как «бюрократов», «политиков» и «бизнес». Проще всего с бюрократами. Бюрократы – это профессиональные неизбираемые чиновники-управленцы, выполняющие в системе технические функции. В «демократических» государствах бюрократы не могут претендовать на собственно властные полномочия и являются лишь техническими исполнителями, поэтому не просто лишены самостоятельной инициативы, но и отбираются по принципу отсутствия инициативы. Важно то, что бюрократ, во-первых, сам не принимает решений и избегает всякой ситуации, связанной с ответственностью за самостоятельные решения, а, во-вторых, в отношении государственной системы является не хозяином, а наёмным работником, пусть и высокопоставленным. Это означает, что бюрократ никогда не заинтересован в интересах дела и не мыслит категориями государственных, национальных или общественных интересов. Задача бюрократа в любой системе сводится к тому, чтобы формально исполнять свои обязанности так, чтобы ни за что не нести личную ответственность, то есть на каждое своё действие или бездействие иметь ясный и однозначный закон, должностную инструкцию или письменный приказ начальства. К каким последствиям приведёт исполнение данного приказа, протокола или инструкции, бюрократа совершенно не касается. Его не интересуют ни экономические потери (это ведь не его экономические потери), ни смертность населения (это не его население, он не хозяин), а только возможность гарантированно оставаться на своей хорошо оплачиваемой должности, строго формально исполняя действия, предписанные протоколом. И это ещё речь о хорошей, практически идеальной бюрократии. Потому что бюрократия неидеальная помимо законов, инструкций и приказов руководствуется ещё и личными интересами коррупционного характера, которые, разумеется, к общественным интересам тоже не имеют никакого отношения.

Вторая группа, имеющая отношение к реализации власти – это «бизнес» или «капитал». В т.н. «демократических» странах именно эта группа имеет к реальной власти отношение гораздо большее, чем «бюрократы» и «политики», хотя это отношение и носит несколько закулисный, формально не институированный характер. Однако, во-первых, «капитал» не имеет никакого отношения ни к государственным, ни к общественным, ни к национальным потребностям. Он всегда исходит из своих, сугубо корпоративных интересов. А, во-вторых, он не един. Финансовые и финансово-промышленные кланы находятся по отношению друг к другу в состоянии острой конкуренции и борьбы, готовой в любой момент выплеснуться в открытую войну – тем более сейчас, в условиях глубокого раскола мировых капиталократических элит. Поэтому власть капитала проявляется не как проектное управление со стороны единого центра принятия решений, пусть даже эти решения были бы корпоративно своекорыстны, а как острая борьба или война между множеством субъектов, каждый из которых преследует сугубо свои цели, чаще всего связанные с причинением ущерба конкурентам. Ну, собственно, это мы и наблюдаем: любой кризис, включая эпидемию, воспринимается бизнесом как удобный предлог для развязывания экономических войн, подрыва положения противника и захвата новых рынков и ресурсов, что ситуацию для системы в целом лишь ухудшает. Ждать с этой стороны каких-то мер в смысле реализации общественных интересов, скажем, организации борьбы с распространением инфекции, было бы сущей нелепостью.

Третья группа – это «политики». Политики получают свои должностные полномочия и связанные с этими полномочиями статусные и материальные преимущества в результате выборов на ограниченный и притом обычно короткий срок, исключающий возможность долгосрочного стратегического планирования. Любой политик вынужден исходить из того, что впереди у него в ближайшие четыре, три, а то и полгода предстоящие выборы. Это сводит разнообразие его образа действий по большей части к трём вариантам. Либо политик сам совершенно искренне разделяет мнения, настроения и текущие желания большинства избирателей; либо он осознаёт их пагубность, но умеет под них искусно мимикрировать так, что отличие от первого варианта никак вообще не проявляется; либо он идёт против текущих настроений и хотелок широких народных масс – и тогда неизбежно на ближайших выборах теряет свои полномочия и ресурсы, выбывая из актуальной политики как таковой. Это значит, что компетентные специалисты, радеющие об интересах дела, при демократической системе организации власти закономерно отстраняются от возможности принятия и реализации решений на уровне автоматически реализующегося механизма отрицательного естественного отбора. В результате управленческие ресурсы, то есть полномочия принятия решений, сосредотачиваются преимущественно в руках тех, кто либо вполне искренне в силу крайней слабости своих интеллектуальных функций, либо имитационно в силу осознанного расчётливого цинизма и корыстного эгоизма выражает текущие сиюминутные настроения и требования широких масс населения.

Обратим при этом внимание на то, что широкие народные массы всегда и в обязательном порядке некомпетентны абсолютно в любом вопросе. Даже если бы уровень интеллекта и эрудиции каждого отдельно взятого гражданина был бы высок, каждый, будучи высококлассным специалистом в своей области, не может на сколько-нибудь приемлемом уровне разбираться во всех вопросах. Это значит, что абсолютно по любому вопросу количество профанов многократно превосходит количество грамотных специалистов, а демократически усреднённое мнение будет заведомо некомпетентным. В реальности же в любой стране и в любом обществе подавляющее большинство населения имеет крайне низкий интеллектуальный и образовательный уровень и вовсе не обладает культурой научного критического мышления, поэтому усреднение голосов всегда даёт многократный перевес антиинтеллектуальному большинству над интеллектуальным меньшинством. Прибавим к этому законы массовой психологии, то есть подверженность толпы «вирусным» информационным и эмоциональным заражениям – и мы получим полную картину демократического «дурдома на самоуправлении». Отсюда и ситуация, когда решения о проведении «антиэпидемических мероприятий» принимаются политиками, исходя не из соображений эпидемиологической эффективности и целесообразности, а из оценки текущего (крайне нестабильного и постоянно меняющегося) количественного соотношения масс, охваченных безрассудной инфантильной беспечностью («не хотим ничего знать про эти ваши эпидемии, хотим развлекаться, тусоваться в клубах и свободно ездить по заграницам») и столь же бессмысленной и безрассудной паникой («ну, сделайте же что-нибудь, не важно что, главное что-нибудь делайте, не сидите же на месте, сложа руки, когда люди умирают!»).

В этом и состоит исчерпывающе рациональное объяснение той не просто нецелесообразности, а прямо-таки антицелесообразности действий властей, которая со стороны так напоминает осознанный вредительский умысел. Почему границы в течение первых двух месяцев распространения «пандемии» не были закрыты, хотя в этом был тогда не только резон, но и реальная необходимость? Потому, что население массово не успело испугаться, и, политик, который бы решился на свой страх и риск закрыть границы, пошёл бы, тем самым, против текущих настроений массового избирателя, и, следовательно, очень быстро перестал бы быть политиком. Почему границы, невзирая на колоссальные и ничем не оправданные экономические потери, были закрыты тогда, когда в этом уже не было никакого рационального с эпидемиологической точки зрения смысла? Потому что со стороны запаниковавшего массового избирателя оформился явственный запрос на «сделайте хоть что-нибудь», и политик, который не продемонстрировал бы в этот момент лихорадочно бурную деятельность «по спасению жизней», опять-таки пошёл бы против уже изменившихся настроений масс и тоже потерял бы вскоре возможность принимать какие-либо решения. То, что действия властей были бессмысленны эпидемиологически и самоубийственны экономически, не имеет значения (ведь массовый избиратель в этих вопросах не разбирается и оценить заведомо не может), их логика, рациональность и целесообразность соотносятся просто с совершенно иной целью: соответствовать запросу масс на принятие неких «мер», как можно более «решительных» и как можно более заметных. Так именно такие «решительные» и безусловно всем заметные меры политиками и были приняты. Исходя из этой же логики легко найти ответы и на другие аналогичные вопросы, например: почему карантины на Западе вводились весной и не вводятся осенью, хотя заболеваемость осенью выше? Очень просто. Весной спрос на такие мероприятия со стороны запаниковавших масс превысил недовольство тех, кого эти меры экономически разоряли, а к осени население отчасти привыкло, страхи перед вирусом пошли на убыль, а экономическое недовольство возросло. Политики в обоих случаях закономерно приняли решение, исходя не из логики борьбы с распространением инфекции, а из логики соответствия текущему балансу общественных хотелок. Почему по-прежнему ограничивается выезд за границу, но при этом государство не решается ввести эффективные запреты и штрафы в отношении лиц, совершенно демонстративно и принципиально нарушающих масочный режим в общественных местах? Очень просто, политики опять-таки исходят не из эпидемиологической и не из экономической целесообразности, а из предположений, что вызовет больше недовольства у их потенциального электората, балансируя на конфликте «масочников» и «антимасочников».

Здесь можно, конечно, возразить, что демократия, в том числе и в западных «демократических» государствах, – это только ширма для обмана публики. Реально при демократии власть принятия конкретных решений находится не у массы населения (иначе бы в силу некомпетентности масс государство погибло бы сразу), а у политической элиты, а выборы – это только формальная процедура легитимизации власти. Так-то оно так, но не совсем. Главное качество демократической системы – её соревновательность. Две, три или больше фракции элиты борются между собой, пытаясь переманипулировать конкурентов на ниве политтехнологического околпачивания электоральной массы. В итоге у кормушки в любом случае оказывается та или иная фракция профессиональных политиков, но вот решения им приходится принимать, всё-таки исходя из цели понравиться заведомо некомпетентному в абсолютно любом вопросе большинству. То есть при демократии успешный политик – это обязательно популярный политик, а, следовательно, проводник текущих хотелок широких масс населения, которые всегда противоречат реальным объективным интересам этого самого населения, поскольку оно в силу отсутствия у него коллективного разума и качества субъектности лишено способности свои интересы адекватно осознавать и выражать.

Возможно здесь и другое возражение, состоящее в том, что в авторитарной диктатуре, каковой является, например, РФ, и в которой демократические институты чисто декоративны, ситуация с эпидемией складывается ничуть не лучше и даже хуже. Однако здесь будет полезно вспомнить, что диктатура – это чрезвычайная форма правления, изобретённая древними римлянами. В чём её суть? Во-первых, диктатор – это экстраординарная, но абсолютно легальная, то есть законная должность. Во-вторых, эта должность временная. Более того, сугубо кратковременная. В классическом случае диктатор избирался для решения одной конкретной задачи и чаще всего срок диктатуры не превышал полугода. В-третьих, диктатор назначался консулами по решению сената. Это очень важно. В условиях чрезвычайной опасности диктатор не избирался народными массами, а назначался на ограниченный срок, но с почти неограниченными властными полномочиями, что позволяло ему без оглядки на сиюминутные мнения и желания народных масс (и даже сената) принимать и реализовывать заведомо непопулярные решения. В этом как раз и вся суть диктатуры – в возможности реализации необходимых, но при этом заведомо непопулярных мер, исходя из потребностей решения возникшей задачи по существу без оглядки на общественное мнение. Да, непопулярность решения – это не гарантия его правильности, но популярным эффективное и ответственное решение не может быть в принципе. Особенно в критической ситуации. Власть в интересах народа никогда не может соответствовать его текущим хотелкам. Власть – это всегда насильственное принуждение, а принуждение никогда не может быть ни приятным, ни популярным. Никто не любит ни строгих учителей, ни требовательных начальников, только вот при добреньких и нетребовательных всё разваливается. Та же система правления, которую имеем на сегодня мы, к диктатуре не имеет ни малейшего отношения. Это классическая тирания в самом прямом и буквальном историческом смысле. Ещё со времён «Государства» Платона известно, что тирания является продуктом окончательного вырождения демократии и ею же порождается, неся все присущие ей пороки и уродства и добавляя к ним ещё и свои собственные. Процедуры демократии при тирании выхолощены и профанированы, однако, так же, как и демократия, тирания опирается на заигрывание с массами, на соответствие тирана текущим похотям толпы, в которую деградирует народ. Практически любая тирания со времён Античности и вплоть до наших дней включительно является популистской, потому и легитимизирует себя через ритуал выборов (пусть даже из одного кандидата), плебисцитов и прочих «голосований за поправки», сколь бы фарсовый вид они ни принимали.

Содержательной альтернативой демократии является вовсе не тирания, а аристократия в исходном смысле этого слова – власть не родовитых «аристократов», а просто наилучших, то есть наиболее компетентных. То есть система организации политической власти, в которой каналы вертикальной социальной мобильности открываются для человека в меру его интеллекта, эрудиции, волевых и организаторских качеств, а не в меру способности угождать и нравиться толпе, а народ не развращён иллюзией того, будто он является или должен являться источником власти. К сожалению, это легко представить как отвлечённую картину, но куда как сложнее предложить практический путь, которым можно из реалий демократии (а, тем более, популистской тирании) было бы вернуться в реалии нормального здорового общества.

Впрочем, идеальная картина просвещённого авторитаризма в случае с эпидемией (например, того же коронавируса) выглядит достаточно очевидной: компетентные специалисты-профессионалы (вирусологи, инфекционисты, эпидемиологи, совместно с экономистами) свободно, с учётом всех аргументов и точек зрения, но сугубо в рамках профессионального сообщества обсуждают ситуацию, вырабатывают общую экспертную позицию и на её основе определяют оптимальные правила и стратегию борьбы с эпидемией. Затем государство как аппарат принуждения строго и в обязательном порядке, заставляет всех граждан и подданных эти правила неукоснительно соблюдать, независимо от того, кто каких мнений на этот счёт придерживается и во что верит или не верит, поскольку речь идёт не о частных, а об общественных интересах. Примечательно, что при всех пороках и очевидных недостатках своей общественной и государственной системы наибольшую эффективность в борьбе с эпидемией, притом находясь в наиболее неблагоприятных условиях (очаг возникновения, а, значит, невозможность защититься государственными границами, отсутствие запаса времени на принятие решений, скученность и перенаселённость), продемонстрировал Китай, где государственные власти имеют счастливую возможность принимать и реализовывать свои решения практически без оглядки на мнения и настроения народных масс.

Таким образом, эпидемия COVID-19 выявила и весьма наглядно продемонстрировала полную недееспособность как демократических режимов, так и популистских тираний в условиях даже минимального стресс-теста. Остаётся только радоваться, что этот стресс-тест прошёл почти в режиме учебной тревоги и ограничился фактически разновидностью ОРВИ. При том уровне управленческой импотенции и функциональной деградации государственных структур, которая была продемонстрирована, страшно даже представить себе, что бы произошло, если бы эти же самые структуры столкнулись с по-настоящему опасной пандемией или любой другой угрозой.

Но помимо паралича демократических и популистско-демагогических режимов COVID-19 выявил также полную несостоятельность западной (американской и западноевропейской) системы здравоохранения, навязанной в результате ряда «модернизаций» и «оптимизаций» также и постсоветской России. Фундаментальная разница между советской и западной системами здравоохранения и медицины состоит в том, что советская в большей степени была системой общественного здравоохранения и включала мощные организационные механизмы, позволяющие проводить масштабные массовые медицинские мероприятия. Западная система – в большей степени выстроена как рынок коммерческих медицинских услуг, она рассчитана на платёжеспособный спрос и потому клиентоориентирована и персонализирована, организована не как система общенациональной безопасности, а как индивидуальный сервис, то есть сфера услуг. На первый взгляд может показаться, что вся разница сводится исключительно к равномерности или неравномерности распределения благ: при советской системе распределение получается более эгалитарным и усреднённым, в западной – богатые могут позволить себе гораздо более качественное медицинское обслуживание, а бедные – лишь минимум. В рамках такого сравнения можно было бы погрязнуть в бесконечном обмене аргументами, как чисто моралистического, так и эволюционного содержания, на тему вредности или благотворности такого рода дифференциации и неравенства. Однако COVID-19 очень наглядно показал, что ключевая, наиболее фундаментальная разница лежит вообще не в плоскости сравнения между «одним – получше, другим – похуже» и «всем – примерно поровну», а состоит в том, что индивидуальная клиентоориентированная медицина не способна успешно справляться с ситуацией быстро распространяющихся эпидемий, потому что эпидемия по самой своей природе является проблемой не индивидуальной, а общественной. Не будучи способна справиться с распространением эпидемии среди бедных, клиентоориентированная медицина, как следствие, в такой ситуации не может спасти и богатых, потому что невозможно эпидемиологически изолировать их от бедных. В случае эпидемии вся нация оказывается «в одной лодке», и решить проблему можно либо для всех, либо ни для кого. Клиентоориентированная медицина, не способная бороться с эпидемией на уровне проведения массовых организационных мероприятий и ограниченная только непосредственно индивидуальным лечением конкретного больного, не может эффективно спасти, в том числе, даже и своих платёжеспособных клиентов, вынужденных находиться в заражённой массе.

И здесь вновь можно и нужно обратить внимание на Китай – страну, разумеется, давно уже не социалистическую, в её нынешнем состоянии чуть ли не фашистскую по некоторым признакам, однако сохранившую со старых социалистических времён заимствованную советскую систему здравоохранения. Ориентированность на поддержание не столько индивидуального, сколько общественного здоровья, организационная способность к проведению массовых мероприятий и их обязательно-принудительный характер (принцип «здоровье индивида не является его частной собственностью, а принадлежит обществу, как и сам индивид») в условиях эпидемии, то есть чрезвычайной ситуации (пусть даже в случае всего лишь с COVID-19, т.е. практически «в учебном режиме») очень наглядно продемонстрировала свои преимущества перед клиентоориентированной западной системой здравоохранения, неспособной к организации больших масс населения в рамках осуществления программ общественного здоровья и профилактики в целом, а также карантинных мероприятий в частности.

Строев Сергей Александрович

Бумажная версия статьи: Строев С.А. Итоги 2020: пандемия коронопсихоза. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Июль–декабрь 2020. Т. 13, № 3–4 (57–58). С. 46–69.