Антиглобализм

Форма против содержания

Из сказанного выше следует вывод о предельной противоречивости советского общества, в котором внешняя форма абсолютно противоречила внутреннему содержанию, а общественное сознание (образ коллективного самовосприятия и самопредставления) был едва ли не диаметральной противоположностью реальному бытию этого же общества.

Причём это противоречие ещё и усугублялось идеократичностью советской системы, то есть огромной ролью и значением, которое уделялось в нём идеологии (при том, кстати, что положенный в основу советской идеологии марксизм сам как раз и определял идеологию как ложное сознание, превратное мировоззрение и иллюзорное восприятие действительности, противоположное объективному научному знанию). Советская идеология провозглашала «диктатуру пролетариата» и «гегемонию рабочего класса» и при этом сама же со школьной скамьи закладывала представление об антропологической неполноценности и ущербности «пэтэушников» (от ПТУ – профессионально-техническое училище), то есть будущих рабочих, как двоечников, не прошедших даже самый первичный уровень социального отбора и селекции (довольно точно эту двойственность отношения к «пролам», то есть к пролетариям, отразил в своей антиутопии «1984» Джордж Оруэлл). Советская идеология солидаризовалась с лозунгом «Великой» французской буржуазной революции «свобода, равенство, братство», в то время как само советское общество основывалось на принципах службы, долга, вертикальной иерархии и квазисословной корпоративности. В Советском Союзе прославляли деятелей той же «Великой» французской революции и называли их именами улицы при том, что положившая начало советскому государству Великая Октябрьская революция была антибуржуазной дворянско-крестьянской консервативной (контр)революцией, типологически сходной и аналогичной Вандейскому мятежу. В Советском Союзе неустанно проклиналось Самодержавие – и при этом воспроизводились матрица и основные принципы именно самодержавного государственного и общественного устройства, основаного на преобладании вертикальных властных отношений, формировании власти по принципу «сверху вниз», отсутствии разделения ветвей власти и системы сдержек и противовесов. Марксизм провозглашался в качестве непререкаемой истины в последней инстанции при том, что, во-первых, такое отношение к марксизму как к религии было диаметральной противоположностью материалистическому мировоззрению Карла Маркса и Фридриха Энгельса, а, во-вторых, само существование советской системы опровергало фундаментальное положение марксистской теории, поскольку в нём альтернативные капитализму производственные отношения существовали при том же самом уровне развития производительных сил. Мораль советского общества основывалась на аскетизме, а экономическая система – на ограничении потребления и жёсткой экономии, и в это же самое время советские вожди провозглашали лозунг удовлетворения «всё возрастающих потребностей трудящихся», то есть ставили советское общество в положение соревнования с западным обществом потребления с точки зрения его же (общества потребления) критериев. Такого рода противоречия можно перечислять бесконечно. В совокупности это привело к тому, что любая попытка осмысления (как научного, так и философского, и даже образно-художественного) советского общества, его устройства, структуры и отношений  неизбежно приводила к противоречию и конфликту либо с его провозглашаемой внешней формой и «идеологией», либо с его реальным содержанием, природой и ценностями, либо с тем и другим одновременно. Единственным способом избежать разоблачения и обнажения этих противоречий, как и обвинения в антисоветчине, был фактический отказ от всякого осмысления советского общества и сведение любого разговора о нём к механическому повторению набора официально утверждённых, предельно упрощённых и вульгаризированных догм. В итоге это закономерно привело к полному застою и деградации всей общественной мысли и к полной дезориентации – к тому самому приписываемому Ю.В. Андропову «мы не знаем общества, в котором живём» (в действительности его высказывание было близким по смыслу, но гораздо менее афористичным: «Если говорить откровенно, мы ещё до сих пор не изучили в должной мере общества, в котором живём и трудимся, не полностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным методом проб и ошибок»).

Далеко не единственным, но одним из очень существенных проявлений такой дезориентации стало представление о том, кто для Советского Союза является «мировоззренчески близкими» союзниками и даже друзьями, а кто – «непримиримыми противниками». В этом вопросе формальная идеология полностью возобладала над реальным содержанием. В течение почти всей истории Советского Союза «друзьями и союзниками» СССР провозглашались коммунистические, социалистические, отчасти даже социал-демократические и леволиберальные движения, всевозможные «прогрессивные» и «гуманистически мыслящие» деятели, в то время как образ врага  представляли движения правоконсервативного и ультраправого спектра, религиозные традиционалисты, монархисты, буржуазные консерваторы, приверженцы идей колониализма, апартеида и евгеники, расисты и националисты различных направлений, сливающиеся в единый образ «ярого реакционера, черносотенца и фашиста» (то, что черносотенство и фашизм представляют собой на самом деле явления совершенно разной природы, при этом не осознавалось и не воспринималось).

Яркий и наглядный пример «сочетания несочетаемого» – это история взаимодействия Советской России и Коминтерна. Идеологически (в смысле на уровне иллюзорного восприятия) это взаимодействие позиционировалось в том смысле, что РСФСР, а затем СССР как первая страна победившей социалистической революции стала якобы отечеством для пролетариев и трудящихся всех стран и ядром мировой пролетарской коммунистической революции. В действительности эта идеологическая мишура прикрывала факт абсолютной противоположности и несовместимости реальных интересов и целей Советской России и Коминтерна. С точки зрения деятелей Коминтерна Советская Россия была лишь средством, прикладным орудием для осуществления мировой революции и реализации проекта всемирной глобализации в его «левой» версии, своего рода «вязанкой хвороста», с помощью которой планировалось «запалить мировой пожар», и которая в этом пожаре должна была сгореть сама. Большевикам же мировая социалистическая революция была совершенно не нужна и не выгодна. Уже В.И. Ленин вполне ясно осознавал, что «было бы ошибочно упустить из виду, что после победы пролетарской революции хотя бы в одной из передовых стран наступит, по всей вероятности, крутой перелом, именно Россия сделается вскоре после этого не образцовой, а опять отсталой (в «советском» и в социалистическом смысле) страной» («Детская болезнь «левизны» в коммунизме. Опыт популярной беседы о марксистской стратегии и тактике», апрель – май 1920). Победа коммунистической революции в Европе автоматически лишила бы российских большевиков их политического лидерства, роли и значения, а в случае перехода от национальных государств к всеевропейской или всемирной социалистической республике – и политической власти. Но и явный открытый отказ от идей мировой революции тоже лишил бы большевиков политического влияния на международное коммунистическое и в целом революционное движение, а также на широкие массы трудящихся во всём мире, и в особенности – в развитых странах Западной Европы и Северной Америки. Из этой «диалектики» и вырисовывается политика большевиков в отношении зарубежного коммунистического движения: возглавить его, полностью поставить под свой контроль, жёстко организационно централизовав и сосредоточив в своих руках руководство им, и вести к победе мировой революции, но вести так, чтобы никогда и ни в коем случае до неё не довести. Здесь мы видим, в сущности, перевёрнутую и обращённую против Запада его же собственную модель «догоняющего развития», в рамках которой «догоняющий» обречён всегда догонять, следуя за лидером, и так никогда его и не догнать. Ключевой вопрос здесь – о сущностно разном и даже диаметрально противоположном наполнении одного и того же понятия: о том, является ли социализм и коммунистическая идеология «обёрткой» левого глобализма или же левого национализма, почвенничества и антиглобализма [2]. И парадокс в том, что в течение некоторого времени Интернационал, то есть заведомо глобалистская, левацкая, антинациональная, подрывная структура, фактически работал на геополитические интересы России как государственного и цивилизационного субъекта (причём, предельно консервативного и контрмодернизационного), выполняя функции русской агентуры влияния по всему миру, то есть агентуры национально русского и одновременно российско-имперского и геополитического субъекта. Фактически – только благодаря тождеству названий («коммунистическая партия», «социалистическая революция», «марксизм», «первое в мире пролетарское государство»). И это при том, что реальное ценностное наполнение понятий «коммунизм» и «социализм» в Европе и в России было не просто разным, а почти противоположным уже тогда. Если в России социализм, как уже было рассмотрено выше, представлял собой отрицание частной собственности и буржуазных социальных институтов с позиции сохранения и укрепления структур традиционного общества, то в Европе и США социализм представлял собой также отрицание частной собственности и буржуазных социальных институтов, но с позиции окончательного преодоления последних рудиментов традиционного общества, сохраняющихся в капитализме. Фундаментальная противоположность реального ценностного содержания (при некотором внешнем чисто формальном сходстве типа обобществления средств производства) «левого социализма» и «правого социализма» была нами детально рассмотрена в ряде ранее опубликованных работ [3-5]. Понятно, что при таких условиях «сотрудничество» не могло продолжаться долго. В конечном счёте Третий Интернационал, после того, как он отработал свой полезный для Советской России ресурс, был закономерно распущен и сдан в утиль, а многие его деятели (интернационалисты, левые глобалисты и потому неизбежно в перспективе вызревающие антисоветчики) – репрессированы, а частью и физически уничтожены. Впрочем, условия Холодной войны привели к тому, что на некоторое время «интернационал» как инструмент использования мирового левачья в качестве советской агентуры (то есть агентуры, работавшей вопреки своим собственным ценностям и убеждениям объективно на национальные русские и государственно-имперские российские интересы) был восстановлен сначала в форме Информационного бюро коммунистических и рабочих партий (Коминформа), а потом просто в форме прямого, организационно неоформленного влияния на западные коммунистические и социалистические партии. Впрочем, в итоге размежевание между западными («истинными демократическими антитоталитарными левыми») и восточными (социал-консерваторами советского типа) всё равно было в конечном счёте абсолютно неизбежно и заранее предрешено в силу принципиальной ценностной, мировоззренческой несовместимости и несовместимости самого социально-антропологического типа участников.

Окончательно пути коммунистов советского типа (собственно советских и большинства восточноевропейских, то есть из социалистических стран, копирующих советскую модель) и «западных левых» разошлись в связи с фундаментальной трансформацией мировой системы, которую советская социальная и политическая наука закономерно прозевала по причине, описанной выше – в силу своей догматизации и фактического запрета на анализ реального положения дел (в том числе и на адекватный анализ развития мирового капитализма) из-за страха обнажить несоответствие между формой и содержанием самого советского общества. Суть этой трансформации состояла ни много ни мало, во-первых, в начавшемся в наиболее развитых странах переходе от индустриального уровня развития к постиндустриальному [6-13], а, во-вторых, в управляемой деконструкции капитализма как общественно-экономической системы самим же мировым сверхмонополизированным транснациональным финансовым капиталом [14-16]. Тема эта чрезвычайно важна и интересна, однако столь обширна, что не может быть рассмотрена в пределах настоящей статьи, тем более, что ей уже были посвящены отдельные работы. Говоря в самом общем виде, суть трансформации состояла в том, что, в связи преимущественно с техническим прогрессом и ростом производительных сил, а отчасти с глобализацией и переносом производства из «мировой метрополии» на «мировую периферию» (где цена рабочей силы на порядки ниже), в наиболее развитых странах Западной Европы и Северной Америки начался массовый отток трудящихся из сферы материального промышленного производства в сферу услуг и производства информационного. Это привело к стремительному сокращению и деконцентрации западного фабрично-заводского рабочего класса, которое совпало со значительным снижением уровня его эксплуатации (уменьшение рабочего дня, улучшение условий труда, повышение социальной защищённости) и повышением уровня жизни (высокие зарплаты, возросший уровень потребления, полноценный отдых). В результате, оставаясь по формальным признакам пролетариатом в марксистском смысле (класс наёмных рабочих, не имеющих собственности на средства производства и продающих свою рабочую силу), реальный рабочий класс в странах «мировой метрополии» не только значительно сократился количественно, но и утратил всякую революционность, классовое самосознание и классовую субъектность. В результате всё западное левое движение в спектре от умеренных социал-реформистов типа британских лейбористов до ортодоксальных коммунистов (включая также, разумеется весь спектр социал-демократии от самой умеренной до самой радикальной) утратило свою традиционную социально-классовую базу. Это стало совершенно очевидно и несомненно к концу 60-х годов XX века, но умные и дальновидные представители левого движения предвидели такое развитие событий гораздо раньше.

Практически одновременно с деклассированием промышленно-заводского рабочего класса произошло деклассирование и его антагонистической пары – класса промышленных же капиталистов. Естественные для развития капитализма процессы конкуренции и концентрации капитала закономерно привели к численному сокращению буржуазии, которая из массового класса относительно равных друг другу и свободно конкурирующих собственников постепенно редуцировалась до крайне узкого и замкнутого круга сверхмонополистических семейств. При этом финансовый капитал полностью подмял под себя и поглотил капитал промышленный. В определённый момент дальнейшее воспроизводство капитализма как общественно-экономической системы стало попросту невозможным, поскольку монополизация завершилась, свободные рынки сбыта готовой продукции закончились, и развиваться стало некуда. В итоге мировой ультрамонополистический транснациональный финансовый капитал сам же своими руками демонтировал реальный капитализм, заменив рынок как систему относительно эквивалентного обмена продуктами труда системой их изъятия и политически (то есть властно) мотивированного распределения. Капитализм же при этом был сохранён исключительно как симуляция, как виртуальная матрица, имеющая чисто прикладной утилитарный характер средства манипулятивного управления общественными процессами и отношениями. Главным инструментом этой незаметно совершённой «революции сверху» стала виртуализация финансов, то есть отказ от золотого обеспечения и замена натуральных и обеспеченных денег фиатными и кредитными. В результате мировая финансовая система, создавшая и монополизировавшая «денежный печатный станок», превратилась из самого сильного субъекта рынка в субъект, стоящий принципиально над рынком, для которого деньги перестали быть не только самоцелью и самоценностью как объект накопления, но даже и просто ограниченным ресурсом, превратившись в утилитарный инструмент управления.

В условиях распада капитализма и присущей ему диспозиции двух основных антагонистических классов, левое движение оказалось перед лицом глубокого кризиса как своей социальной базы, так и видения своих целей, задач, перспектив и места в общественном процессе. Очевидная невозможность продолжать далее опираться на чисто классовую пролетарскую идентичность и чисто классовые интересы поставило левое движение перед выбором, на какую сторону встать в новой складывающейся системе и принципиально новой диспозиции сил.

Первый путь, обращаясь к коммунистам и социалистам западных капиталистических государств, обозначил в своей речи на XIX Съезде ВКП(б)-КПСС (кстати, совершенно революционном как в организационно-политическом, так и в мировоззренческом смысле) ещё И.В. Сталин: « <…> сама буржуазия – главный враг освободительного движения – стала другой, изменилась серьёзным образом, стала более реакционной, потеряла связи с народом и тем ослабила себя. Понятно, что это обстоятельство должно также облегчить работу революционных и демократических партий. Раньше буржуазия позволяла себе либеральничать, отстаивала буржуазно-демократические свободы и тем создавала себе популярность в народе. Теперь от либерализма не осталось и следа. Нет больше так называемой «свободы личности», – права личности признаются теперь только за теми, у которых есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации. Растоптан принцип равноправия людей и наций, он заменён принципом полноправия эксплуататорского меньшинства и бесправия эксплуатируемого большинства граждан. Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт. Я думаю, что это знамя придётся поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперёд, если хотите собрать вокруг себя большинство народа. Больше некому его поднять. Раньше буржуазия считалась главой нации, она отстаивала права и независимость нации, ставя их «превыше всего». Теперь не осталось и следа от «национального принципа». Теперь буржуазия продаёт права и независимость нации за доллары. Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт. Нет сомнения, что это знамя придётся поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации. Его некому больше поднять. Так обстоит дело в настоящее время». Таким образом, И.В. Сталин призывает западных коммунистов фактически встать на сторону консервативных сил, на сторону противников глобализации и «Нового мирового порядка», то есть новой волны уже глобалистской модернизации общества, поднять выброшенное за борт глобализирующейся буржуазией знамя национальной независимости и национального суверенитета (то есть фактически национализма, хотя Сталин и избегает по понятным причинам употреблять сам этот термин в положительном смысле, но национализма теперь уже в новых изменившихся условиях, конечно, не буржуазного и даже явно антибуржуазного) и фактически защитить уничтожаемое теперь железной пятой транснационального монополистического капитала гражданское общество (знамя буржуазно-демократических свобод), пусть даже и буржуазное по своему происхождению, но перед лицом нового открывшегося врага (мировой диктатуры глобалистского капитала) ставшее для коммунистов естественным союзником. Добавим к этому, что И.В. Сталин произносит свою речь в октябре 1952 года, то есть на вершине своей политики по реабилитации Русской Православной Церкви, русской истории, возрождению русского офицерства практически как сословия, восстановлению классической русской школы гимназического типа (вплоть до школьной формы, раздельного обучения мальчиков и девочек и возвращения в школьную программу изучения латыни) и т.д. и т.п. В этом контексте речь И.В. Сталина с полной определённостью прочитывается как призыв к коммунистам и социалистам в новых условиях заключить союз не с глобалистскими модернизаторами, уничтожающими границы национальных государств и существующие формы социальных связей и отношений, а с их противниками – то есть с противниками глобализационного тренда, сторонниками сохранения национального суверенитета, традиционных культур и традиционных социальных отношений. Иными словами, будем говорить прямо, объединиться с традиционалистами, социал-националистами и социал-консерваторами.

Диаметрально противоположный путь поиска ниши и социальной опоры для левого движения в новых кардинально изменившихся условиях обозначили ситуационисты (Ги Дебор) и адепты Франкфуртской школы (Теодор Адорно, Герберт Маркузе, Эрих Фромм и др.), использовавшие, в свою очередь, гораздо более ранние наработки «фрейдомарксистов» типа Вильгельма Райха. Суть этого пути состоит в том, что в условиях, когда классовая борьба против угнетения в строго марксистском смысле экономической эксплуатации, то есть борьба за собственность на средства производства и за распределение прибавочной стоимости, теряет свою актуальность, левое движение может и должно найти своё новое место в обществе, предельно расширив понятия борьбы с угнетением, подавлением, репрессивностью и отчуждением на сферы, далёкие от экономики и классовой борьбы. Вот здесь и пригодился якобы «синтез» (на самом деле весьма грубая и искусственная эклектика) марксизма с фрейдизмом. Потому что первое же «подавление и угнетение», борьбу с которым франкфуртцы подняли на щит, стало якобы «присущее буржуазному обществу» подавление «сексуальных влечений» в чисто фрейдистском смысле. Вполне естественно, что в обществе, в котором (в этом-то как раз франкфуртцы были правы) обуржуазились, омещанились, развратились и, откровенно говоря, банально зажрались все классы и слои, не исключая и рабочих, «революционная» идея «освобождения сексуальности из-под гнёта социальной репрессивности» и «раскрепощения желаний и естественных влечений» (в переводе на простой человеческий язык: борьба за полную и неограниченную свободу блуда и за уничтожение всех сдерживающих её приличий и моральных норм) не могла не прийтись ко двору. Особенно она пришлась ко двору «революционному студенчеству», материально вполне обеспеченному, но нуждающемуся в идее для рационализации подросткового желания побунтовать против существующего порядка и бросить вызов поколению родителей. Оттолкнувшись от борьбы «с подавлением сексуальности» вообще и в целом (во фрейдистском смысле), «новые левые» довольно быстро обрели ещё две ниши: борьбу против «гендерного» угнетения и за «равенство и эмансипацию» женщин (тут со временем открылось огромное поле деятельности от банальной борьбы «с семейным насилием» ™ до псевдофилософского бреда на тему «исторической дискриминации женского мышления и мироощущения», «экофеминизма» и тому подобного) и борьбу за права всевозможных «дискриминированных» и «угнетённых» извращенцев (начиная с педерастов и лесбиянок и далее по списку вплоть до садистов, педофилов, зоофилов и некрофилов). Со временем эти две линии эмансипации слились, по мере «открытия» того, что «гендеров» не два, и каждый очередной вид больных извращенцев – это тоже особый «гендер». Впрочем, одними половыми делами борьба за «освобождение от всех видов угнетения», конечно же, не ограничилась. Довольно быстро в качестве «репрессивности» и «формы подавления» было осознано воспитание в смысле привития подрастающему поколению норм поведения, правил приличия и этикета, ценностей, моральных принципов и т.д., вся классическая культура и искусство (как набор эстетических канонов и правил, ограничивающих свободу самовыражения, отрывающих искусство от повседневности и делающих его достоянием элиты), культура рационального мышления и логики (как репрессирование произвольной спонтанности и иррациональности мыслей и чувств), язык (как система, закрепляющая смысл слов и, соответственно, ограничивающая свободу самовыражения правилами и набором существующих понятий), ну и уж, разумеется, все системы, претендующие на целостное («тоталитарное») объяснение мира и объективную, а не конвенциональную истину (религия, наука, классическая рационально-системная философия). По сути, мы видим здесь бунт против основной парадигмы всей западной (в самом широком смысле: европейской, «белой», христианской) культуры: идеи иерархичности мироустройства и необходимости преобладания (власти, контроля) духа над материей, разума и воли над чувствами и эмоциями, сознания над телом, мужского начала над женским, цивилизации над варварством, интеллектуальной и духовной элиты над «массами», идеи о необходимости в обществе контроля, дисциплины и воспитания (ещё платоновская мысль о формировании аморфной материи под воздействием нематериальных идей как идеальных и универсальных образов вещей), равно как и о необходимости для отдельно взятой личности постоянного самоконтроля, самодисциплины и самовоспитания – дисциплины мышления, контроля над чувствами и желаниями, воспитания нравственных норм и принципов. Заметим в скобках, что западная идея самообладания действительно некоторым образом связана с идеей монархии («свой ум – царь в голове») или, по меньшей мере, с идеей жёсткой вертикальной иерархичности мира (Вселенной, социума, отдельно взятого человека). В этом смысле попытка свергнуть «царя в голове», освободить «бессознательное» от «подавления» и контроля сознанием, освободить материю от формы, освободить «желания, влечения и импульсы тела» от цензуры разума и морали, освободить сам разум от правил и законов логики, а также ограничений заданного языком понятийного аппарата и т.д. представляется вполне закономерной попыткой перенести принцип «демократии», плюралистичности, эмансипации и эгалитаризма с макрокосма и общества на отдельную личность как микрокосм. Закономерно, кстати, и то, что бунт против иерархичности, логики и рациональности как основ европейской культуры очень быстро гибридизировался одновременно и с «антиколониализмом» (попытка культурно уравнять орган Баха с барабаном негритянского дикаря и обрести равноценную замену европейской философии в «невыразимой глубине мысли» обожравшегося наркотой индейского шамана), и с феминизмом (трактовка всей европейской культуры, включая богословие, науку и классическое искусство как «маскулинной» и попытка противопоставить ей некую «феминную» культуру «чувствующей телесности», «эмоционального мышления» и тому подобный клинический бред).

Впрочем, в данном случае нас интересуют не псевдофилософские изыски «новых левых», а то, что они перевели внешне сходную тему «борьбы с угнетением» из сферы борьбы с экономическим угнетением (то есть изъятием у трудящихся создаваемой ими прибавочной стоимости) в сферу борьбы с «угнетением» половым, гендерным, возрастным, расовым, этническим и каким угодно ещё, адаптировав под такую трансформацию сути левого движения всю прежнюю привычную фразеологию, то есть, подменив смысл таких ключевых марксистских понятий как отчуждение, угнетение и т.д. Параллельно с этим, поскольку западный рабочий класс утратил революционность и, заметно сократившись, вписался в буржуазное общество потребления, «новым левым» потребовался новый субъект для их «революции», новая социальная база и точка опоры. Таковой субъект был обнаружен и обретён Гербертом Маркузе в лице маргиналов, не вписавшихся в существующее общество, не нашедших себе в нём места и потому потенциально революционных и нонконформистски настроенных. К числу таких маргиналов Маркузе отнёс, прежде всего, деятелей «авангардного искусства» и контркультуры, а также бунтарски настроенных студентов и вообще молодёжь (поскольку она ещё не вписана в сложившуюся социальную структуру, не обременена трудом, не имеет собственного постоянного источника дохода и при этом не удовлетворена своим положением). Впрочем, довольно быстро идея трансформировалась, и основной социальной базой «новых левых» стали всевозможные асоциальные и антисоциальные меньшинства: расовые и этнические (в особенности, не укоренённые в общественной структуре мигранты, а также лица смешанного расового происхождения, не принимаемые ни одной из расовых групп) и половые (педерасты, лесбиянки, бисексуалы, садомазохисты, трансвеститы, трансгендеры и прочие всё новые группы), а также лица с психическими отклонениями (релятивизация понятия безумия, критика категории психической нормы  и «репрессивного» характера психиатрии – это ещё одно широкое поле деятельности «новых левых»), профессиональные активисты и борцы за чьи-нибудь права (феминистки, борцы с расовой дискриминацией, «экологисты» они же энвайронменталисты, борцы за права животных, веганы, нудисты, борцы за права и равенство для дауников и прочих умственно неполноценных, борцы за права инвалидов и лиц с физическими дефектами – некрасивых, с отталкивающей внешностью, толстых, слишком высоких или слишком низких), упомянутые уже Маркузе деятели контркультуры (например, лица, выдающие за акт авангардного искусства хулиганскую или оскорбляющую общественную нравственность и нормы приличия выходку в публичном месте, и на этом основании объявляющие себя «художниками») и идеологизированные криминальные сообщества (например, «сквоттеры» – группировки, захватывающие чужую недвижимость, включая частные жилые дома и квартиры). Особую массовую группу в социальной базе «новых левых» составили профессиональные безработные, то есть идейные тунеядцы, не потерявшие работу вследствие безработицы, а сознательно и открыто отказывающиеся от любого общественно полезного труда, но при этом требующие от общества высоких социальных пособий. Под эту категорию «новыми левыми» и вовсе была разработана целая теория о «репрессивности» любого, в том числе экономического принуждения к труду, об общественном производстве как форме контроля и порабощения личности Системой и о революционности отказа от труда. Кстати, эта теория представляет собой довольно забавное извращение классической марксистской идеи об освобождении от необходимого труда при переходе к коммунистическому обществу.

Сложно сказать, была ли идея «новых левых» в условиях нарастающего конформизма и оппортунизма утрачивающего революционность и классовую субъектность рабочего класса опереться на маргиналов изначально искренней попыткой найти ускользающую точку опоры для свержения политической и экономической власти капитала, или же «новая левая» уже и изначально создавалась «на продажу». Как бы то ни было, сверхмонополистический транснациональный финансовый капитал как раз в это самое время начал в своих собственных интересах и под своим контролем плановый управляемый демонтаж буржуазного общества и капитализма как общественно-экономической системы, поскольку капитализм исчерпал свой ресурс и объективно не мог более воспроизводиться, а буржуазное гражданское общество стало тормозом и ограничением для дальнейшего распространения и укрепления мировой власти монополистического капитала (то самое «выброшенное за борт знамя буржуазно-демократических свобод», на которое пытался обратить внимание западных коммунистов И.В. Сталин). Осуществив тотальную виртуализацию финансов и присвоив себе монополию на ничем не ограниченное производство по близкой к нулю себестоимости денежных знаков, признаваемых практически всем миром в качестве универсальных эквивалентов реальной стоимости, мировая финансовая олигархия превратила деньги из ограниченного объекта собственного накопления в простой инструмент власти. Это очень важный для понимания момент кардинальной трансформации всех правил игры. До этого объём мировых денег был ограничен, и каждый субъект капиталистической системы (включая представителей монополистической финансовой олигархии) играл по общим правилам, стремясь к прибыли, то есть к накоплению капитала в своих руках. После этого консолидированная финансовая олигархия поставила себя вне общих правил стремления к прибыли, поскольку создала инструмент, позволяющий присвоить абсолютно все богатства, существующие на Земле – как материальные и нематериальные продукты труда человечества за всю его историю, так и все природные богатства планеты [17]. Соответственно, мотивация финансовой элиты качественно сменилась с экономической (а, точнее говоря, хрематистической, то есть неограниченного накопления богатства и концентрации в своих руках капитала) на чисто политическую (удержание и расширение власти как таковой, в чистом виде). Соответственно, глобальным принципом экономической системы стало не стремление всех субъектов рынка к прибыли, а стремление одного субъекта обладать и пользоваться неограниченной властью, манипулируя прежним стремлением всех остальных субъектов к прибыли и превращая их посредством этой манипуляции из субъектов в объекты. Мировой рынок в результате из системы обмена условно равными стоимостями, овеществлёнными в товарах и услугах, превратился в систему политического (то есть исключительно с целью осуществления власти, а не с целью извлечения экономической выгоды) отъёма этих товаров и услуг посредством ничем не ограниченных в своей эмиссии виртуальных денег и их последующего распределения. Система, таким образом, оставаясь рыночной по внешней форме (на уровне имитации, симулякра, иллюзорной формы представления), по своему существу стала административно-распределительной, управляемой не стихийными процессами, а субъективной волей правящего субъекта. Капитализм сменился капиталократией.

Поскольку финансовая система из инструмента обмена и накопления превратилась в инструмент власти, мировая финансовая олигархия оказалась заинтересована в том, чтобы полностью опосредовать деньгами не только распределение товаров и услуг, но и все без исключения социальные связи, отношения, интеракции, равно как и все социально признаваемые ценности. Именно отсюда возникло маниакальное стремление коммерциализовать все сферы, которые прежде не имели отношения к коммерции, начиная с науки и заканчивая религией, начиная со знаков социального престижа и заканчивая семейными отношениями. Те же сферы человеческого бытия и формы человеческих отношений, которые коммерциализовать не удалось, стали просто по факту своего существования фактором, ограничивающим тотальность и универсальность капиталократии как системы власти посредством привязки всех ценностей к монопольно и неограниченно производимым олигархией денежным знакам. Поэтому со стороны мировой транснациональной финансовой олигархии возник платёжеспособный спрос на разрушение всех ценностей, социальных связей, структур и отношений, которые не вписываются в формат купли-продажи и потребительского фетишизма – национальных, культурных, исторических, религиозных, интеллектуальных, эстетических, моральных, семейных [17]. Вот здесь-то «новые левые» и оказались востребованы как посредники между заказчиками тотальной социальной деструкции (капиталократической олигархией) и её непосредственными исполнителями: маргиналами и люмпенами, асоциальными и антисоциальными меньшинствами, политическими и культурными анархистами, агрессивными массами завезённых в цивилизованные страны дикарей и местной целенаправленно десоциализированной молодёжи [5, 16, 18-19]. Вся программа деструкции буржуазного общества и его институтов (семьи, гражданского общества, нации, национального государства, системы образования и общественного воспитания, религии, морали, академической науки и искусства, культуры и нормативных практик бытового общения, этнической и половой идентичности, половых и возрастных социальных ролей и т.д. и т.д.), разработанная «новыми левыми», оказалась востребована мировой олигархией, которая и дала карт-бланш на её реализацию.

В среде западных консерваторов, прежде всего, американских (Патрик Бьюкенен, Пол Уэйрич, Уильям С. Линд), а затем и западноевропейских, уже довольно давно сложилось устойчивое понимание того, что насаждение мультикультурализма, политкорректности и толерантности представляет собой программу целенаправленной, осознанной деструкции западного буржуазного общества (включая и те его наиболее консервативные структуры, которые достались ему «по наследству» от общества добуржуазного, традиционного), образа жизни и Западной цивилизации в целом. Более того, ими вполне осознаётся роль в этом процессе как западных «новых левых» (прежде всего, адептов «Франкфуртской школы», кстати, практически поголовно этнических евреев), так и тех агрессивных асоциальных меньшинств, на которые эти «новые левые» опираются (мигранты, негры и цветные, ЛГБТ и прочие половые извращенцы, феминистки, «зелёные», деятели «контркультуры», «идейные» безработные и т.д.). Однако при этом западными консерваторами и «новыми правыми» так и не осознана фундаментальная, объективная причина беспомощности и беззащитности всей совокупности институтов великой Западной цивилизации перед кучкой маргинальных еврейских университетских псевдоинтеллектуалов с их никогда не скрывавшимися явно и декларативно антисоциальными и даже просто в строго психиатрическом смысле нездоровыми идеями. В связи с этим вполне верное и меткое изначальное наблюдение, но воспринятое вне адекватного понимания причин и общего контекста замеченного явления, породило очередную разновидность теории заговора, согласно которой «культурные марксисты» были представлены чуть ли ни в роли агентов советских спецслужб, и уж, во всяком случае, стали восприниматься в контексте войны социалистического лагеря (СССР и его «левой» агентуры в западном обществе, включая университетское и академическое сообщество, марксистского коммунистического интернационала) против Западной цивилизации и её основополагающих ценностей (неприкосновенности частной собственности, буржуазной демократии, свободы личности, неприкосновенности личного пространства и частной жизни, Христианства и традиционных семейных нравственных норм и ценностей). Подобная позиция ещё могла бы иметь отношение к реальности, если бы речь шла о 20-х годах XX века, когда Россия в форме СССР действительно активно и успешно использовала тогдашних западных левых и мировое революционное движение в целом в качестве инструмента реализации российских внешнеполитических интересов и своего рода советской «агентуры влияния». Однако, как было уже нами детально показано выше, неизбежный разрыв между советскими коммунистами-консерваторами-державниками и западными либертарными «демократическими левыми» произошёл гораздо раньше, чем в среде западных левых вызрело то, что консерваторы именуют «культурным марксизмом». Т.н. «культурный марксизм» уже с самого начала зарождался как течение однозначно и безусловно антисоветское, как в политическом смысле, так и в смысле ценностей и мировоззрения. Искать корни на первый взгляд совершенно невероятного и невозможного успеха кучки университетских полусумасшедших, за несколько десятилетий разрушивших величайшую и могущественнейшую Западную цивилизацию, нужно уж конечно не в происках всесильных советских спецслужб, а в состоянии самой Западной цивилизации, и, в частности, в завершении процессов концентрации и монополизации капитала и в формировании всемирной транснациональной финансовой олигархии, заинтересованной в уничтожении национальных культур и суверенитетов, гражданских обществ, фундаментальных даже для буржуазного общества прав и свобод. Понятно, что с таким сломанным компасом западные консерваторы оказались не способны успешно противостоять тем процессам, против которых они выступают, потому что совершенно неправильно пока понимают их природу, коренные причины и действующие механизмы.

Мы уже неоднократно писали о том, что капитализм не может рассматриваться как некое квазистабильное состояние. Капитализм – это динамический процесс, который может поддерживаться, только непрерывно расширяясь, захватывая и «переваривая» всё новые и новые рынки. Капитализм не может существовать без этого расширения, потому что в этом случае становится невозможно сбыть на внутреннем рынке производимый капиталистической системой совокупный излишек товаров и услуг. Если же этот излишек не производится, то есть всё, что в совокупности производит капиталистическая система, потребляется самими же её участниками, то в этом случае средняя норма прибыли выходит в ноль, если ещё не в минус. В первом случае наступает кризис перепроизводства, во втором в рамках капиталистической парадигмы производство становится нерентабельным и бессмысленным.

Представим всё капиталистическое производство в совокупности как условно единое предприятие. Примем стоимость всего объёма производимых им за период производственного цикла товаров и услуг за 100%. Капиталистическое производство рентабельно только в том случае, если оно приносит прибыль, то есть совокупность всех издержек производства, включая оплату труда наёмных работников, меньше, чем стоимость произведённых товаров и услуг, то есть меньше 100%. Но в этом случае совокупная зарплата работников капиталистической системы заведомо и гарантированно меньше, чем совокупная стоимость произведённых товаров и услуг. Значит, если весь товар идёт только на внутренний рынок, часть его гарантировано останется нереализованной. Это заставляет владельцев совокупного капиталистического производства на следующем производственном цикле снизить объём производства, соответственно сократив либо количество наёмных работников, либо их занятость и, соответственно, их совокупную зарплату. Таким образом, будет произведено уже меньше товаров и услуг, но из-за снижения совокупной заработной платы кратно сократится и объём платёжеспособного спроса, поэтому часть товаров и услуг опять не будет реализована. Это приведёт к следующему сокращению производства и, соответственно, следующей волне увольнений и дальнейшему сокращению внутреннего рынка. И так далее вплоть до полного коллапса капиталистической системы. Альтернатива этому может состоять только в том, чтобы либо повысить совокупную оплату рабочей силы наёмных работников до уровня совокупной стоимости производимых ими товаров и услуг (в этом случае все произведённые за производственный цикл товары и услуги смогут найти платёжеспособный спрос и быть проданы, но совокупная прибыль совокупного капиталиста окажется нулевой), либо повысить уровень потребления самого совокупного капиталиста настолько, чтобы он смог сам купить и потребить весь произведённый излишек (но в этом случае также не реализуется сам смысл капиталистического производства – приращение капитала и дальнейшее увеличение «богатства» на каждом витке производственного цикла). Заметим, что сбросить излишек производства путём торговли с другой капиталистической системой также принципиально невозможно, так как речь здесь идёт не о конкретном виде товаров и услуг, а об избыточности заключённой в них стоимости, поэтому две системы, каждая из которых избыточна, избыточны и в совокупности и не могут избавиться от этой избыточности, перераспределяя её между собой. В «нормальных» условиях излишек произведённых товаров и услуг должен быть сброшен вовне капиталистической системы, но, когда капиталистическая система охватывает весь мир, этого «вовне» более не остаётся. Некоторое время коллапс оттягивается за счёт наращивания потребительского кредитования, но в конце концов всеобщая закредитованность достигает такого уровня, когда становится невозможно обслуживать проценты по долгам (о возвращении «тела» кредитной суммы речь не идёт с самого начала). Капиталистическая система всё равно в итоге обречена схлопнуться. Капитализм – это игра, которая должна закончится тогда, когда в силу естественного для неё процесса концентрации капитала весь капитал сосредотачивается в одних руках, а все остальные участники игры разоряются и уходят не просто в ноль, а в минус – то есть в долги, по которым в принципе невозможно расплатиться. Поэтому демонтаж капитализма в любом случае был предопределён и неизбежен. Принципиальная разница лишь в том, кто будет субъектом этого демонтажа, в чью пользу и в чьих интересах он осуществляется. Маркс предполагал, что демонтаж капитализма будет осуществлён путём «революции снизу», то есть национализации средств производства пролетариатом, в действительности капиталистическую систему демонтировала сама олигархия, однако сам по себе этот демонтаж не был результатом «заговора». Он был естественным и неизбежным следствием его внутренней логики развития – так же как неизбежным следствием процесса жизни организма является его постепенное старение, а затем смерть. Таким образом, коренные причины гибели капитализма заложены в самом капитализме, где их и нужно искать, а не в заговоре его врагов. Заговор (если называть этим словом целенаправленные действия организованной группы лиц, направленные на разложение и деструкцию социума) действительно существует, но коренная причина трансформации не в нём, а в тех объективных процессах, которые дают ему возможность реализоваться.

Заметим, что вместе с саморазрушением экономического базиса капитализма естественным образом рушится и вся его надстройка типа буржуазного гражданского общества, системы права (включая неприкосновенность частной собственности и частной жизни), буржуазной парламентской демократии и т.д. Либерализм как политическая концепция личных гражданских прав и свобод, может быть адекватен реальным общественным отношениям только в обществе, в котором существует достаточно широкий слой более или менее равных друг другу, или хотя бы экономически сопоставимых материально независимых и самодостаточных собственников, составляющих основу буржуазного гражданского общества. Когда же естественные для капитализма процессы концентрации и монополизации капитала приводят к расслоению этого общества на кучку сверхбогатых монополистов и основное подавляющее большинство разорившихся, экономически несамодостаточных лиц, нуждающихся в пособиях (поскольку в силу автоматизации производства даже их труд становится невостребованным и не покупается), исчезает объективная база для буржуазной демократии, либеральных свобод и гражданского равноправия. Общество объективно разделяется на патронов и клиентов в позднеримском значении этих слов, а либерализм превращается в идеологический симулякр, в ложное сознание, не отражающее реальных общественных отношений, а, наоборот, скрывающее их от восприятия [20-21].

Обратим внимание, что явления, приписываемые консерваторами «заговору культурных марксистов», в полной мере реализовались именно в развитых странах Запада. Именно здесь мы видим и доведённое до гротеска торжество мультикультурализма, и полный морально-нравственный упадок, и разрушение семейных ценностей, и гегемонию агрессивных сексуальных меньшинств. И, напротив, если мы посмотрим на страны бывшего социалистического лагеря, то увидим здесь настоящие бастионы возрождающихся христианских ценностей, национализма (причём не в гражданском или даже этнокультурном смысле, как это принято на Западе, а в смысле буквального происхождения по крови), социального консерватизма, нетерпимости к извращенцам, а главное – стойкого сопротивления навязываемой им иноэтнической миграции и идеям мультикультурализма как на уровне правительств, так и на уровне активно и организованно выражаемой воли народных масс. В авангарде этого национально-консервативного сопротивления идёт сегодня Венгрия, не намного отстают от неё Польша, Словакия, Чехия и другие в недавнем прошлом социалистические страны, в течение почти полувека защищённые советским занавесом от социально-деструктивных процессов, развивавшихся в это время в Западной Европе и приведших к поистине катастрофическому итогу. Даже если посмотреть на современную Германию, прежняя граница между ФРГ и ГДР легко узнаётся и воспроизводится как по численности мечетей и поголовью иноэтнических и инорасовых мигрантов, так и по тому, в парламентах каких земель имеет представительство национально-консервативное движение «Альтернатива для Германии» и в каких землях наибольшее число сторонников на свои акции собирает движение «Патриотические европейцы против исламизации Запада» (PEGIDA). В обоих случаях националистический белый немецкий Восток противостоит толерантному мультикультурному Западу, причём главный кажущийся парадокс состоит в том, что самих мигрантов намного больше на землях бывшей ФРГ, а недовольства ими – на землях бывшей ГДР, хотя, казалось бы, уровень недовольства коренного немецкого населения мигрантами должен был бы быть пропорционален их (мигрантов) поголовью. Именно земли бывшей ГДР сегодня являются оплотом немецкого национализма, причём зачастую сами немецкие ультраправые вспоминают социалистическую, находящуюся в сфере непосредственного влияния СССР, ГДР с ностальгией, как «последний осколок настоящего Рейха». В связи с этим зачастую современный этнический национализм немцев (тот самый, который леволиберальная пресса шельмует как якобы «неонацизм») имеет выраженно русофильский характер и восточную, а не западную геополитическую ориентацию.

Разумеется, разговоры о том, что «марксисты» целенаправленно разлагали враждебное им западное общество, но при этом сохраняли от разложения и берегли в чистоте своё, выглядят явной натяжкой и «измышлением лишних сущностей», от множения каковых предостерегал Уильям Оккам. В равной мере, крайне неправдоподобно выглядит объяснение здорового консерватизма Восточной Европы и тем, что она «в годы советской оккупации получила надёжную прививку от любого марксизма, социализма и левачества», в то время как Запад сейчас как раз перебаливает той «болезнью левизны», от которой Восток уже исцелился и выработал стойкий иммунитет. Оба эти объяснения одинаково неудовлетворительны и искусственны. В том числе и потому, что на самом деле левое, социалистическое движение в Восточной Европе развито ничуть не менее, чем в Западной. Но при этом оно, при кажущемся внешнем сходстве, имеет совершенно иную природу.

Любопытно, что «западные левые», попадая в Россию, полностью теряются и путаются в политических координатах, потому что в РФ из числа парламентских партий наиболее последовательно за сохранение традиционных моральных, духовных и семейных ценностей, против притока в страну мигрантов и против расширения прав половых извращенцев всегда выступала КПРФ. То есть партия, называющая себя коммунистической и позиционирующаяся как «левая». По крайней мере, так было на протяжении девяностых и нулевых годов, вплоть до последнего «идеологического ребрендинга», во время которого действующая власть решила в пользу «Единой России» согнать КПРФ с национально-патриотического, державного и консервативного электорального поля в резервацию «ортодоксального марксизма» окарикатуренного сусловского образца и чистого ностальгирования по СССР. Для «западных левых» это полный нонсенс, потому что, как было уже отмечено выше, для них после распада прежней социальной базы в лице рабочего класса в конце 60-х – начале 70-х годов, суть «левой идеи» как раз и состоит в лоббировании интересов мигрантов, чёрных, цветных, феминисток, педерастов, лесбиянок, трансгендеров и профессиональных безработных. В России же партия, называющая себя коммунистической и «левой», вплоть до последнего времени занимала ровно ту нишу, которую, например, во Франции занимает «Фронт Националь» Жана-Мари, а теперь Марин Ле Пен, а в Финляндии – «Перуссуомалайсет» Тимо Сойни (а с лета этого года – Юсси Халла-ахо). То есть сочетала идеи и лозунги консерватизма, традиционализма и национал-патриотизма при демонстративной лояльности к Русской Православной Церкви с выражением недовольства против социального расслоения и требованиями осуществления ответственной социальной политики, то есть национализации стратегических отраслей промышленности и транспорта, увеличения доли государственного сектора в экономике, восстановления государственного планирования, повышения налогов на богатых и перераспределения их в пользу бедных. При этом, в отличие от «западных левых», под бедными понимаются трудящиеся, а не профессиональные безработные, не желающие трудоустраиваться и требующие от общества права жить на пособие. Заметим, кстати, что при всём многообразии взаимных предрассудков и чисто схоластических беспредметных споров об исторических оценках, идеологических абстракциях и символах, блокироваться КПРФ также предпочитала с правоконсервативными, православными, патриотическими, националистическими и даже монархическими партиями (Блок народно-патриотических сил, Народно-патриотический союз России) против «центристов» и, в особенности, против «либералов» как безусловного концентрированного «образа абсолютного зла». Это абсолютно немыслимо и непредставимо для «западных левых», для которых «образ врага» как раз персонифицируется в националистах и христианских консерваторах. Особенно показателен для России политический расклад 1992-1993 годов, когда коммунисты и националисты практически слились в одно общее национально-освободительное движение и в буквальном смысле слова оказались по одну сторону баррикад, когда союз между ними из политического альянса перерос в боевое братство, когда Советскую власть плечом к плечу с коммунистами защищали люди в чёрной униформе со свастикой на рукаве, причём эта ситуация воспринималась совершенно естественной и гармоничной. Впрочем, природе русского национализма стоило бы посвятить отдельную статью, потому как она тоже абсолютно иная, чем у национализма западного: в то время как на Западе национализм вырос из буржуазных революций и из отрицания феодальных наднациональных империй, монархии, сословного общества и аристократии, русский национализм вырос из «Чёрной сотни» и из отрицания буржуазной революции, либерализма и демократии. И хотя, разумеется, далеко не все русские националисты являются монархистами в строгом легитимистском смысле, практически все они (опять-таки вплоть до последнего искусственного политтехнологического апгрейда российской политической системы) были великодержавными имперцами, антидемократами и сторонниками социально ориентированной патерналистской диктатуры, типологически сходной с народной монархией, что не мешало им в то же самое время воспринимать категорию нации не в гражданском и не в культурном смысле, а в смысле буквального происхождения по крови. Во всяком случае, вплоть до недавнего времени именно такая позиция была характерна для основного течения русского национализма, представленного такими организациями, как Национально-патриотический фронт «Память» Д.Д. Васильева, Русское национальное единство А.П. Баркашова, Русский национальный собор А.Н. Стерлигова, Русская партия В.И. Милосердова, Национально-державная партия Б.С. Миронова, А.Н. Севастьянова, С.Н. Терехова и другие. Это, однако, тема для отдельного самостоятельного большого исследования. В данном же случае нас интересует другое: то, что при всех формальных «идеологических» и исторических разногласиях в России коммунисты традиционного советского типа, великодержавные имперские националисты и православные консерваторы воспринимают друг друга как носителей принципиально совместимых и даже общих базовых принципов и ценностей. Воспринимают друг друга при всех спорах и разногласиях как цивилизационно, духовно и культурно-антропологически «своих» – в противопоставлении во всех смыслах слова чужим и чуждым «демократам», западникам, «либералам», которые для русских патриотов (как «красных», так и «белых») как раз и воплощают буквальный образ того, что считается «левым» на Западе: образ этнического еврея, педераста, развратителя общества, носителя подрывных, социально деструктивных идей, «жидомасонского заговорщика». Соседство на одном мероприятии красного советского флага с чёрно-золото-белым «имперским» воспринимается как совершенно естественное, эти два символа воспринимаются как совместимые, в то время как бело-сине-красный флаг «демократов» и официальной государственной власти и теми, и другими воспринимается как «власовский», то есть как символ национального предательства, позора и измены Родине.

Примечательно, что в странах Восточной Европы, просуществовавших почти полвека в зоне советского политического, культурного и цивилизационного влияния, сложилась или такая же, или более или менее сходная политическая система. Например, Коммунистическая партия Чехии и Моравии – классическая радикальная «право-левая» партия, сочетающая «левизну» в экономическом смысле (антибуржуазность, выражение интересов трудящихся, стремление к национализации средств производства, симпатии к советской экономической и политической системе) с культурным консерватизмом, патриотизмом, национализмом (вплоть до выдвигаемых против неё обвинений в ксенофобии), панславизмом, антиамериканизмом и евроскептицизмом. КПЧМ тесно сотрудничает с лево-националистическими структурами типа Клуба чешского пограничья и с чешскими национал-патриотическими изданиями, аналогичными российским газетам «День» и «Завтра» образца первой половины 1990-х годов. Если по вопросам социальной политики она периодически ситуативно блокировалась с Чешской социал-демократической партией, то по линии отстаивания национальных интересов она сотрудничала с правыми консерваторами из антикоммунистической, но при этом патриотически ориентированной Гражданской демократической партии, включая президента Вацлава Клауса, и с чешскими националистами из «Союза за Республику – Республиканской партии Чехословакии» Мирослава Сладека [22-23]. В итоге, если в подавляющем большинстве европейских стран коммунистические партии или полностью утратили свою идентичность, сменив и название, и программу, или оказались вытеснены из реальной политики, КПЧМ уверенно сохраняет представительство в обеих палатах чешского парламента, получая весьма достойные результаты на выборах, и оказывает существенное влияние как на внутреннюю, так даже и на внешнюю политику страны. Не менее интересна картина расклада политических сил Словакии, где считающаяся «левой» социал-демократическая партия «Курс – социальная демократия» во главе с Робертом Фицо в течение нескольких лет (с 2006 по 2010) составляла правящую коалицию с авторитарно-патриотической лидерского типа «Народной партией – Движением за демократическую Словакию» экс-премьера Владимира Мечьяра и с радикально-националистической ультраконсервативной «Словацкой национальной партией» Яна Слоты [22]. Политические аналитики склонны описывать такие альянсы и сочетания радикальной «левой» социальной программы с культурным консерватизмом и национализмом как якобы проявления «популизма и идеологической эклектики», то есть отсутствия целостного мировоззрения и своего рода беспринципность в погоне за голосами радикально настроенного протестного электората, как попытку «впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, а заодно ещё лебедя, рака и щуку». Мы же, напротив, убеждены в том, что такого рода союзы и сочетания как раз глубоко естественны, закономерны и демонстрируют, если не полное тождество, то, по меньшей мере, сходство и родство внутреннего духовного, культурного, ценностного, цивилизационного содержания, преодолевающее все противоречия внешних форм и идеологической схоластики.

 

Краткие выводы

 

Как было показано в настоящей статье, Великая Октябрьская социалистическая революция была по сути своей революцией антибуржуазной и социал-консервативной. Советское общество, возникшее как итог этой революции, смогло за счёт высокой степени мобилизации ускоренными темпами ликвидировать технологическое, экономическое и военное отставание от передовых западных капиталистических стран, сохранив при этом, хотя и в обновлённой форме, основные фундаментальные структуры и черты традиционного, то есть не подвергшегося буржуазной модернизации, общества. Таким образом, с точки зрения реализуемых базовых ценностей советский строй воплотил устремления национал-консервативных, почвеннических кругов. В то время как на Западе стремительно нарастали процессы деструкции всех традиционных социальных отношений и институтов (семьи, морали, права, национально-этнической и половой идентичности, культуры рационального мышления, границ психической нормы), в Советской России и в восточноевропейских «странах социалистического лагеря», оказавшихся в сфере её влияния, произошла консервация, пусть и с некоторыми непринципиальными модификациями, этих отношений и институтов приблизительно в том состоянии, в каком они находились на момент установления социализма советского типа. Социалистический строй советского типа, в частности, защитил и сохранил русское и восточноевропейское общества от наплыва мигрантов, от этнического и расового смешения, от утраты национально-этнической идентичности, от «сексуальной революции» и тотального краха морали. Естественно, что после падения Советского Союза и социалистического лагеря постсоциалистические общества оказались на порядок консервативнее и традиционнее западных обществ и стали оплотом социального консерватизма, национализма и сопротивления мультикультурализму и диктатуре толерантности. Более того, в них сохранилась почва для быстрого возрождения Христианства в тех формах, которые традиционны для конкретных стран и народов (Православия в России, католицизма в Польше и Венгрии и т.д.).

В условиях, сложившихся после падения социализма, в бывших странах социалистического лагеря закономерно возникли тенденции сближения позиций и сотрудничества между коммунистами просоветского типа, христианскими социал-консерваторами, государственниками-этатистами и этническими националистами. Этому сближению существенно препятствуют формальные идеологические догмы, однако оно естественно, поскольку коммунизм советского типа и сам, хотя и в неотрефлексированном виде, представляет собой форму социального консерватизма, а националисты и консерваторы не могут не заметить того, насколько социализм советского типа при всех чисто «идеологических» претензиях защитил их основополагающие ценности от распада в сравнении со странами Западной Европы.

В то же время сохраняется множество нелепостей при взаимодействии политических партий Востока и Запада, когда реальное содержание приносится в жертву чисто внешним формам, названиям, символам и ритуальному словоупотреблению. Например, совершенно противоестественно выглядит сотрудничество русских коммунистов-традиционалистов советского типа с большинством западных «антиавторитарных демократических левых» (в том числе называющих себя коммунистами, как, например, французская ФКП), исповедующих идеи левого альтерглобализма, мультикультурализма, феминизма, «раскрепощения личности», защищающих интересы мигрантов и «сексуальных меньшинств». Напротив, было бы совершенно естественным сотрудничество коммунистов советского типа (таких как КПРФ или КПЧМ) с западноевропейскими социально ориентированными «крайне правыми» типа французского «Национального фронта» или германской НДПГ, поскольку в данном случае налицо близость и родство мировоззрения, базовых ценностей, взглядов на экономическую и социальную политику, равно как и геополитических ориентаций. Однако такое сотрудничество практически не реализовывается в силу чисто «идеологических» причин в буквальном смысле этого слова (идеология – ложное сознание, превратное мировоззрение, иллюзорное восприятие реальности и своего места в ней). Обе стороны – как коммунисты советского типа, так и западные национал-консерваторы – совершенно мифологически видят и воспринимают не только друг друга, но и, что гораздо хуже, самих себя, не осознают свою собственную природу. По меньшей мере, начиная с 2005 года, мы последовательно доказываем, что борьба за национальное спасение и возрождение и борьба за переход к социализму бессмысленны в отрыве друг от друга, что только разрыв с капиталократией и переход к социализму может дать национально-консервативному движению реальную социально-экономическую почву для реализации его принципов [24]. Однако, к сожалению, политическое сознание западных европейцев слишком привязано к линейной схеме, в которой «правые» и «левые» воспринимаются как несовместимые противоположности. По-видимому, ещё сложнее донести до американских правых консерваторов, что коммунист советского типа не имеет абсолютно никакого отношения к известному им типажу «культурного марксиста» и, напротив, сам является традиционалистом и консерватором, но просто консерватором другой цивилизации, в которой основой традиционного порядка является не священный статус частной собственности и не свобода частной жизни индивида от государства, а, как раз наоборот, жёсткая вертикальная социальная иерархия, в которой собственность производна и вторична по отношению к власти и не добывается личной инициативой, а распределяется сверху за службу соответственно рангу и статусу. Задача объяснить это американскому консерватору, привыкшему жить в совершенно иной цивилизационной парадигме, дополнительно осложняется ещё и тем, что зачастую своей собственной природы не осознаёт и сам русский коммунист, привыкший драпировать родные для себя, любимые и привычные имперские социальные конструкции в кумачовые полотнища правильно нарезанных и подобранных цитат из «священных писаний» Маркса, Энгельса и Ленина, причём драпировать столь щедро и многослойно, что сами внутренние конструкции добуржуазного традиционного общества оказываются совершенно скрыты от глаз не только постороннего, но и самого адепта.

И, тем не менее, логика противостояния общему врагу в лице «железной пяты» транснациональной всемирной финансовой олигархии, стирающей с лица земли государства, нации, религии и культуры, требует того, чтобы защитники совершенно разных по своему устройству, чуждых и прежде враждебных друг другу цивилизаций отложили вражду и объединили свои усилия. А для того, чтобы осознать и понять чужие цивилизационные ценности и традиции, необходимо, прежде всего, адекватно понять себя.

 

 

Библиографический список:

 

[1] Строев С.А. Цивилизация есть насилие. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Сентябрь-декабрь 2014. Т. 7, № 5-6 (33-34). С. 46-66.

[2] Строев С.А. Коммунистическое движение: глобализм или антиглобализм? // Спасение Русского народа – главная задача. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2008 г., 106 с. С. 58-66.

[3] Строев С.А. Национальный коммунизм. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2006 г. ISBN 5-7422-1173-2. 68 с.

[4] Строев С.А. Социализм как державность. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Сентябрь-декабрь 2014. Т. 7, № 5-6 (33-34). С. 5-17.

[5] Строев С.А. Коммунисты и традиционные ценности. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Май-август 2014. Т. 7, № 3-4 (31-32). С. 38-49.

[6] Строев С.А. Русский социализм – доктрина победы. // Революционная линия. Сборник статей. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2005. 97 с. ISBN 5-7422-0821-9. С. 63-73.

[7] Строев С.А. Матрица: фантастика или реальность? // Чёрная книга. Сборник статей. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2009 г., 256 с. ISBN 978-5-7422-2285-9. С. 33-51.

[8] Строев С.А. Инферногенезис: к вопросу о цивилизационном кризисе. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Сентябрь-декабрь 2011. Т. 4, № 5-6 (15-16). С. 5-32.

[9] Строев С.А. Постисторическая виртуальность как итог глобализации. // Философия хозяйства. ISSN: 2073-6118. 2007. № 1 (49). С. 146-159.

[10] Строев С.А. Постиндустриальный симулякр: добро пожаловать в ролевую игру // Философия хозяйства. ISSN: 2073-6118. 2007. № 3 (51). С. 103-116.

[11] Строев С.А. Три составляющие Русского вопроса. // Спасение Русского народа – главная задача. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2008 г., 106 с. ISBN 5-7422-1717-X. С. 87-105.

[12] Строев С.А. Коммунистическое движение в постиндустриальную эпоху: новые вопросы и новые ответы. // Вызовы нового века. Сборник статей. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2006. 90 с. С. 65-78.

[13] Строев С.А. Теория трудовой стоимости и постиндустриальное общество. // Коммунисты, консерватизм и традиционные ценности. Сборник статей. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2012 г., 811 с. ISBN 978-5-7422-3699-3. С. 209-213.

[14] Строев С.А. Итоги 2013: мир и Россия в эпоху конца капиталистической иллюзии. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2014. Т. 7, № 1-2 (29-30). С. 30-67.

[15] Строев С.А. Что делать? От образа желаемого будущего к формированию субъекта действия. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Май-август 2014. Т. 7, № 3-4 (31-32). С. 11-33.

[16] Строев С.А. Понять происходящее и обрести способность к действию. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Июль-декабрь 2015. Т. 8, № 3-4 (37-38). С. 59-67.

[17] Строев С.А. Инструментарий капиталократии. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2009 г., 58 с.

[18] Строев С.А. Итоги 2010: закат «революции 60-х». // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2011. Т. 4, №  1-2 (11-12). С. 12-24.

[19] Строев С.А. Миграция – оружие в войне против гражданского общества. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Сентябрь-декабрь 2012. Т. 5, № 5-6 (21-22). С. 32-35.

[20] Строев С.А. Реквием. «Нулевая» политическая теория вместо «четвёртой». // Реквием. Сборник статей. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2010 г., 83 с. С. 4-57.

[21] Строев С.А. Либерализм: судьба «победителя». // Философия хозяйства. ISSN: 2073-6118. 2010. № 6 (72). С. 45-55.

[22] Строев С.А. Итоги выборов 2010 года в странах Европы. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2011. Т. 4, № 1-2 (11-12). С. 81-105.

[23] Строев С.А. Итоги 2012 года для Восточной Европы. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Май-август 2013. Т. 6, № 3-4 (25-26). С. 29-45.

[24] Строев С.А. Французский синдром. // Вызовы нового века. Сборник статей. СПб.: Издательство Политехнического Университета, 2006. 90 с. С. 36-43.

Сергей Строев