О бедном «расисте» замолвите слово
Как замечают уже не только антиглобалисты, мир чем дальше, тем становится «прекрасней». Так что и до прекрасного нового мира уже недалеко. Но вот парадокс: развитие либеральных идеалов приводит к возникновению своей противоположности. И разбрасывание — в борьбе за права человека — призывов к осуждению дискриминации, приводит к ее возникновению и углублению. В статье известного нашим читателям ученого Сергея Строева рассматриваются всевозможные разновидности такой борьбы и выявляются ее связи с разрушением норм традиционного общества. Это заставляет спокойно и по-новому посмотреть на привычные нам ярлыки. Заранее сообщаем экспертное мнение: никаких ущемлений или провозглашения превосходства или призывов к насилию текст не имеет. Так что читайте спокойно. Впрочем, несогласие только приветствуется. Но тоже в рамках традиций научной дискуссии. Пишите комменты!
Наивный ты, Анчутка… – промолвил наконец Африкан после продолжительного молчания. – Бороться и уничтожать – далеко не то же самое. Я тебе больше скажу: у нас в политике – это вообще понятия прямо противоположные… – Подбросил в огонь еще одну гнилушку и, мудро прищурившись на пляшущее пламя, продолжал с ядовитой усмешкой: – Надо тебе, скажем, споить народ… Ну и объяви борьбу с алкоголизмом… Надо расшатать дисциплину – объяви борьбу за ее укрепление…
Евгений Юрьевич Лукин «Алая аура протопарторга»
Аннотация
В статье на многочисленных примерах показано, что т.н. «расизм» (а также аналогичные понятия, являющиеся кальками с него, такие как «сексизм», «эйджизм», «эйблизм», «лукизм») являются социальными стигмами, легализующими сегрегацию, правовую дискриминацию и общественную травлю той или иной категории людей по признаку их мировоззренческих или политических убеждений, а также, в ряде случаев, научных взглядов, объявленных «расистскими».
Отмечается, что навязывание обществу парадигм «политкорректности» и «толерантности», ведёт не к снижению, а, наоборот, к резкому повышению социального значения идентификации индивида со своей этнической, половой, возрастной и т.д. группой, то есть ведёт к сегрегации таковых групп и к усилению социальных барьеров между ними, превращая общество в целом в совокупность изолированных друг от друга меньшинств. Таким образом, парадигмы «политкорректности» вовсе не «освобождают» личность от принадлежности к той или иной расе, этносу, конфессиональной группе, биологическому полу, «возрастной группе», а, напротив, полностью сводят её к этой принадлежности. Более того, при этом происходит не просто акцентирование принадлежности к группе, но и меняется парадигма восприятия социальных различий: если в традиционном обществе половые и возрастные различия проявляются как взаимодополняющие (то есть как разные роли и функции в единой социальной системе), то в рамках парадигмы «борьбы за равноправие» они проявляются как конкурентные и даже антагонистически враждебные. Тем самым, педалирование проблем «расизма», «сексизма», «эйджизма» и т.д. в парадигме борьбы каждой из расовых, этнических, половых и возрастных групп за свои особые групповые права как раз и способствует эскалации враждебности и распространению взаимной ненависти между ними. Таким образом, «фашистские» и «антифашистские» идеологические конструкты взаимно способствуют воспроизводству друг друга, ограничивая пространство мировоззренческого выбора искусственно созданной ложной альтернативой из двух предлагаемых вариантов.
Бесчисленное число официальных деклараций (включая государственные конституции) в современном обществе Европы и Северной Америки начинается со слов о том, что люди равны независимо от расы, этнической принадлежности, пола, религиозных и политических убеждений. Этот принцип равенства далее зачастую разъясняется тезисом о запрете в любой форме дискриминации по признаку расы, пола, языковой принадлежности, сексуальной ориентации, политических, религиозных и любых иных убеждений. В то же время общеизвестно, что этот декларируемый принцип постоянно, систематически и демонстративно нарушается, причём нарушается отнюдь не его противниками, а как раз теми, кто его декларирует – самим государством в лице его исполнительной и судебной власти и различного рода общественными организациями, навязывающими обществу свои весьма специфические «нормы» агрессивно-репрессивной «толерантности». Речь, разумеется, идёт о преследовании и настоящей травле, организуемой в отношении людей, чьи политические, а подчас даже чисто научно-академические взгляды объявляются «расистскими», «сексистскими» или «гомофобными» («расизм» в данном случае – просто обобщающий термин, и он далеко не всегда относится собственно к расе). Арсенал средств травли колоссален, начиная с таких «неформальных» методов, как безнаказанные издёвки и оскорбления в прессе, диффамация (распространение порочащих сведений о личной жизни), инсинуации, клевета, подрыв и уничтожение репутации, организация бойкота, провоцирование к таким людям откровенной ненависти и заканчивая вполне формальными «организационными выводами» – увольнением с работы (со своего рода «волчьим билетом», то есть блокированием возможности найти новое место работы, соответствующее социальному, образовательному и профессиональному статусу жертвы травли) и даже привлечением к суду с последующими выплатами крупных денежных штрафов и судебных издержек, а в особо вопиющих случаях – и с вполне реальной перспективой тюремного срока. При этом мало кого смущает факт вопиющего противоречия между, с одной стороны, декларациями свободы слова и права на свободное выражение своих убеждений и, с другой стороны, фактическим консенсусом общества и государства относительно допустимости и даже желательности осуществления самой жесточайшей дискриминации (переходящей в прямые политические репрессии и открыто организуемую разнузданную травлю) тех людей, которые воспользовались своим правом на свободу слова для выражения мнений, идущих вразрез с господствующей идеологией. Сложилась на самом деле опаснейшая ситуация, когда организованная травля (со всеми её характерными атрибутами как то издевательство, насмешки, бойкот, публичное выражение презрения и неприязни; сейчас это явление стало модно именовать английскими словами «буллинг» и «моббинг»), социальная стигматизация и открытая дискриминация по признаку политических, социальных убеждений или даже научных взглядов, проповедуется и осуществляется под лозунгами якобы борьбы с дискриминацией и стигматизацией, которые как раз в современном обществе и обобщаются в понятии «расизм». Не случайно возникли такие на первый взгляд, парадоксальные, но при этом точно отражающие реальное положение дел формулировки как «агрессивная толерантность» и «репрессивная политкорректность». Особенно опасно в данном случае полное единодушие общества и государства в организации травли людей, заклеймённых «расистами». Если бы речь шла только об эмоциональной реакции общества, встречающей на своём пути заслон в лице строго стоящих на страже свободы слова и убеждений законов и государственных институтов – это было бы не так опасно. Если бы, наоборот, речь бы шла о репрессиях со стороны государства, встречающих сопротивление или хотя бы единодушное осуждение со стороны защищающего свободу слова гражданского общества – это тоже было бы не так опасно. Но отсутствие противовеса и согласованность государственных репрессий и общественной травли – вот, что создаёт реальную угрозу возникновения новейшей формы тоталитаризма, рождающегося под лозунгами борьбы с призраками «тоталитаризма», «расизма», «нацизма» и «фашизма». В своё время, мы уже предупреждали о том, что современный «антифашизм» отличается от фашизма по большей части лишь вывеской, а по существу, по своей природе фактически ему тождественен [1]. Однако в этом как раз и состоит трудность – явление тяжело опознаётся тогда, когда само присваивает, причём безраздельно и монопольно, все атрибуты «борьбы» с тем, чем по существу само является. Поэтому чрезвычайно важно осознать – а, осознав, донести до сознания как можно большего количества людей – тот факт, что под прикрытием лозунгов т.н. «борьбы с расизмом», «борьбы с дискриминацией», «борьбы с ксенофобией» реализуется, причём в самых диких и опасных формах, как раз именно дискриминация и ксенофобия, доходящие до полного отрицания человеческого достоинства и права на исповедание своих убеждений за теми согражданами, на которых по факту их политических убеждений навешен ярлык «расистов». Ненависть разжигается под лозунгом борьбы с ненавистью, нетерпимость – под лозунгом пропаганды терпимости («толерантности»), дискриминация осуществляется под лозунгом борьбы с дискриминацией (не случайно появился уже даже оборот «положительная дискриминация», которая якобы лучше дискриминации «отрицательной»). На самом деле найдётся не много не то что «правых» (консервативных), а даже ультраправых (радикально националистических, «расистских») групп, способных по накалу ненависти и нетерпимости к своим оппонентам тягаться с т.н. «борцами с расизмом, сексизмом и гомофобией», то есть воинствующими адептами «терпимости». Важнее всего при этом то, что ненависть в данном случае направлена не на взгляды и убеждения оппонента, а на самого оппонента как личность. За «расистом» (если он стигматизирован в качестве такового) по определению отрицается как возможность любых интеллектуальных и моральных личностных достоинств, так и базовых для демократического общества гражданских прав и свобод.
Приведём характерный пример стигматизации. Средствами всей агрессивно-толерастической пропаганды в общественное сознание настойчиво вбивается образ «расиста» как «обобщённого скинхеда» – ограниченного человека из социально неблагополучной семьи, с низким уровнем интеллекта, образования и культуры, агрессивного, не способного к диалогу и даже просто связному выражению своей позиции, одержимого иррациональной ненавистью ко всем, кто от него отличается, склонного к совершению правонарушений, в том числе тяжких уголовных преступлений. Любопытно при этом отметить здесь пример подлинно оруэлловского двоемыслия. Когда тот же самый набор признаков, причём в отличие от случая с «расистом» вполне справедливо, относится к представителю негритянского гетто или к нелегальному мигранту, то его происхождение из социально неблагополучной среды и низкий уровень культуры и образования выдаются как раз за индульгенцию, якобы оправдывающую асоциальный образ жизни и криминальную деятельность. Мол, он не виноват, что он такой; наоборот, общество перед ним ещё и в долгу, что таким его сделало, а, значит, должно терпеть и каяться. А, кроме того, (опять применяется двоемыслие), это вообще «стигматизация», то есть обобщать негров или нелегальных мигрантов в единый усреднённый образ – это неполиткорректно. Потому что среди них есть отдельно взятые образованные и законопослушные индивидуумы, и нельзя возлагать на них коллективную ответственность за преступников, даже если статистика неопровержимо свидетельствует о том, что негры намного чаще совершают уголовные преступления, чем белые люди, а мигранты вносят в уголовную хронику вклад, многократно превышающий их процент в общем населении. В применении к «расистам» принципы «политкорректности» работают, разумеется, строго наоборот. Во-первых, их можно и нужно обобщать, то есть если ты «расист», даже если ты культурнейший академический учёный, ни разу в жизни не прибегавший к насилию, но допустивший что-то «расистское» в своих научных выводах, то ты автоматически несёшь коллективную вину за все преступления «скинхедов» и к ним приравниваешься, то есть на тебя смело можно навешивать образ агрессивного ПТУшника и «гопника с района». А, во-вторых, необразованность и социальное неблагополучие самих «скинхедов» (трудные подростки из неблагополучной семьи, живущей в плохом районе или в депрессивном моногородке) – это уже не только не оправдание, а, наоборот, внезапно отягчающее обстоятельство. Повод не для сочувствия и признания перед ними вины общества, а для презрения и отвращения. Мол, что с них взять – социальное дно общества, подонки. Чувствуете? Вообще-то это и есть социальный расизм. В чистом виде и на этот раз без кавычек, потому что это как раз реальный расизм, а не навешанный на оппонента ярлык.
Но давайте посмотрим, на кого в первую очередь направлены реальные репрессии по обвинению к «расизме» (в широком смысле, включая «культурный расизм», «оправдание колониализма», «сексизм», «отрицание Холокоста» и т.д. и т.п.)? Неужели на тех самых забивших битами несчастного негритянского или таджикского наркоторговца «скинхедов» из социально неблагополучных семей и районов, непривлекательный образ которых нам с презрением и явно пытаясь вызвать у нас отвращение рисуют «борцы за толерантность»? Вовсе нет! Для них есть чисто уголовные статьи – «убийство», «разбойное нападение», «причинение вреда здоровью» и т.д. Совсем наоборот, на основании обвинений в «расизме», «сексизме» и «неполиткорректности» в первую очередь осуществляется расправа с блестящими и независимо мыслящими учёными (как естественниками, так и гуманитариями), философами, мыслителями, религиозными деятелями, писателями, журналистами, редакторами, актёрами и режиссёрами, политиками, общественными деятелями, иногда – со спортсменами. То есть с людьми как раз социально благополучными, с потенциальными лидерами мнений, с теми, кто создаёт реальную угрозу монополии господствующих парадигм, ставших инструментами глобального наднационального (и антинационального по своему характеру) управления – власти банков и ТНК. Особенно гротескную форму этот политический террор приобрёл в западных (американских и европейских) университетах, в которых увольнение профессоров (без возможности потом трудоустроиться по специальности) на основании чисто политических обвинений стало повсеместной рутинной практикой. Помимо того, что политический донос стал на современном Западе эффективным средством конкурентной борьбы за должности и академические позиции (буквально копируя наши отечественные реалии времён борьбы «лысенковцев» и «генетиков»), народились ещё и бдительно следящие за политической благонадёжностью профессоров т.н. «студенческие комитеты», для которых донос также стал рутинным средством давления на преподавательский состав. О масштабах террора можно судить по тому, что от него не спасают никакие заслуги и регалии. Если уж жертвой репрессий по обвинениям в «расизме» стал сам Джеймс Дьюи Уотсон – один из величайших учёных современности, живая легенда с мировым именем, нобелевский лауреат, открывший (совместно с Фрэнсисом Гарри Комптоном Криком) двухспиральную структуру молекулы ДНК – то на какую защиту своего права на свободу слова может рассчитывать менее именитый и известный университетский преподаватель? Именно с этим связано тотальное засилье политкорректного левачья в западных университетах. Вовсе не с тем, что все умные и образованные люди вдруг разом посходили с ума и сами собой приняли шизофренические идеи шарлатанов из Франкфуртской школы, а с тем, что в течение уже нескольких поколений, начиная с пресловутых «студенческих революций» конца 60-х годов прошлого века, сначала гуманитарные, а потом и естественнонаучные кафедры европейских и американских университетов подвергались и продолжают подвергаться непрерывным чисткам, в результате которых с них были изгнаны (либо запуганы до состояния полной безгласности) все независимо мыслящие преподаватели старой доброй академической школы, а их места заняты левацкими проходимцами, вся «учёность» которых сводится в лучшем случае к соответствию их взглядов идеологическим требованиям, в худшем же – к тотальной беспринципности и готовности таковые взгляды успешно симулировать. Университетская наука, таким образом, оказалась либо подмята (в естествознании), либо даже полностью вытеснена и подменена (в гуманитарии) банальной пропагандой в самом мерзком смысле этого слова. До такой степени, что времена Святой инквизиции представляются теперь недостижимым идеалом уважительного и корректного отношения идеологической цензуры к учёным и науке. Наука фактически утратила сегодня главные и совершенно необходимые условия своего существования – академизм, свободу от идеологических и моралистических клише, опору только на объективные экспериментально полученные факты и логику, возможность неограниченной и полностью свободной критики и ревизии любых устоявшихся мнений, представлений и положений. Логические аргументы и опора на объективные факты подменены моралистической демагогией, идеологизированным словоблудием и политическими обвинениями, за которыми стоит репрессивный аппарат государства и не менее репрессивный потенциал общественной травли.
Здесь, кстати, стоит отметить ещё одну занятную деталь: с точки зрения буквально за считанные десятилетия навязанных человечеству новоизобретённых «норм» приходится признать «расистской», «сексистской» и вообще до крайности нетолерантной вообще всю историю и всю культуру человечества, начиная с его возникновения и заканчивая 60-ми годами XX века. Какого бы мыслителя мы не взяли – от Платона до Фридриха Энгельса включительно – с точки зрения современных канонов политкорректности и толерантности каждый из них окажется самым ярым и закоренелым «расистом». Это уж не говоря о правителях, полководцах, политических и религиозных деятелях, в том числе и тех, которые ещё вчера были «иконами» прогрессорства и всевозможного эмансипаторства. Это одна из причин (впрочем, далеко не единственная) того, почему современная идеология «толерантности» в основе своей абсолютно антикультурна. Она не может быть укоренена, пока не уничтожит или не извратит до неузнаваемости всю историю и культуру человечества, начиная от низвержения всех исторических авторитетов (отсюда маниакальная тяга к сносу памятников) и заканчивая уничтожением всей написанной литературы. Потому что даже детские сказки, запечатлев нормальные для человечества традиционные модели мышления, поведения и отношений, транслируют и передают эти нормы, объявленные теперь «расизмом» и «сексизмом», детям. Единственное, что остаётся адептам борьбы с «расизмом» и «сексизмом» – это уничтожить всю культуру, всю историю человечества буквально под корень и начать её заново «с чистого листа», точнее говоря, с «листа» как раз предельно грязного и не сохранившего ничего, что вообще хоть как-то соотносилось бы с образом и смыслом слова «чистота».
Собственно говоря, если не брать в расчёт банальный гвалт, эмоциональную истерическую взвинченность и угрозы, у сторонников репрессирования, стигматизации и травли «расистов» есть только один аргумент: мол, если «расисты» не признают равенства людей и равенства их прав независимо от цвета кожи, то общество вправе не признавать их прав, раз «расисты» проявляют нетерпимость, то это лишает их права на терпимость к ним самим и к их убеждениям, раз они призывают к насилию, то насилие законно применимо к ним самим. Однако, если вдуматься, то эти аргументы – сущая демагогия. Если вы ограничиваете свободу слова ради защиты каких-то иных, более высоких на ваш взгляд ценностей (веры, общественной морали и нравственности, единства и здоровья Нации и т.п.), то вашу позицию и систему ценностей можно не разделять, но, по крайней мере, внутренне она непротиворечива. Но если вы ограничиваете свободу слова во имя защиты свободы слова, если вы уничтожаете демократию ради защиты демократии от «тоталитаристов», если вы объявляете людей неравными в правах во имя защиты идеи равенства прав, то ваша позиция противоречит сама себе, а вы попросту демагог. Средства не могут противоречить цели, для достижения которой применяются, иначе они попросту не являются средствами достижения этой цели. Если свобода слова гарантируется только тем, кто высказывается в поддержку господствующей системы, то это никакая не свобода слова, потому что свобода одобрять господствующую идеологию есть и при фашизме, а даже при гораздо более людоедских, нежели фашизм, режимах. Свобода как раз и состоит в праве и возможности открыто исповедовать свои взгляды, не оглядываясь на то, какие взгляды разрешены, а какие запрещены, какие общественно одобряемы и приемлемы, а какие нет. Это очень важно. Честный и открытый «тоталитарист», «фашист», «расист» и т.д., в соответствии со своими убеждениями ограничивающий свободу слова и реализующий принцип неравенства людей в зависимости от их принадлежности к той или иной группе (расе, нации, касте, сословию, полу, корпорации, образовательной, имущественной или любой другой цензовой категории) – в своём праве, на то он и «тоталитарист», «фашист», «расист» и т.д. Но «борец с расизмом и фашизмом», декларирующий свободу личности и равенство людей независимо от их принадлежности к какой-либо группе, не вправе делать исключения и ограничивать свободу и равенство прав по признаку политических убеждений для тех, чьи взгляды считает «фашистскими». Иначе никакой он не борец с фашизмом, а сам «фашист» и «расист», только гораздо худший, потому что вдобавок лживый и лицемерный. Отношения тут принципиально несимметричны и не могут быть симметричны. Потому что в системе ценностей «тоталитариста» («фашиста») есть ценности, стоящие выше индивидуальных прав и свобод, а «антифашист» апеллирует к правам и свободам человека как к высшей и конечной ценности, а значит, не имеет права использовать средства, этой конечной высшей ценности противоречащие и её отрицающие.
Впрочем, в данном рассуждении слишком много абстрактного морализма. Обратимся к аргументам гораздо более конкретным. А для этого зададимся рядом вопросов.
1. Всегда ли «расист» на самом деле призывает к дискриминации по признаку принадлежности к расовой, этнической, языковой, религиозной, культурно-исторической или иной группе? Всегда ли «расист» в действительности призывает к ограничению или нарушению чьих-либо политических, гражданских, имущественных или иных прав?
2. Всегда ли «расист» вообще не то что пропагандирует, а даже сам исповедует идею неравенства рас, этносов или иных больших человеческих групп?
3. И даже если это так, то всегда ли «расист» проповедует ненависть и призывает кого-либо к совершению насилия, не говоря уже о том, чтобы насилие совершать самому непосредственно действием?
Для того, чтобы ответить на эти вопросы, нам придётся разобраться в разнообразии тех весьма различающихся между собой позиций и убеждений, на которые сегодня навешан общий репрессивно-обвинительный ярлык «расизма» (мы не случайно пишем это слово в кавычках, потому что очень многие явления, мнения и позиции, которые в наши дни маркируются как «расизм», на самом деле расизмом вовсе не являются). Разумеется, мы ни в коем случае не ставим себе задачи представить исчерпывающую и систематическую классификацию видов и форм «расизма» или того, что им именуется; мы лишь приведём ряд (заведомо неполный и не исчерпывающей всего многообразия) наглядных примеров того, на что и как этот ярлык наклеивается.
1. Академическое суждение о биологическом различии рас
Не вызывает сомнения тот факт, что расы вида Homo sapiens имеют весьма существенные и легко различимые невооружённым глазом анатомические, а, следовательно, и физиологические различия. У них не только разный цвет кожи, но и, например, разная форма черепа, есть различия в метаболизме, генетической предрасположенности к различным заболеваниям и т.д. Собственно, биологические различия между расами столь велики, что, окажись в руках учёного только скелеты, он наверняка описал бы расы как разные виды. Вполне логично предположить, что различия в соматической физиологии могут коррелировать с различиями нейрофизиологических процессов и функций, то есть отражаться на среднем уровне интеллекта, памяти, способности к концентрации внимания, характерных поведенческих, эмоциональных реакциях, мотиваций, двигательной активности, балансе процессов возбуждения и торможения, волевых качествах, особенностях характера и т.д. Обратим внимание, что речь в данном случае не идёт о каких-либо правовых, идеологических, политических выводах или, тем более, призывах. Речь идёт исключительно о научном, академическом, объективном знании. Более того, мы в данном случае даже не утверждаем, что такие различия существуют в действительности, ограничиваясь тем, что их существование вполне возможно и даже вероятно. Казалось бы, чего проще – провести добросовестные научные исследования и установить, так это или нет. Однако любые попытки проведения такого рода исследований натыкаются на политические обвинения, угрозы и репрессии. Сторонники той весьма сомнительной точки зрения, что когнитивные, мотивационные, эмоциональные, волевые и иные психические функции человека никак не связаны и никак не зависят от явных различий в анатомии и физиологии тела (не важно, относятся ли эти различия к расе, к биологическому полу и т.д.) нисколько не утруждают себя принятыми в академической культуре рамками и нормами полемики – опорой на воспроизводимые экспериментальные данные, добросовестной проверкой наблюдений и экспериментов своих оппонентов, корректным обменом логическими аргументами и т.д. Нет, как только возникает сам вопрос о возможности установления различий в среднем уровне интеллекта или в иных особенностях высшей нервной деятельности у представителей разных рас, так вместо корректной научной полемики мы видим шантаж, угрозы, моральный террор, истерику, псевдоморалистическую демагогию и прямые репрессии. Ещё раз обратим пристальное внимание на то, что речь в данном случае вообще не идёт ни об идеологических убеждениях, ни о политических выводах, речь идёт исключительно о свободе проведения объективных и беспристрастных научных исследований по вопросам корреляции расовых и половых различий с когнитивными и иными психическими функциями. Не о том даже, существует такая корреляция или нет, а только о свободе этот вопрос исследовать и опираться на объективные естественнонаучные факты, а не на гвалт и псевдогуманитарную демагогию. О том, что, в конце концов, человек не может быть свободен и независим от свойств, качеств и характеристик собственного тела, хотя бунт против природы и объективной реальности и является мейнстримом всей эпохи Нового времени [2].
Итак, вот первый пример того, что в современном мире объявляется «расизмом» – объективное исследование и выявления любых биологически обусловленных различий между расами (этническими группами, мужским и женским полом и т.д.) в сфере когнитивных и психических функций. Является ли такой «расизм» призывом к дискриминации, угнетению, порабощению по признаку расовой, этнической, национальной, половой и т.д. принадлежности? Содержит ли он призывы к ограничению чьих-либо прав? Является ли он целенаправленным разжиганием ненависти? Однозначно, нет, потому что речь вообще не идёт о каких-либо призывах, речь идёт о безоценочном (то есть без приложения оценочных характеристик типа «лучше» и «хуже») выявлении объективной истины, о факте. Если, например, будут выявлены различия между расами в отношении интеллекта, то ответственность за социальные и политические выводы из этих фактов несёт тот, кто озвучивает выводы. Учёный не делает политических выводов, он выявляет факты. И если кого-то не устраивают объективные факты – то это вопрос не к учёному, а к Мирозданию и его устройству, в котором вообще любые два объекта почти всегда хоть чем-то, но различаются, а, следовательно, не являются равными.
2. Убеждённость в неравенстве рас
Но, допустим, объективные различия в интеллекте и иных способностях рас либо выявлены наукой, либо просто являются предметом веры конкретного лица, уже не имеющего отношения к науке. Это, отметим, уже совершенно иной «расизм», и рассматривать его нужно отдельно от первого, потому что речь тут идёт не об исследовании объективного факта, а об оценочном отношении к нему и о делаемых из него социально-политических выводах, то есть об убеждениях и субъективных ценностных установках. Итак, допустим, человек убеждён в том, что расы биологически не равны, и, например, белые люди в среднем существенно умнее негров, или более способны к научному, техническому и художественному творчеству, или более целеустремлённы и трудолюбивы и т.д. Казалось бы, уж здесь-то «расизм» проявляется в явном виде, и обсуждать нечего. Но так ли это? Означает ли такой «расизм» непременно призыв к дискриминации, нарушению и ограничению прав по признаку расовой принадлежности? Вовсе нет. Если человек действительно убеждён в биологическом неравенстве рас, то зачем ему вводить законодательные ограничения и правовые барьеры? Достаточно, наоборот, предоставить всем, независимо от расы, пола, этнической и национальной принадлежности, совершенно равные стартовые возможности и совершенно равные условия. В этом случае, при обеспечении условий честной конкуренции более умные, более творческие, более способные и одарённые, более целеустремлённые и трудолюбивые естественным образом безо всякой дискриминации займут более высокое социальное и экономическое положение, чем менее способные. Никакая законодательная дискриминация в данном случае «расисту» совершенно не нужна; наоборот, он стоит за реальное и полное равенство стартовых возможностей и условий. А, если он не призывает к дискриминации и нарушению прав по признаку расовой принадлежности или принадлежности к любой иной группе, то на каком основании он сам в этом случае подвергается дискриминации по факту своей политической принадлежности? Констатация или даже просто вера в наличие разницы интеллекта никак не является разжиганием ненависти (мы же не испытываем ненависти к животным, хотя и не сомневаемся в своём над ними интеллектуальном превосходстве). Тем более, не является она призывом к насилию. К тому же речь идёт о средних показателях, а не об индивидуальных характеристиках отдельно взятого лица. То есть из того, что белые люди в среднем умнее негров, даже если разница в средних показателях статистически достоверна и весьма велика, никак не следует, что среди негров не могут найтись отдельные одарённые индивиды с развитием на уровне белого человека. В ситуации равных стартовых возможностей они вполне займут то социальное положение, которое соответствует их индивидуальным (а не среднерасовым) способностям. Как видим, и эта форма «расизма» на самом деле не содержит призыва ни к дискриминации, ни к ненависти, ни к насилию. А, следовательно, нет ни малейших оснований для ограничения «расистов» и этого рода в праве на свободу выражения собственного мнения и собственной позиции (не говоря уже о праве на защиту чести, достоинства, деловой репутации и т.д.). Даже если считать их мнение и их позицию ошибочными.
3. Призыв к законодательному закреплению расового неравенства
Но возьмём самый крайний вариант, когда речь уже идёт не о «расизме» в кавычках, то есть о ярлыке, о политическом обвинении, а о расизме без кавычек, о действительно расистских убеждениях, когда некий гражданин в самом деле ставит вопрос о закреплении в законодательстве дискриминационных принципов, устанавливающих неравные права в зависимости от расовой принадлежности в пользу белых. Ну, собственно, и что? Во-первых, это редкая экзотика. Людей с такими взглядами в западном обществе реально мало, и они не представляют никакой реальной силы и угрозы существующему порядку. Гораздо, гораздо чаще можно встретить чёрных расистов, призывающих, а порой и фактически вводящих в законодательство принципы преференции в пользу чёрных и цветных, то есть принципы так называемой «положительной дискриминации». И почему-то их при этом не бросают в тюрьмы, не налагают на них штрафы, не подвергают травле и остракизму. А вот белым то же самое категорически запрещено под страхом репрессий и всеобщего поношения. Во-вторых, если они при этом не прибегают и не призывают ни к индивидуальному, ни к политическому насилию, то в чём, собственно, проблема? Они же не захватывают насильственно власть и не навязывают обществу свои принципы силой и принуждением, они лишь выносят их на обсуждение и декларируют своё частное мнение. Полемизируйте, спорьте, противопоставляйте им свою политическую программу, боритесь на выборах, выносите вопрос на референдум, в конце концов. Если вы уверены в своей правоте, отстаивайте её. На то и демократия (если вы, конечно, в самом деле, в неё верите), чтобы каждый мог представить свою программу, а выбирало большинство. И, если уж вы отстаиваете идею всеобщего равноправия, то извините: раз оно равноправие, то оно для всех равноправие – не только для негров, но и для расистов. Даже для тех расистов, которые на самом деле расисты без кавычек. Если вы считаете, что дискриминировать нельзя по цвету кожи, то уж тем более – по факту политических убеждений. Иначе чем вы лучше тех расистов, с которыми боретесь, и чем вы от них, собственно, вообще отличаетесь кроме своего лицемерия? Основной принцип свободы совести, свободы убеждений и свободы слова как раз и состоит в том, что никто не может быть осуждён по факту своих убеждений, каковы бы они ни были, будь они хоть людоедскими. Преступлением может быть лишь само противоправное действие или прямой, непосредственный призыв к таковому, но не взгляды, не оценочные суждения, ценностные установки, исторические оценки или представления о правильном устройстве общества. Вынесение сколь угодно неприемлемых идей на общественное обсуждение и на референдум в любом случае не может считаться преступлением, каковы бы эти идеи ни были. Если они действительно неприемлемы для общества, то они просто будут обществом на том же референдуме или на выборах отвергнуты. В крайнем случае, законодательные и судебные органы власти могут отказать в проведении референдума, если он противоречит конституции страны или иным её законам, но уж, во всяком случае, не преследовать за попытку его организации. Кстати, аналогичная ситуация возникла в РФ, только в связи не с «расизмом», а с т.н. «экстремизмом», когда группа граждан (активисты Межрегионального общественного движения «Армия воли народа», Межрегионального общественного движения «За ответственную власть» и Инициативной группы по проведению референдума «За ответственную власть») была осуждена за призывы к организации и проведению референдума по вопросу ответственности представителей власти перед народом по истечении срока их полномочий. И хотя конкретная формулировка предлагаемых ими законов существенно противоречила как российским, так и мировым правовым нормам (и да, это могло бы быть основанием для отказа в проведении референдума), но в самой по себе агитации за референдум не содержалось никаких призывов к насилию, поэтому приговор суда по их делу определённо следует считать актом политической репрессии и грубым нарушением фундаментальных гражданских прав.
4. Так называемый «культурный расизм»
Так называемый «культурный расизм» достоин особого упоминания, поскольку является политическим ярлыком, сконструированным таким образом, что может быть применён вообще к чему угодно вне всякой связи не только с собственно категорией расы, но даже с идеей биологической детерминированности в принципе. Собственно говоря, сколько-нибудь удовлетворительного определения этого понятия вообще не существует, оно содержательно пусто, и именно эта пустота как раз и позволяет произвольно наполнять его совершенно любым смыслом применительно к явлению или взглядам, которые предполагается ошельмовать в каждом конкретном случае. В зависимости от конкретной конъюнктуры, стигматизирующий ярлык «культурного расизма» может, например, навешиваться на следующие взгляды, убеждения или даже просто констатацию фактов.
«Культурным расизмом» именуется простая констатация того очевидного факта, что каждый человек воспитывается в рамках той или иной этнической, религиозной, языковой и т.д. культуры, которая в процессе воспитания и образования формирует его понятийный аппарат, способ мышления, модель мира, закладывает в виде шаблонов и норм те или иные модели поведения, аксиологические, эстетические и этические установки и т.д. Соответственно, люди, воспитанные в рамках разных культур, имеют разные модели поведения, представления о норме, этические установки и т.д., что в сочетании с принципом идентичности (стремлением человека как общественного животного принадлежать к той или иной группе, различая своих и чужих) неизбежно приводит к взаимному непониманию и конфликту. Подчеркнём, что в данном случае речь идёт даже не о взглядах, не о субъективном отношении к описанному явлению, а о простой констатации очевидного факта реальности – факта заданности поведения и взглядов человека его воспитанием и культурной средой, в которой он сформировался как личность. С точки зрения парадигмы неприемлемости «культурного расизма» (если, конечно, допустимо употреблять понятие «парадигма» в отношении полного и демонстративного игнорирования реальности) требуется считать, что человек полностью свободен и независим от культуры мышления, понятийного аппарата, ценностей, моделей поведения, эстетических и этических норм, заложенных в него в процессе воспитания и образования. Иными словами, перед нами попросту не что иное, как требование жить в выдуманном мире и игнорировать очевидные реалии.
«Культурным расизмом» безусловно клеймится простая констатация того объективного факта, вся так называемая современная «мировая цивилизация» является по сути своей цивилизацией европейской в том смысле, что всецело основана на порождённых именно европейской цивилизацией феноменах научного мышления, научно-технического прогресса, европейских правовых и экономических моделях и т.д.
Безусловно, совершенно неприемлемым «культурным расизмом» объявляется любая попытка указать на прогрессивное историческое значение т.н. «колонизации» и «колониализма», на то, что именно и исключительно в силу и в результате колонизации белыми европейцами отсталые и примитивные по уровню своего как экономического, так и культурного развития народы были хотя бы в какой-то степени приобщены к рациональной культуре мышления, достижениям научно-технического прогресса, экономическому развитию, благам медицины, правовым принципам и нормам, да и вообще узнали о самой категории «прав человека».
«Культурным расизмом» объявляется совершенно естественное простое вкусовое предпочтение собственной культуры чужим культурам.
Иными словами, концепт борьбы с «культурным расизмом» на самом деле подразумевает не больше и не меньше как требование полного уничтожения культурной идентичности и культурного многообразия и проведения тотальной культурной унификации человечества.
5. Антропоэкологизм и этноэкологизм
Антропоэкологизм (от слов ἄνθρωπος – человек и οἶκος – обиталище, жилище, дом) представляет собой учение о человечестве, как совокупности групп, уникальная культура (в самом широком смысле, как материальная, так и духовная) каждой из которых представляет собой адаптацию к устойчивому существованию в том или ином вмещающем природном ландшафте. Основные тезисы антропоэкологизма и тесно связанного с ним этноэкологизма состоят в следующем:
1) Антропологическое и культурное многообразие человечества представляет собой ценность, в том числе оно повышает шансы человечества на выживание, его устойчивость к различным угрозам и резким изменениям (известный принцип «не класть все яйца в одну корзину»). Смешение и унификация, напротив, ведут человечество к культурному обеднению, регрессу, утрате многообразия, к упрощению и, как следствие, делают его малоприспособленным к выживанию в случае возникновения новых непредсказуемых факторов и изменения условий.
2) Материальная и духовная культура каждого конкретного этноса связана с его культурно-хозяйственным типом и представляет собой адаптацию на уровне коллективного поведения к устойчивому существованию и воспроизводству в условиях того или иного биогеоценоза. В частности, позволяет, следуя сложившимся традициям, укладу, этике и т.д. существовать, не разрушая вмещающий экотоп или, как минимум, минимизируя вред для окружающей природной среды. Культурное смешение, как посредством смешанных браков, так и посредством слишком поспешного, неорганичного перенимания чужих социальных конструкций и заимствования технологических достижений, приводит к нарушению этого длительно складывающегося равновесия со средой обитания и ведёт как к разрушению вмещающего биогеоценоза, так и к невозможности для этноса в нём более устойчиво воспроизводиться.
3) Смешение некомплементарных и чуждых друг другу этнических культурных установок, способов мировосприятия и моделей мира, этических и ценностных норм, поведенческих стереотипов и хозяйственных укладов порождает тип людей, не способных усвоить себе ни одну из адаптивных и способных к устойчивому воспроизводству культурных моделей. Такие люди формируют социально-этнические антисистемы (по Л.Н. Гумилёву), полностью деструктивные как в культурном, так и в экологическом смысле, способные лишь разрушать окружающее этнокультурное пространство и обречённые, в конечном счёте, на самоуничтожение.
Практические выводы из концепции антропоэкологизма состоят в:
1) крайней нежелательности любого этнического смешения, особенно в случае культурно далёких, некомплементарных этносов, принадлежащих к разным суперэтническим общностям;
2) крайней нежелательности миграций, то есть смены вмещающего ландшафта (желательно, чтобы носители каждой культуры воспроизводились в том биогеоценозе, в адаптации к которому их этническая культура, в том числе хозяйственная, сформировалась и в устойчивом равновесии с которым длительно существует);
3) следует осторожно относиться к любым культурным заимствованиям, любое культурное, социальное, технологическое заимствование до своего массового внедрения обязательно должно быть усвоено, «переварено» и адаптировано к воспринимающей его культуре.
Таким образом, антропоэкологизм утверждает наличие тесной связи между адаптацией к конкретному вмещающему ландшафту (биогеоценозу), хозяйственно-культурным типом и этнической культурой, включая мировоззрение, модели поведения, социальную организацию, этические установки и т.д. В некоторых случаях утверждается также неразрывная связь культурной и биологической адаптации. То есть наличие неразрывной взаимосвязи между этническими, культурно-антропологическими особенностями и особенностями расово-антропологическими, закреплёнными в генетике и эпигенетике, и проявляющимися в анатомических, физиологических и биологически детерминированных когнитивных и психических различиях, связанных с разницей в развитии тех или иных структур мозга, преобладания тех или иных нейромедиаторных и гормональных систем и т.д. Однако биологическая составляющая утверждается не всеми антропоэкологическими теориями, многие из них ограничиваются чисто культурными различиями, которые, однако, жёстко «прошиваются» в детстве в процессе социализации, то есть воспитания и обучения.
Разумеется, антропоэкологизм как концепция, негативно относящаяся к этническому смешению и миграции, утверждающая ценность и невозможность произвольной смены этнической идентичности, утверждающая факт некомплементарности слишком далёких этнических групп и невозможности конструктивного взаимодействия между ними в пределах общей территории – такая концепция не могла не навлечь на себя в современном мире торжествующей агрессивной «толерантности» обвинений в «расизме». Однако обратим внимание на то, что на самом деле данная концепция не только не является расистской, но даже не граничит с расизмом. Во-первых (и в-главных), она не содержит в себе никакого призыва к дискриминации, к нарушению чьих-либо прав, к установлению политического, экономического или социального неравенства. И уж, тем более, не содержит в себе каких-либо призывов к насилию. Во-вторых, она не несёт в себе даже идей культурно-этнического (а уж, тем более, расово-биологического) превосходства, не делит конкретных людей и целые народы на «высшие» и «низшие», «лучшие» и «худшие». Напротив, она исходит из идеи ценности этнического и культурного разнообразия, а, следовательно, ценности всех существующих этносов в неповторимой специфике каждого из них. Нежелательность этнического смешения в рамках этой концепции вытекает вовсе не из характерного для расизма представления о порче генотипа высшей расы в случае смешения с неполноценными, низшими расами, а из стремления в равной степени сохранить от ассимиляции каждую из групп, как в биологическом, так и в культурном смысле.
6. «Бытовая ксенофобия» и право на частную дискриминацию
Одним из явлений, обычно увязываемых с обвинениями в «расизме», является так называемая «бытовая ксенофобия», под которой понимается дифференцированное отношение к окружающим в зависимости от их принадлежности к тому или иному расово-антропологическому типу, этнической или языковой общности, религиозной конфессии и т.д. Подразумевается, что предпочтение или, наоборот, избегание контактов по факту принадлежности к антропологическому типу или той или иной социально-культурной группе якобы является неким постыдным пережитком, связанным с недостатком образования и воспитания, а в некоторых случаях граничит с правонарушением. Но зададимся в этой связи двумя вопросами.
Во-первых, просто с точки зрения этологии, какая из двух установок – условно «ксенофобская» или «ксенофильская» – естественна, а какая искусственна? Любое социальное животное стремится принадлежать к группе. Наличие группы как раз и определяется различением своих и чужих, проведением разделяющей их черты, то есть границы. Тем более, такое разделение свойственно человеку как животному, с одной стороны, наиболее социальному, а, с другой стороны, оказавшемуся на самой вершине пищевой пирамиды, для которого угроза со стороны представителей собственного вида давно стала на порядки актуальнее угрозы со стороны хищников или конкурирующих биологических видов. Собственно, вся история человечества от самого его зарождения до настоящего времени включительно – это история войн: сначала между родоплеменными группами, потом – между этносами, и, наконец, между организованными в государства нациями. Стремление принадлежать к группе – это для любого общественного животного, включая человека, проявление совершенно нормального, естественного и здорового инстинкта выживания. И проявляется это стремление именно в различении своих и чужих («мы» и «они») с явным предпочтением своих. Конкретный же маркер принадлежности может быть любым, начиная от антропологического типа или языка и заканчивая символически значимыми элементами одежды (особенно если они являются маркерами субкультур или иных социальных объединений; такое символическое значение, например, в разное время мог приобретать цвет шарфа или шнурков). Напротив, установка, согласно которой человек не должен и не может различать своих и чужих и обязан одинаково относиться ко всем окружающим независимо от их этнической принадлежности, принадлежности к той или иной социальной и культурной группе и т.д. фактически противоречит как биологической, так и закреплённой в многотысячелетней культурной традиции норме поведения, не говоря уже о том, что является явно дезадаптивной с точки зрения успеха в борьбе за существование.
Во-вторых, посмотрим на тот же вопрос с правовой точки зрения: обязан ли человек испытывать ко всем симпатию? Имеет ли человек право испытывать и, не скрывая, проявлять к тому или иному лицу антипатию и стремиться минимизировать любое с ним взаимодействие? Обязан ли человек отчитываться о причинах возникающих у него симпатий и антипатий? Пока вопросы кажутся риторическими и ответы на них очевидны. Однако они имеют не столь очевидные практические следствия, связанные с проблемой т.н. «частной дискриминации».
Начнём с простого примера. Очевидно и несомненно право человека свободно вступать в семейные, дружеские, приятельские отношения с тем, с кем он хочет, и, соответственно, не вступать с тем, с кем он не хочет. Более того, никто не вправе требовать отчёта о причинах желания или нежелания поддерживать общение. Например, допустим, в рабочем коллективе есть белые люди и негры. В пределах деловых отношений на работе их взаимодействия определяются регламентом и правилами учреждения. Но за пределами работы никто не вправе, да и просто не имеет возможности вмешиваться в складывающиеся между сотрудниками отношения. В некоторых случаях характер этих отношений может выглядеть как дискриминация – например, если кто-то из белых сотрудников приглашает к себе в гости на вечеринку только белых и не приглашает негров. Однако очевидно, что это его неотъемлемое право, и никто не может ему указывать, кого из сослуживцев приглашать, а кого не приглашать в свой дом, с кем проводить, а с кем не проводить праздник.
Отталкиваясь от этого, рассмотрим чуть более сложные примеры. Например, отношения купли-продажи. С точки зрения провозглашаемых в Европе и Америке принципов либеральной демократии, человек как субъект рынка вправе вступать в отношения купли-продажи свободно по своему желанию с кем хочет на тех условиях, на которые обе стороны согласны. И, наоборот, никто не вправе принуждать человека вступать в эти отношения против его воли. Предполагается, что, вступая в отношения купли-продажи, человек исходит из чисто рационального принципа максимизации своей выгоды, то есть руководствуется исключительно категориями цены, качества и полезности. Но это предположение подразумевает право человека руководствоваться данными критериями, а отнюдь не вменяет их ему в обязанность. Скажем, никто не может запретить покупателю купить товар по более высокой цене, понеся, тем самым, определённые убытки, руководствуясь личными, внеэкономическими предпочтениями. Например, предпочесть более дорогой, но с лучшим качеством обслуживания магазин, более симпатичную внешне или более вежливую, доброжелательную и обаятельную в общении продавщицу. О причинах возникшей симпатии и антипатии никто не вправе заставить человека отчитываться. На практике это означает, что человек в качестве покупателя имеет полное и неотъемлемое право предпочесть делать покупки у представителя своей расовой, этнической или религиозно-конфессиональной группы, даже если такое поведение противоречит чисто экономической рациональности.
Но, если это так, то по идее отношения продавца и покупателя равноправны и симметричны. То есть продавец (если он, конечно, выступает как независимый субъект рынка, а не как наёмный работник) также имеет право свободно вступать в отношения купли-продажи с тем, с кем хочет, и не вступать с тем, с кем не хочет. То есть по идее владелец магазина должен иметь неотъемлемое право без объяснения причин отказать любому покупателю, с которым не желает вступать в сделку. Или обозначить, с кем он готов, а с кем не готов вступать в сделку, например, повесив на своём магазине (ресторане, гостинице, парикмахерской, юридической конторе, агентстве по продажи недвижимости и т.д.) объявление типа «только для белых» или, например, «обслуживаем только Русских» – или, наоборот, по принципу исключения, «таджиков и узбеков не обслуживаем». Однако здесь возникает любопытная правовая коллизия: хотя покупатель и продавец выступают равноправными сторонами отношений купли-продажи, но за покупателем право частной дискриминации безоговорочно признаётся, а за продавцом – столь же категорически отрицается. То есть не только публичное объявление о том, с кем продавец готов, а с кем не готов вступать в сделку, но даже простой отказ от сделки без объяснения мотивов рассматривается как достаточный повод для судебного иска о дискриминации. Таким образом, мы видим наглядный пример того, как принятые в угоду идеологической моде частные законы вступают в очевидное противоречие с фундаментальными, по крайней мере, для буржуазного права и либеральной демократии, правовыми нормами – в данном случае с правом свободного вступления в экономические отношения. При этом речь идёт не просто об ущемлении личных прав продавца, связанных с его эмоциональным восприятием вынужденного вступления во взаимоотношения с лицами, принадлежащими к группе, с которой он не желал бы иметь никаких дел и никаких контактов. Речь может идти и о вполне рациональных экономических интересах, то есть о нанесении продавцу ущерба, вполне измеряемого в денежных единицах. Например, нет никакого сомнения, что ресторан «только для белых», закрытый для негров и этнических мусульман, в США или Европе был бы столь же популярен, как в России – заведение, закрытое для лиц кавказской национальности. Причины этого вполне очевидны, и их, как минимум, две – агрессивное поведение представителей указанных этнических групп и просто вполне естественное желание белых отдохнуть в своём кругу без чужих. Попросту говоря, невозможность закрыть гостиницу, ресторан или кафе для представителей нежелательных групп (кстати, не только расовых и этнических, но и, например, для демонстративных представителей т.н. «сексуальных меньшинств», то есть для половых извращенцев) зачастую не позволяет эффективно привлечь целевую группу потенциальных посетителей, и это приносит совершенно реальный, экономический, исчисляемый конкретной денежной суммой урон. Примечательно при этом, что заведения «только для чёрных» если не de jure, то de facto вполне себе существуют, белые же лишены права и возможности собраться в своём кругу, и это один из ярких примеров того, что т.н. «борьба с расизмом» (в кавычках) является на самом деле инструментом вполне расистской (без кавычек) дискриминации и чёрной экспансии.
Однако вернёмся к праву частной дискриминации. Как мы установили, это право по умолчанию признаётся за покупателем, но отрицается за продавцом. В чём разница, если они выступают равными сторонами сделки купли-продажи? На этот вопрос можно предложить два возможных ответа: либо формально это разница в правах физического и юридического лица, либо вопрос упирается в наличие или отсутствие публичной оферты. В зависимости от того, какой из факторов выступает ведущим, будет решаться вопрос о праве на частную дискриминацию в промежуточных ситуациях, например в случае продажи или сдачи внаём частного жилья или в случае найма в частном порядке домработницы (няни для ребёнка, сиделки для больного и т.п.). Будет ли, например, в условиях Европы или США указание в объявлении о сдачи квартиры внаём ограничений по признаку расовой, этнической, языковой, конфессиональной, половой принадлежности легальным или может повлечь привлечение к суду? В любом случае очевидно, что подобное объявление неминуемо вызовет скандал и кампанию санкционированной общественной травли, но будет ли оно легально с чисто правовой точки зрения? Во всяком случае, ясно, что для современной правовой системы решение этих вопросов будет неоднозначным и довольно затруднительным именно потому, что идеологически мотивированная диктатура здесь сталкивается с базовыми правовыми принципами.
Но самые запредельные и неожиданные выверты реализуемого под видом «борьбы с расизмом» расизма обнаруживаются на Западе в сфере регуляции трудового права. Ситуация в данном случае осложняется тем, что трудовое право на Западе приобрело крайне запутанный и нелогичный характер задолго до торжества «политкорректности» и начала вакханалии «борьбы с расизмом». Дело в том, что с точки зрения буржуазных, либерально-демократических норм права отношения между работодателем и наёмным работником являются частным случаем отношений купли-продажи и по логике должны были бы регулироваться исключительно в частном порядке предложением условий и готовностью их принять. Однако объективный кризис капитализма как системы породил вполне реальную угрозу его полного краха и замены принципиально иными социальными отношениями, подразумевающими национализацию средств производства и монополию государства на найм рабочей силы. В попытке избежать такого исхода, а также в ходе длительной и сложной социально-классовой борьбы западная система в вопросе трудового законодательства и пошла по пути сложных и весьма замысловатых ситуативных компромиссов и сделок, не вписывающихся ни в логику буржуазного, ни в логику социалистического права, и, говоря откровенно, плохо вписывающихся вообще в какую-либо логику. Замысловатая громоздкость и внутренняя нелогичность трудового законодательства, сформированного в XX веке оппортунизмом западноевропейской социал-демократии, сделала его совершенно бессильным сопротивляться каждой очередной смене баланса социальных сил, каждому очередному политическому тренду. Это и проявилось в полной мере в условиях торжества «политкорректности».
В данном случае речь, разумеется, идёт о знаменитом принципе «положительной дискриминации» при приёме на работу. Хотя в большинстве западных стран пока не существует буквального законодательного квотирования рабочих и учебных мест, однако полугласные нормы зачастую фактически принуждают работодателя (особенно в крупных компаниях) ради обеспечения «разнообразия» предоставить фиксированное число рабочих мест представителям тех или иных якобы «дискриминированных» расовых, этнических, социальных и сексуальных меньшинств. В отдельных случаях подобное квотирование осуществляется прямо и открыто, вплоть до законодательного закрепления, но чаще реализуется de facto без юридического оформления, однако под вполне реальным и действенным давлением. Здесь уже речь идёт не только о нарушении базового для либерально-буржуазной правовой системы принципа свободы вступления в деловые отношения – в данном случае права предпринимателя вступать в отношения покупки рабочей силы и свободно выбирать того работника, который ему нужен по профессиональным и деловым качествам. Здесь мы нагляднейшим образом видим, как идеология «борьбы с расизмом» на деле с неизбежностью оборачивается самым очевидным и открытым расизмом: ведь в случае выделения мест по квоте (даже если она негласная и не закреплена законодательно), найм сотрудника будет определяться не его личными качествами, образованием, квалификацией, навыками, опытом работы и т.д., а фактом его принадлежности к той или иной расовой, этнической или какой-либо ещё группе. То есть, вопреки всей провозглашаемой «антирасистской» идеологии, права конкретного лица на занятие должности в этом случае в итоге прямо зависят от его расы, пола или принадлежности к иной группе. Таким образом, при декларации независимости прав личности от расовой и иной принадлежности логика лоббирования прав «меньшинств» в конечном счёте приводит как раз к фиксации и закреплению прямой зависимости права от таковой принадлежности. Ещё одна занятная иллюстрация того, как неизбежно т.н. «антирасизм» проявляет свою истинную сущность в качестве расизма. Мы даже не говорим здесь об известном факте, что в США наиболее дискриминированной группой в результате стали белые мужчины среднего возраста, коренного происхождения и нормальной половой ориентации, не имеющие явных физических и психических увечий и уродств. Это уже давно стало банальностью. Речь о том, что женщина («вагиноамериканец» на извращённом новоязе «политкорректности»), негр или латинос получают рабочее место или учебное место в университете не в качестве независимого индивида и гражданина и не по факту своих личных способностей, достоинств, усилий и достижений, а просто по факту своей половой или расовой принадлежности (для полноты коллекции при создании витрины «разнообразия»), то есть путём фиксации прямой зависимости их прав от их расовой или половой идентичности и принадлежности к группе. А такая фиксация индивида как носителя маркера идентичности – это по сути своей тотальное поражение той идеи, ради которой всё якобы затевалось, и прямой путь к сегрегации, апартеиду (принципу «раздельного развития») и возрождение – причём, в чудовищно извращённой и обезображенной форме – принципа кастовой изоляции каждого из «меньшинств», на которые расчленено общество. Понятно, что такое разделение, закреплённое постоянно подогреваемой борьбой каждой из групп за лоббирование своих особых групповых прав и привилегий, оправдываемых выдвижением всё новых исторических обид и претензий к остальному обществу и культивирования представлений о собственной исключительной ущемлённости и обделённости, не только не ведёт к изживанию ксенофобии, но и прямо её продуцирует буквально в промышленных масштабах. Это прямая противоположность провозглашённому на словах либеральному идеалу свободы индивида от детерминированности своей идентичностью, прямое отрицание принципа равенства индивидуальных стартовых возможностей с заменой его принципом баланса интересов социальных групп кланового типа (женщин, негров, латинос, мусульман, инвалидов, содомитов, ВИЧ-инфицированных и т.д.). При реализации принципа политкорректности в его нынешнем понимании обеспечения равенства результата личность как таковая полностью исчезает из поля зрения, то есть человек воспринимается не как личность или индивидуум, а только как представитель той или иной группы, принадлежностью к которой он по существу полносностью исчерпывается.
7. Антисемитизм
Как писал когда-то Джордж Оруэлл, «все животные равны, но некоторые животные равнее других». То же самое относится и к «расизму». То есть как бы по умолчанию расизм в современном обществе считается неприемлемым вообще, однако дискриминация (даже вполне реальная) одних групп (не только расовых, но и этнических, конфессиональных, социальных) в лучшем случае рассматривается исключительно в общем контексте проблемы «расизма» вообще (а то и вовсе упорно игнорируется), в отношении других же групп не только дискриминация, но и любое вообще к ним неприязненное или даже просто критическое отношение выделяется в заслуживающую особого и специального общественного внимания проблему. В этом плане, безусловно, с точки зрения «борцов за равенство» равнее всех прочих оказались евреи. Для любого неодобрительного или критического отношения к этой общности изобретён специальный, отдельный ярлык – «антисемитизм», по раскрученности, обвинительному пафосу и стигматизирующему эффекту способный потягаться со всеми прочими формами «расизма» вместе взятыми.
Как всегда в случае изобретаемого под цели «политкорректности» искусственного новояза, сами вводимые понятия, если только их проанализировать, обнаруживают свою лживость и полное смещение смысла используемых слов. Возьмём, к примеру, тот же «антисемитизм». Слово состоит из двух элементов: «анти-», то есть против или вместо чего-либо, и «семитизм», то есть некое обобщающее движение семитов, какового на самом деле не существует и никогда в истории не существовало. К семитам, помимо множества древних прекративших своё существование народов, из числа современных относятся арабы, ассирийцы и ряд народов Эфиопии. Безусловно, семитским и по языку, и по происхождению народом были древние библейские евреи. Однако поскольку современные евреи – это группа, явно не имеющая ни общего кровного происхождения (вплоть до того, что среди лиц, позиционирующих себя в качестве евреев, представлены как европеоиды самых разных расово-антропологических типов, так и вполне типичные негроиды и монголоиды), ни единства языка, следует признать, что, как минимум, существенная часть современных евреев – не семиты, в то время как подавляющее большинство нынеживущих семитов – не евреи. В то же время, слово «антисемитизм» вообще не предполагает ни какого-либо отношения ни к несуществующему в природе «семитизму», ни к подавляющему (более 95%!) числу семитов-неевреев, абсолютное большинство из которых – арабы. Слово это означает исключительно негативное отношение к евреям и еврейству, и самое смешное, когда при таком извращённом словообразовании «антисемитом» зачастую оказывается чистокровный по своему семитическому происхождению и говорящий на языке семитской группы араб в случае конфликта с не владеющим ни одним из семитских языков и вообще не имеющим семитских предков евреем. Впрочем, в данном случае это всего лишь комментарий по поводу терминологии, которая уже даже сама в себе обнаруживает явную недобросовестность, манипулятивность и заведомую лживость.
Интереснее другое. Как уже было отмечено, современные евреи не имеют единства общего происхождения, поскольку существенная их часть происходит от иудаизированных народов, не имеющих вообще никакого кровного отношения к библейским евреям и Палестине, а ещё более существенная часть представляет собой результат многовековой ассимиляции. Не имеют они также ни общего языка, ни единства территории проживания, ни хозяйственно-экономического единства, ни единства культуры. Поэтому с точки зрения объективных признаков евреи не могут считаться этносом или единым народом. Не являются они и политической нацией: более половины современных евреев – не израильтяне. До недавнего времени понятие «еврей» практически совпадало по своему содержанию с понятием «иудей», то есть фактически обозначало конфессиональную принадлежность, однако, начиная с XX века рост числа евреев, не исповедующих иудаизм, сделало саму принадлежность к данной группе сомнительной с точки зрения её критериев. Некоторые весьма известные и авторитетные авторы, как, например, Карл Маркс, рассматривали еврейство в первую очередь не как религиозно-конфессиональную или этническую общность, а как явление социально-хозяйственной природы – как общность, реальной сущностью которой являются торгашество и финансовые операции. Маркс обнаруживает «в еврействе проявление общего современного антисоциального элемента, доведённого до нынешней своей ступени историческим развитием». В результате неопределённость содержания понятия самого еврейства и критериев принадлежности к нему делает, в свою очередь, сущностно бессодержательным, а потому применяемым совершенно произвольно, и политическое обвинение в «антисемитизме». Превращает его в кистень, который при желании можно обрушить на кого угодно по поводу любого неугодного мнения.
Возьмём, скажем, отношение Христианства к еврейству. Например, вот что пишет об иудеях (а на тот момент иудаизм практически совпадал с еврейством) Святой Иоанн Златоуст в своём «Первом слове против иудеев»: «Вот почему жалки они; ибо тогда как другие восхищали и усвояли себе блага, им (иудеям) ниспосланныя, сами они отвергли их. Они, призванные к усыновлению, ниспали до сродства с псами, а мы, будучи раньше псами, возмогли, по благодати Божией, отложить прежнюю неразумность и возвыситься до почести сынов (Божиих). <…> Видишь, как бывшие прежде чадами сделались псами?». «Как животныя, когда пользуются обильным кормом, разжирев, делаются буйными и неукротимыми, не допускают к себе ни ярма, ни узды, ни руки возничаго; так и иудейский народ, от опьянения и пресыщения низвергшись в крайнее нечестие, заскакал, не взял на себя ига Христова, и не повлёк плуга (евангельскаго) учения. <…> А такия животныя, будучи негодны для работы, годны бывают для заклания. Это случилось и с иудеями: сделав себя негодными для работы, они стали годными только для заклания». «Знаю, что некоторые сочтут меня дерзким за то, что я сказал: нет никакого различия между театром и синагогою; а я считаю их дерзкими, если они думают иначе. Если я решаю так сам собою, вини меня; но, если говорю слова пророка, прими решение. Знаю, что многие уважают иудеев, и нынешние обряды их считают священными: потому спешу исторгнуть с корнем это гибельное мнение. Я сказал, что синагога нисколько не лучше театра, и приведу на это свидетельство из пророка; иудеи, конечно, не больше пророков заслуживают вероятия. Так, что же говорит пророк? Лице жены блудницы бысть тебе, не хотела еси постыдетися ко всем (Иер. II, 3). А где блудница предается блудодеянию, то место и есть непотребный дом. А лучше сказать, синагога есть не только непотребный дом и театр, но и вертеп разбойников и логовище зверей: не вертеп ли иенин (гиены), говорится, достояние мое мне (Иер. XII, 8 и VII, 11), – вертеп не просто зверя, но зверя нечистаго». «Могут ли, в самом деле, устрашать обряды их, срамные и постыдные, – обряды людей, прогневавших Бога, подпавших безчестию и осуждению?».
Что для нас интересно в приведённых выше цитатах? Нам в первую очередь интересно в них то, что они принадлежат святому, признаваемому в качестве такового как Вселенской Православной Церковью, так и латинянами. Книга, из которой взяты приведённые цитаты, входит в корпус святоотеческих трудов, то есть является неотъемлемой частью христианского Священного Предания. В то же время как для российского, так и для многих европейских законодательств и правоприменительных практик публичное высказывание даже гораздо более смягчённых формулировок отношения к иудеям дало бы основание для уголовного преследования за «разжигание межнациональной ненависти» и «пропаганду религиозной ненависти и нетерпимости». Иными словами парадигма «борьбы с антисемитизмом» и якобы «недопущения дискриминации» евреев автоматически означает вполне реальную дискриминацию христиан, то есть фактический запрет на исповедание ими святоотеческого Священного Предания, а, следовательно, и исповедания своей веры в её полноте. Возникает уже не раз отмеченная нами выше коллизия: идеология «борьбы с дискриминацией» сама оказывается источником и мощным инструментом дискриминации. То же самое, кстати, относится к «борьбе с гомофобией»: требования «толерантного» отношения к содомитам и прочим половым извращенцам несовместимы с исповеданием Христианства (как, впрочем, и ряда других традиционных религий) и означают фактически запрет на исповедание Христианства в его полноте и чистоте.
Однако вернёмся к т.н. «антисемитизму» и приведём другой пример – отрывок из уже упоминавшейся нами выше работы Карла Генриха Маркса «К еврейскому вопросу»: «Постараемся вглядеться в действительного еврея-мирянина, не в еврея субботы, как это делает Бауэр, а в еврея будней. Поищем тайны еврея не в его религии, – поищем тайны религии в действительном еврее. Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие. Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги». «Итак, мы обнаруживаем в еврействе проявление общего современного антисоциального элемента, доведённого до нынешней своей ступени историческим развитием, в котором евреи приняли, в этом дурном направлении, ревностное участие; этот элемент достиг той высокой ступени развития, на которой он необходимо должен распасться. Эмансипация евреев в её конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства. Еврей уже эмансипировал себя еврейским способом. «Еврей, который, например, в Вене только терпим, определяет своей денежной властью судьбы всей империи. Еврей, который может быть бесправным в самом мелком из германских государств, решает судьбы Европы. В то время как корпорации и цехи закрыты для еврея или ещё продолжают относиться к нему недоброжелательно, промышленность дерзко потешается над упрямством средневековых учреждений» (Б. Бауэр. «Еврейский вопрос», стр. 114). И это не единичный факт. Еврей эмансипировал себя еврейским способом, он эмансипировал себя не только тем, что присвоил себе денежную власть, но и тем, что через него и помимо него деньги стали мировой властью, а практический дух еврейства стал практическим духом христианских народов. Евреи настолько эмансипировали себя, насколько христиане стали евреями».
Что опять-таки, для нас здесь важно? Важно для нас то, что в современном мире – и в РФ, и в ряде стран Европы – подобное заявление, безусловно, будет опять-таки достаточным основанием для уголовного преследования. Иными словами, «защита от дискриминации» евреев означает ещё и запрет разделять мнение Карла Маркса, то есть означает прямое репрессирование определённой политической позиции и запрет на её открытое исповедание, прямое покушение на свободу мысли и слова.
Однако это ещё далеко не самый яркий пример фактической ликвидации свободы слова и превращения «политкорректности» в систему репрессивной цензуры, многократно превзошедшую реальную историческую Святую инквизицию и вплотную приближающуюся к тому образу Инквизиции, который рисует «чёрная легенда» Реформации и наследовавшей ей эпохи лжеименного «Просвещения». В частности, одно из наиболее гротескных проявлений разнузданного мракобесия господствующей «политкорректности» (то есть безусловного господства того, что объявляется «политически целесообразным», как над принципом свободы мысли и слова, так и над принципом стремления к объективной научной истине) связано с введением в ряде стран законодательных запретов (sic!) на любые исторические исследования, подвергающие сомнению официально утверждённую в качестве безоговорочной истины версию о шести миллионах евреев, ставших жертвами т.н. «холокоста». Речь не идёт даже о запрете отрицания «холокоста» как такового, речь идёт именно о запрете на любую критику директивно (политически) установленного в шесть миллионов числа его жертв! В частности, даже не в административном, а в уголовном порядке (не говоря уж о санкционированной в этом случае государством кампании травли) любое публично выраженное сомнение в числе «жертв холокоста» преследуется законодательством Германии, Франции, Канады, Австрии, Швейцарии, Португалии, Бельгии, Люксембурга, Лихтенштейна, Чехии, Словакии, Словении, Польши, Венгрии, Румынии, Литвы, РФ и Израиля. Обратим внимание на то, что в рамках настоящей статьи мы не рассматриваем вопрос о том, происходили или нет события, обозначаемые как «холокост», в реальности и, если да, то каково реальное число его жертв и соответствует ли оно цифре 6000000. Мы не будем здесь даже вкратце и конспективно ни перечислять имена историков-ревизионистов, ни обсуждать их аргументы. Эта тема потребовала бы академического исследования профессиональными историками (и это как раз и запрещено законами РФ и большинства стран Европы), что, конечно, далеко выходит за рамки темы и объёма настоящей статьи, да и не позволило бы её опубликовать. Мы обращаем лишь внимание на совершенно вопиющую и на самом деле шокирующую ситуацию попирающего базовые принципы права уголовного запрета на любое объективное научное исследование данного исторического вопроса, поскольку установленное российскими и европейскими законами репрессивное преследование любой критики установленной догмы делает беспристрастное научное обсуждение данной темы по определению заведомо невозможным. По сути, мы сталкиваемся здесь в чистом виде с религиозным культом, догматы которого защищаются от любой критики и любого сомнения чисто инквизиторскими методами, и именно эта вопиющая в своём мракобесии дикость наводит на мысль, что на самом деле речь идёт о защите от любых покушений не столько самого культа, сколько политических и, в особенности, глобальных коммерческих интересов, для которых он является обоснованием и прикрытием. Особенно примечательно, что столь демонстративно репрессивный и попирающий базовые права человека запрет на любое свободное мнение, на любую критику (причём, в особенности, на аргументированную) и на любое беспристрастное исследование религиозного по своей сути догмата не вызывает в обществе никакого выраженного возмущения и активного противодействия, в то время как копья постоянно ломаются вокруг в общем-то совершенно невинных законов об «оскорблении чувств верующих», никак не ограничивающих ни свободу развития научной мысли, ни права исповедовать атеистические взгляды.
8. Сексизм
Выше уже было отмечено, что концепт «расизма» в современном западном обществе сконструирован так, что он в принципе не имеет прямого отношения к расе. Например, в качестве «расизма» будет маркировано любое дифференцированное отношение к людям в зависимости от их национального или этнического происхождения, даже если между ними нет никакого расового и вообще биологически распознаваемого различия, и всё дело исключительно в культурной и языковой идентичности. Однако при этом, разумеется, самая широкоизвестная «нерасовая» производная от жупела «расизма» – это т.н. «сексизм», причём концепт скопирован настолько буквально, что, говоря о «сексизме», можно было бы смело и без колебаний переписать всё, что выше было сказано о «расизме», просто автоматически заменяя слова «раса» и «этническая принадлежность» на словосочетание «биологический пол». Впрочем, ко всему, сказанному выше, здесь прибавляется некоторая специфика, которую стоит упомянуть.
Как и концепт «расизма», концепт «сексизма» основан на прямом и буквальном отрицании самоочевидной реальности – объективных, биологически детерминированных различий. Но если относительно расовых особенностей корреляция соматических и физиологических различий с биологической заданностью различий в когнитивной, эмоциональной, волевой и в целом психической и поведенческой сферах – это, хотя и весьма вероятная, но всё же только гипотеза, то в случае пола – это несомненная очевидность. У мужчины и женщины, несомненно, различается устройство и работа гормональных систем, есть существенные отличия в строении мозга и в работе нейромедиаторов. Это значит, что межполовые различия в психических, когнитивных и поведенческих функциях не просто могут быть биологически заданы, а не могут не быть биологически заданы. Более того, очевидные различия репродуктивной функции, асимметрия репродуктивного потенциала при почти равном генетическом вкладе, различная роль в процессе воспроизводства, выкармливания и воспитания потомства, разумеется, определяют фундаментальное различие всей модели поведения, что любой желающий может в чистом виде безо всякого гуманитарного словоблудия и идеологизированной демагогии наблюдать на примере млекопитающих вообще и человекообразных обезьян в частности. На самом деле в плане полового поведенческого диморфизма Homo sapiens отличается от других видов гоминид ничуть не больше, чем они, в свою очередь, различаются между собой. Биологически целесообразные и биологически же детерминированные (генетически, физиологически и гормонально) различия психической структуры, когнитивных функций и поведения мужчин и женщин лишь оформлены и декорированы по-своему в каждой конкретной культуре. Однако они вовсе не заданы культурой, а только оформлены в своих внешних проявлениях, основа же их биологична и, в сущности, имеет крайне мало видоспецифичного для человека. Это есть очевидный факт для любого, кто хотя бы в самом общем виде усвоил естественнонаучную культуру мышления и знаком с такими научными дисциплинами как популяционная генетика, теория эволюции и этология (особенно этология высших приматов).
Понятно, что пытаться опровергать очевидную реальность, тем более оставаясь в пространстве культуры естественнонаучного, да и вообще рационального мышления, невозможно. Поэтому «борцам с сексизмом» потребовалось создать собственную антинаучную «гуманитарную» конструкцию, которая отрицает объективную реальность даже не на уровне сформулированных в явном виде догм, а на уровне используемого искусственного языка – своего рода оруэлловского новояза, специально построенного так, чтобы на нём в принципе невозможно было выйти за рамки навязываемого абсурда и привязаться к объективной реальности. Разумеется, мы не будем разбирать здесь всю эту псевдоязыковую конструкцию, потому что это потребовало бы времени и усилий, совершенно не окупающихся пользой от такового занятия. Остановимся лишь на центральном лжепонятии феминизма – т.к. «гендере». Под словом «гендер» разработчики и адепты феминистической идеологии изначально понимали преимущественно т.н. «социальный пол», то есть совокупность половой самоидентификации и поведенческих шаблонов, привитых обществом в процессе воспитания в соответствии с доминирующими представлениями. Здесь прослеживается прямая аналогия с т.н. «конструктивизмом» в определении нации, то есть в отличие от биологического пола, являющегося фактом объективной реальности, «гендер» определяется как искусственный социальный конструкт. При этом по умолчанию предполагается, что, независимо от биологического пола, человек при рождении – это «чистый лист», и все психологические и поведенческие различия между мужчинами и женщинами формируются исключительно в результате социального воспитания, к тому же рассматриваемого как заведомое психологическое насилие над личностью ребёнка и якобы злонамеренно направленного на воспроизводство «гендерного угнетения и неравенства». И это ещё самая умеренная версия «гендерной теории», оперирующая всего только двумя «гендерами», соответствующими двум строго бинарно заданным биологическим полам; в более «продвинутых» версиях свой «особо угнетённый» и требующий срочной эмансипации «гендер» приписывается каждому сексуальному (а иногда и не только сексуальному) извращению и любой добившейся своего признания девиации полового поведения, которые, в свою очередь, множатся год от года со стремительной скоростью. В этом случае количество «гендеров» может быть произвольно доведено хоть до 5, хоть до 40, в связи с чем известная шутка про то, является ли человек, считающий себя холодильником, особым новым гендером, этническим меньшинством или религиозной конфессией, постепенно перестаёт быть шуткой и плавно перерастает во вполне серьёзный прецедент. Более того, спекулируя на вполне реальном существовании разного рода генетических, соматических и функциональных отклонений, нарушений и уродств типа гермафродитизма и псевдогермафродитизма, наиболее рьяные адепты «гендерной теории» пытаются уже не просто заявлять о свободе «гендерной идентичности» от «бинарных стереотипов», но даже ставить под сомнение объективную бинарность собственно биологического пола, то есть само биологическое разделение на мужчин и женщин.
Особое значение в развитии т.н. «гендерных теорий» имело и имеет лоббирование преференций содомитов. В этом плане чрезвычайно занятно наблюдать нелепость понятийной базы того искусственного новояза, который создаётся для выражения извращённого «политкорректного» мышления. Например, словцо «гомофобия» используется для обозначения традиционного морального осуждения, эстетического и физиологического отвращения, которое естественным образом испытывает подавляющее большинство нормальных, физиологически и нравственно здоровых людей по отношению к половым извращенцам, хотя на самом деле никакой «фобии», то есть неконтролируемого навязчивого страха (да и вообще хоть какого-нибудь страха) в этом осуждении и отвращении нет и в помине. Этимологически гораздо точнее и корректнее было бы использовать слово «гомофобы» как раз в отношении людей, вынужденных «политкорректно» демонстрировать лояльное отношение к половым извращенцам в силу страха подвергнуться травле и организованному преследованию со стороны содомитского лобби и дружественных ему структур. Впрочем, в последнее время содомиты добились такого уровня неприкосновенности и социальных преференций, что раскрученный маховик «борьбы с сексуальной дискриминацией» уже активно смещается на «защиту» ещё более противоестественных и отвратительных извращений, всё ещё шокирующих общественную мораль, вызывающих скандал, а, значит, всё ещё «дискриминированных» и требующих пропаганды и раскрутки.
Ещё раз подчеркнём, что каким-либо образом привязать «гендерную теорию» к реальности невозможно в принципе, потому что она ложна в самом своём понятийном аппарате, в самом своём искусственном языке, ещё прежде даже формулирования на нём каких-либо содержательных утверждений. В объективной физической реальности «гендера» не существует, в реальности существует только строго бинарно заданный пол (не считая вполне реальных, но ничтожных в процентном отношении уродств), который проявляется генетически, анатомически, физиологически, гормонально, и именно эти различия определяют разницу психическую и поведенческую, на которую уже затем навешивается всяческая мишура конкретной культуры. И, если мы хотим исследовать явление, а не заниматься манипуляциями и словоблудием, то единственно адекватный подход – это идти от базиса к надстройке, от популяционной биологии, этологии и психофизиологии к этнографии и культурной антропологии, то есть сначала выявлять структуру самой биологической «ёлки» и только потом обращать внимание на навешенную на неё культурную «мишуру».
Собственно, именно по причине полного отсутствия сцепки с объективной реальностью феминистический концепт «борьбы с сексизмом» и проявляет свою нежизнеспособность. Так же, как использование понятия «расизм» в качестве инструмента социальной стигматизации и дискриминации по признаку исповедания научных или политических убеждений само является в своих же собственных определениях «расизмом», так и концепт «борьбы с сексизмом» в своих же собственных определениях является концептом выраженно сексистским, и фактически только культивирует то, борьбу с чем на словах провозглашает. Поясним это простыми примерами.
Во-первых, пресловутое «равенство прав» полов, провозглашаемое адептами и адептками феминизма является давно пройденной стадией. В настоящее время при формально провозглашаемом «равенстве независимо от пола» фактически и в России, и в Европе, и в США закреплён принцип правовых преференций женщин и дискриминации мужчин. При этом в ряде случаев такого рода дискриминация действует явочным порядком, но в ряде других случаев она уже открыто и буквально закреплена в законодательстве. Например, при якобы «равенстве прав» только мужская половина населения обременена совершенно неравной «почётной» обязанностью отслужить в армии, что, среди прочего (то есть помимо повышенного риска получения физических и психических увечий), создаёт весьма существенную задержку старта карьеры и ситуацию неравных возможностей поступления в ВУЗ со всеми вытекающими дальнейшими последствиями. В ряде случаев за совершение одних и тех же преступлений мужчины не только по факту установившейся традиции правоприменения, но даже по закону несут более суровое наказание. Для мужчин во многих государствах, включая РФ, существенно выше возраст выхода на пенсию, притом, что средняя продолжительность жизни мужчин меньше (таким образом, мужчины существенно больше отчисляют в пенсионные фонды и существенно меньше из них потребляют, фактически принудительно оплачивая чужое потребление). При провозглашении т.н. «репродуктивных прав» женщины оказались полностью неучтёнными репродуктивные права мужчины. То есть, с одной стороны, женщина имеет право совершить аборт без согласия отца ребёнка, даже если они состоят в официально зарегистрированном браке; с другой стороны, мужчина не имеет права настаивать на совершении аборта, но при этом несёт всю полноту алиментного бремени при рождении нежелательного для него ребёнка, на появление которого он не давал своего согласия, причём даже в ситуации, если он не оформлял с женщиной никаких отношений и не принимал на себя никаких обязательств. Фактически имеет место насильственное и принудительное вменение отцовских обязанностей и полное отрицание за мужчиной так называемых «репродуктивных прав», признаваемых за женщиной. Хотя гораздо логичнее выглядела бы диаметрально противоположная ситуация, в которой полнота репродуктивных обязанностей вменялась бы только женщине симметрично тому, как только мужчине вменяется в обязанность служба в армии. В итоге закреплённое в законодательстве неравенство репродуктивных прав очевидно. В ряде стран при наличии официально заключённого брака мужчина по закону несёт алиментные обязательства даже если установлено, что ребёнок не от него. В случае развода правоприменительная практика такова, что права матери в подавляющем большинстве случаев полностью превалируют над правами отца, но при этом отец, фактически не обладая правами на ребёнка и его воспитание, несёт в полной мере обязанности по его содержанию.
В результате в современном обществе институт брака утратил для мужчины вообще всякий смысл, который состоял в гарантировании обществом исключительных прав обладания женщиной и подразумевал два важнейших условия – пожизненную нерасторжимость брака и юридическую криминализацию супружеской измены. Действительно, весь смысл института брака состоит именно в том, что общество (либо Церковь, либо государство, либо все они в совокупности) выступает внешним гарантом соблюдения нерушимости договора взаимной супружеской верности. Если общество и государство снимают с себя обязанности такового гаранта и полагают соблюдение супружеской верности в браке исключительно частным делом, то тогда для мужчины утрачивается всякий смысл каким-либо образом юридически оформлять свои отношения с женщиной – раз уж эти отношения являются частным делам и строятся исключительно на доверии. Заметим при этом, что супружеская измена со стороны женщины всегда вполне справедливо рассматривалась как более тяжкое преступление, чем супружеская измена со стороны мужчины. И связано это не с каким-то мифическим «гендерным угнетением», а с неравенством опасности последствий: ведь в случае измены жены муж рискует вложить колоссальные ресурсы своей жизни в выращивание и воспитание чужих ему детей, даже не зная об этом. У жены, в случае измены мужа, такого риска нет: она точно знает, какие дети от неё, а какие – нет. Именно поэтому женская измена в браке объективно является гораздо более опасным по своим возможным последствиям преступлением, и мужчина объективно более заинтересован в гарантировании супружеской верности женщины, чем женщина – в гарантировании верности мужчины. Утратив обе свои содержательные составляющие (пожизненную нерасторжимость и гарантии соблюдения верности), брак для мужчины превратился в одностороннее и не компенсируемое никакими правами и преимуществами принятие на себя алиментных обязательств. Иными словами, единственным содержательным смыслом и целью современного брака стал последующий развод, точнее говоря, обеспечение условий оного, выгодных женщине и невыгодных мужчине (именно поэтому по статистике в подавляющем большинстве случаев инициатором развода и выступает жена). Практически никаких других социально и экономически значимых функций, помимо обязательств при разводе, официальная регистрация брака в современном обществе не имеет. Во всём остальном с правовой точки зрения законный зарегистрированный брак более не отличается от не оформленного юридически блудного сожительства.
Всё это в совокупности наглядно свидетельствует о том, что ни о каком пресловутом «стремлении к равноправию» речь давно не идёт. И феминизм, и концепт «борьбы с сексизмом» предусматривают вовсе не стремление к равноправию, а банальное дальнейшее лоббирование прав одной социальной группы (в данном случае – женщин) в ущерб интересам другой группы (в данном случае – мужчин). Впрочем, даже это лишь внешняя видимость. В действительности издержки от такого лоббирования, связанные с неизбежным разрушением института семьи (ведь мужчина и женщина в этом случае заведомо рассматриваются как противники в тяжбе за свои права и преимущества), для обычной нормальной женщины (не профессиональной брачной аферистки) многократно превосходят любой возможный выигрыш. В этом смысле феминизм совершенно аналогичен ювенальной юстиции. Так же как ювенальщина, соблазнив и совратив подростка «борьбой за свои права» против родителей, в итоге, когда дело доходит до изъятия из семьи, лишает его родительской защиты и делает гораздо менее защищённым, так и законы, якобы защищающие «права женщин», на самом деле являются для женщин лишь соблазнительной ловушкой и, развратив ощущением мнимой безнаказанности предательства, в итоге оставляют их в весьма плачевном и незавидном положении. В итоге эти законы на самом деле направлены против интересов всего общества – как мужчин, так и женщин. Их целью является разрушение семьи как базовой ячейки общества. Именно поэтому при всей справедливости утверждений о наличии в современном обществе дискриминации мужчин, попытка организации т.н. «маскулизма» как мужского аналога феминизма (в либеральной парадигме лоббирования своих особых прав и культивирования чувства собственной «униженности и оскорблённости»), разумеется, контрпродуктивна.
Во-вторых, ловушка феминизма («борьбы с сексизмом») состоит в принципиальной невозможности совместить две противоречащих друг другу задачи – равенства прав и стартовых возможностей и равенства конечного результата. Почему? Да потому, что мужчины и женщины биологически не равны. У них (разумеется, не индивидуально, а статистически) разные поведенческие программы, разные ценности, приоритеты и мотивации. При обеспечении равенства возможностей неизбежно получается неравный результат и, наоборот, чтобы искусственно обеспечить равенство результата, необходимо создать заведомо неравные стартовые условия. Это чрезвычайно важный для понимания момент. Изначальная концепция «преодоления сексизма» состояла в том, чтобы сформировать «гендерно нейтральных» особей, для которых их биологическая принадлежность к мужскому или женскому полу социально не значима, то есть не влияет на их социальное поведение, положение в обществе и не является существенным элементом их идентичности. Предполагалось, что если поставить всех в равные условия и полностью научиться не видеть и не замечать половой принадлежности индивида, то таковые отличия в социальном смысле перестанут иметь значение и будут полностью ограничены рамками чисто репродуктивных функций и социально незначимых и нейтральных чисто анатомических особенностей. Однако оказалось, что это совершенно не так (что было, впрочем, заранее предсказуемо для любого человека, сохранившего связь с объективной реальностью). Игнорирование половых различий нисколько не уничтожает эти различия в реальности. Помещённые в равные стартовые условия, мужчины в большинстве случаев закономерно выбирают мужские стратегии успеха, связанные с профессиональной и карьерной самореализацией, а женщины, опять-таки статистически, в большинстве случаев, ставят приоритетом если не создание полноценной семьи, то хотя бы рождение и воспитание детей. Для того, чтобы во имя провозглашённой идеологической химеры равенства уравнять конечный результат, потребовалось закрепить неравенство условий, то есть создать систему преференций, искусственного квотирования и т.д. А это в обязательном порядке требует привязки правового статуса индивида к его половой принадлежности. То есть вопреки изначально провозглашённым принципам, требует вместо «гендерной нейтральности» и социальной «несущественности» биологических половых различий, наоборот, пойти по пути их предельного акцентирования, всяческого выпячивания и закрепления в особом правовом статусе. Является ли такое, пусть и вынужденное, возвращение от так и несостоявшейся искусственной «социальной бесполости» к социальному акцентированию половой принадлежности возвращением к социальной норме? Ни в коем случае. Потому что в норме акцентирование половых различий, закреплённое различием воспитания, прививаемых этических норм и моделей социального поведения, направлено на формирование у мужчины и у женщины полярно противоположных друг другу, но именно потому функционально взаимодополняющих качеств мужественности и женственности, то есть направлено на объединение мужчины и женщины в рамках семьи как основной иерархически организованной репродуктивной единицы общества. Иными словами, в норме различие социальных и поведенческих ролей мужчины и женщины сводится в конечном счёте к распределению функций в общем служении. В современном же состоянии после краха идеологической химеры «социальной бесполости» гипертрофированное акцентирование т.н. «гендерной идентичности» придаёт половым различиям характер не взаимодополняемости и органической соподчинённости, а конкуренции и антагонизма по принципу разделения на «мы» и «они». То есть мужчины и женщины начинают воспринимать себя как два разных, враждебных друг другу клановых сообщества, как два разных «народа», интересы которых антагонистически враждебны, причём на усиление этого отчуждения работает как феминизм, так и его симметричный мужской аналог, возникший в той же деструктивной парадигме «борьбы за права» и лоббизма групповых интересов. Вообще говоря, стоит отметить, что любая система всегда организована иерархически, поэтому провозглашение «равенства», то есть отрицание иерархических отношений, всегда и неизбежно означает распад системы на её элементы. Равенство возможно только в бесструктурной среде, то есть в состоянии хаоса и неупорядоченности.
Парадигма «борьбы с расизмом» создала в итоге уродливую мультикультурную пародию на кастовое общество, растащенное на совокупность враждующих меньшинств. Но парадигма «борьбы с сексизмом» в социальном смысле оказалась ещё деструктивнее, потому что она воздвигает принципиальный барьер на пути создания семьи, что прямо ведёт к невозможности биологического воспроизводства. Это в высшей степени логично: социально-культурная «новация», противоречащая биологической норме, естественным образом уничтожается естественным отбором вместе с популяциями, которые эту «новацию» усвоили. Не стоит при этом, однако, думать, что вымирание европейских народов в условиях разрушенной феминизмом и парадигмой «войны полов» репродуктивной функции произойдёт мирно и безболезненно для составляющих эти народы индивидов. Разрушение общества в результате демографического коллапса уже сейчас ведёт к мощнейшим процессам т.н. замещающей миграции. При этом мигранты, воспитанные в совершенно иных правовых парадигмах (а, точнее сказать, в их отсутствии) не испытывают ни малейшего уважения к декадентским ценностям вымирающих белых, в том числе – ко всем достижениям феминизма и «борьбы с сексизмом». Так что финальным результатом торжества феминизма и «гендерного равенства» уже сейчас становится стремительный рост числа изнасилований эмансипированных европеек глубоко равнодушными к их эмансипированности мусульманскими мигрантами при отсутствии сколько-нибудь организованного противодействия или возмездия со стороны белых мужчин, у которых многолетняя пропаганда полового антагонизма (на одного успели подать в суд за «сексизм», у другого отсудили имущество при разводе, третьему просто надоело читать про то, что все мужчины – потенциальные насильники) начисто отбила восприятие женщин своего народа как своего достояния, а, следовательно, и всякую мотивацию их защищать. В нормальном традиционном обществе мужчина воспринимает изнасилование женщины преступником как прямую угрозу своему закреплённому законом праву обладания женщиной. Логика здесь проста: если сегодня ограбили соседа – значит, завтра могут ограбить меня, если сегодня на улице изнасиловали какую-то чужую женщину, значит, завтра могут изнасиловать мою жену или дочь. Следовательно, угрозу необходимо ликвидировать до того, как беда постигнет мой дом. Поскольку факт состоит в том, что защитить женщин могут только мужчины, то безопасность женщин прямо зависит от того, насколько в ней заинтересованы или не заинтересованы мужчины. Следовательно, речь о защите женщин может идти только исходя из формулировки интересов мужчины как субъекта права. Иными словами, в традиционных обществах защищаются не права женщины как таковые, а права мужчины (как субъекта общественного договора) на неприкосновенность его жены, будущей невесты, сестры, матери или дочери. Ключевое здесь слово – «его». Главным «достижением» феминизма и парадигмы «гендерного равенства», даже в самых умеренных и внешне пристойных их формах, стало то, что теперь мужчина смотрит на неприкосновенность женщины не как на важную часть СВОИХ прав собственности, а как на проблему ЧУЖОГО ему социального сообщества, то есть социальной группы, к которой он заведомо не относится. Для него это в лучшем случае просто чужие проблемы, которые его не касаются. В худшем же случае, то есть если радикальным феминисткам удалось внушить обществу идею не просто независимости, а антагонизма и войны полов, преступление против враждебной социальной группы и вовсе будет воспринято с одобрением и злорадным удовлетворением (если достаточно долго и достаточно назойливо повторять, что «каждый мужчина – латентный насильник», то рано или поздно часть мужчин поверит и действительно начнёт себя психологически отождествлять с насильниками и таковым сочувствовать). Так что женская половина населения имеет все основания сказать радикальным феминисткам «спасибо» за то, что теперь значительная часть белых мужчин воспринимает ситуацию не в парадигме «чужаки покушаются на НАШИХ женщин», а в парадигме «ну-ну, вот теперь объясните-ка этим чёрным про харассмент и про абьюз». И это ещё не финал, потому что вполне возможным и даже вероятным финалом для научившихся отсуживать алименты и подавать в суд за «харассмент» феминисток станет в конечном итоге положение даже не жён, а наложниц в мусульманских и негритянских гаремах. Жаль, увы, если вместе с феминистками и эмансипэ та же участь постигнет и вполне нормальных, не развращённых многолетней пропагандой белых женщин.
Парадокс ситуации состоит в том, что если считать «сексизмом» акцентирование половой принадлежности и идентификацию человека, прежде всего, не как отдельной личности, а как носителя половой идентичности, то сама парадигма «борьбы с сексизмом» является откровенно сексистской. В самом деле, парадигма «борьбы за права женщин» (а затем, как ответная реакция, и «борьбы за права мужчин») способствует именно максимальному отождествлению личности со своей группой по признаку пола. В нормальном, традиционном обществе, в котором пол воспринимался как естественная, не составляющая проблемы, само собой разумеющаяся данность, соответственно и внимания к теме половой принадлежности было приковано на порядки меньше. При этом ошибкой было бы думать, что традиционное общество лишало человека всякой личной свободы и предписывало всем одну-единственную унифицированную модель поведения, определяемую биологическим полом. Напротив, культура традиционного общества, в течение тысячелетий группового естественного отбора адаптированная, «подогнанная» под требования биологического естества, допускала и освящала в качестве социальной нормы целый спектр РАЗНЫХ (как мужских, так и женских) моделей поведения и социальной самореализации, допускающих в весьма широких пределах возможность свободного выбора, соответствующего личным особенностям человека. Многообразие санкционированных и освящённых в качестве нормы вариантов самореализации закреплено в традиционной культуре в виде архетипов. Говоря об архетипах, мы не имеем в виду юнгианские представления о неких «примордиальных образах», присущих человеку от рождения за счёт мистической связи с неким «коллективным бессознательным»; мы имеем в виду лишь устойчивые образы и поведенческие модели, сложившиеся в каждой конкретной культуре и воспроизводящиеся в процессе воспитания и социализации. Другой вопрос, что социальный естественный отбор ведёт к тому, что при длительном непрерывном развитии культура неизбежно адаптируется к требованиям биологии, поэтому архетипы разных культур, хоть и не являются вариациями неких «примордиальных архетипов», но неизбежно обнаруживают в итоге заметный параллелизм, связанный с универсальностью требований биологии. Разумеется, архетипы традиционных культур, будучи чётко разделены на мужские и женские, в то же время не являются аналогом нынешних «гендеров», то есть нисколько не несут в себе болезненной фиксации на теме сексуальности. Как уже было отмечено выше, пол (как, впрочем, и всё остальное) в традиционной культуре воспринимается как естественная данность, а потому не порождает гипертрофированного и явно нездорового интереса, характерного для современного разбалансированного общества.
Описание многообразия освящённых традиционной культурой поведенческих моделей, разумеется, далеко выходит за рамки целей, задач и объёма настоящей работы, равно как и связь этих моделей с репродуктивными стратегиями в рамках популяционной биологии. Известно, что репродуктивный потенциал популяции практически всегда ограничен пределами репродуктивных возможностей самок, а не самцов. Поскольку мужской репродуктивный потенциал явно избыточен, социальная самореализация мужчины оказывается в большей степени свободной от чисто репродуктивной функции. В практическом плане это означает возможность для мужчин заниматься вещами, не связанными напрямую с репродукцией и даже обеспечением материальных условий репродукции: например, религиозными, мистическими и духовными практиками; самопознанием, познанием мира, в том числе в рамках философии, науки и различных паранаучных систем знания; самыми различными видами искусства; путешествиями, военным делом и, разумеется, всем тем, что относится к сфере осуществления власти, борьбы за неё и функциями управления и государственно-политической, социальной и хозяйственной организации. При этом с точки зрения репродуктивного потенциала популяции совершенно не страшно, если часть мужчин вообще исключается из процесса размножения: уходит в монахи, полностью посвящает себя познанию, гибнет на войне, в процессе борьбы за власть или открывая новые земли. Оставшихся вполне достаточно для того, чтобы полностью восполнить их репродуктивную функцию – ведь одного мужчины полностью достаточно для полной реализации репродуктивного потенциала нескольких женщин, именно поэтому в биологическом смысле полигамность мужчины нормальна, а полиандринность женщины – противоестественна. Напротив, репродуктивный потенциал женщин всегда является лимитирующим фактором репродукции популяции. Даже если количественно в популяции женщин в несколько раз больше, чем мужчин, всё равно именно их репродуктивная функция является дефицитным, лимитирующим ресурсом. Это значит, что любая растрата времени и энергии женщины на цели, не связанные с репродукцией, то есть с созданием семьи и рождением детей, наносит прямой ущерб конкурентоспособности популяции. Речь в данном случае идёт не о моральном или юридическом долженствовании, а о естественном отборе, который применительно к человеческому виду является не только индивидуальным, но и групповым. В итоге в качестве генетически запрограммированных и реализуемых через различия в строении мозга и, в особенности, через гормональную регуляцию закрепились именно те поведенческие различия между мужчинами и женщинами, о которых уже неоднократно шла речь: мужчина может реализоваться в духовных практиках, философии, науке, политике, в профессиональной карьере, в бизнесе, в путешествиях, в искусстве войны и просто в искусстве, в том числе совершенно естественно чувствовать себя в положении холостяка. Женщина, разумеется, тоже может всем этим интересоваться, но прежде всего она генетически запрограммирована на то, чтобы родить детей, без этого она чувствует себя нереализованной и несчастной (разумеется, речь идёт о статистической норме, у отдельно взятой женщины эта программа вполне может быть и сбита как биологическими дефектами, так и дефектами социального воспитания).
Эти биологически обусловленные различия оформлены и закреплены в культуре. В этом плане действительно (и это объективный факт и норма) мужчина имеет больше степеней свободы, и у него шире выбор возможных жизненных стратегий. Женщина в гораздо большей степени ограничена своим биологическим предназначением, тем, что именно она является лимитирующим ресурсом репродукции конкретной популяции и вида в целом (кстати, именно с этим связана и традиционная моральная установка на обязанность мужчины защищать женщину даже с риском для собственной жизни, и традиционное представление о том, что убийство женщины является более тяжким и отвратительным преступлением, чем убийство мужчины – при том, что мужчина имеет более высокий социальный статус). Однако отсюда не следует, что традиционное общество и традиционная культура насильственно и безальтернативно лишают женщину вообще всякой иной поведенческой модели, помимо роли жены и матери. Во многих культурах, например, в христианской традиции (как православной, так и латинской) допускается женское, в том числе и девичье, монашество. То есть даже полное освобождение женщины от функции чадородия ради чисто духовного самосовершенствования. Понятно, что женское, особенно девичье, монашество – вещь намного более исключительная, чем монашество мужское; тем не менее, оно тоже существует как особый путь самореализации для женщин с исключительными духовными склонностями и талантами. Другой весьма показательный и интересный пример – это независимо существующий во множестве самых разных культур архетип Девы-воительницы. На первый взгляд, образ Девы-воительницы в русских былинах и европейском эпосе можно принять за проявление этакого «средневекового феминизма», рисующего в противовес классическому образу «Девы в беде» идеал той самой «сильной независимой женщины» (только без сорока кошек). На самом деле сходство здесь обманчиво, а принципиальная разница более чем существенна: архетип Девы-воительницы в традиционной культуре эстетически легитимизирует и определяет возможность особых случаев, исключений из общего правила; парадигмы феминизма и «антисексизма», напротив, отрицают сам общий принцип как таковой. Возникновение образа Девы-воительницы в культуре, по-видимому, связано с тем, что существует возрастной период, когда молодые девушки (вполне нормальные, хотя и, конечно, далеко не все) примеряют на себя образ мальчишеского поведения и мальчишеских ролей. Речь, разумеется, идёт об особенных, не совсем обычных девочках и девушках, а не о статистическом большинстве. Тем не менее, во-первых, этот феномен описан у наших самых ближайших родственников в животном мире – у шимпанзе, а, во-вторых, как уже сказано выше, он независимо зафиксирован в культуре самых разных народов. Но дело в том, что в хорошо отрегулированной и устойчиво воспроизводящейся традиционной культуре этот поведенческий феномен попадает в своего рода шаблон культурного архетипа, который, с одной стороны, такое поведение легализует и эстетизирует (исключая стигматизацию и травлю, позиционируя нетипичное для её пола поведение девушки не как уродство, а как пусть странную, но в целом скорее привлекательную особенность), а, с другой стороны, задаёт дорожку нормального возрастного выхода из такой возрастной «акцентуации», не позволяя ей перерасти в перверсию и психическую патологию. Таким образом, тем особенным девочкам, которым в силу их индивидуальных особенностей свойственны мальчишеские интересы, культура традиционного общества предлагает культурный архетип, позволяющий им самореализовываться без нарушения и потери нормальной половой идентичности. Фактически архетип Девы-воительницы используется в культуре традиционного общества в качестве эффективного психотерапевтического инструмента. Важно при этом, что это именно возрастной архетип: не бывает в эпосе и мифологии женщины-воительницы средних лет, Дева-воительница – это всегда именно дева: и в смысле возраста, и в смысле девственности. Как только она вступает в связь с мужчиной, так теряет все свои богатырские суперспособности и превращается в нормальную женщину. В современном же мире на переживающую этот вполне нормальный период девушку обрушивается мощная «гендерная» пропаганда, которая в общем зачастую совершенно безобидное само по себе и легко корректируемое возрастное отклонение загоняет в глубокую патологию, из которой потом не всякая выберется. Из одной и той же бойкой девчушки может в итоге вырасти совершенно нормальная женщина, если на её возрастную «мальчишковость» читать ей русские былины (про довольно многочисленных в них полениц – женщин-богатырш), «Песнь о Нибелунгах» (про Брунгильду), «Властелина колец» (про Эовин) или монгольские предания про Хутулун, и дать ей, тем самым, культурно приемлемый образ, с которым она могла бы себя отождествить. Но из неё же может вырасти и психический (а иной раз и физический) инвалид, если в период этой самой возрастной «мальчишковости» пичкать её феминизмом, информацией о «нетрадиционных половых ориентациях», теориями «трансгендерности», свободы выбора «гендерной идентичности» или соблазнять возможностями смены пола.
9. Другие нерасовые версии «расизма»: эйджизм, лукизм, эйблизм…
Ещё раз обратим внимание на уже отмеченный нами выше принцип. Любая структурная организация предполагает иерархию. Уравнение элементов системы, в том числе социальной, равнозначно уничтожению самой системы. Традиционное общество и традиционная культура воспринимают объективно существующие между людьми различия (интеллекта, волевых качеств, происхождения, пола, возраста и т.д.) просто как данность, которая определяет естественное и законное место служения каждого в единой иерархически организованной общественной системе. Парадигма равенства объявляет «злом», требующим преодоления, как само существование иерархической структуры, так и, в особенности, объективную обусловленность места в ней принадлежностью к той или иной группе (расовой, этнической, половой, возрастной). В результате, вопреки мечтам о «свободе» индивида от всякой якобы ограничивающей его «уникальность» и «свободу самовыражения» идентичности, возникает ситуация расколотости общества на сектантские меньшинства, выделяющиеся на основе этих самых идентичностей. То есть если в традиционном обществе различие и несходство являются залогом разумного распределения функций, объединения в общей цели и взаимодополнения (хотя и неравноправного), то в современном обществе – залогом отчуждения, вражды и воспитания взаимной ненависти. Выше это было наглядно продемонстрировано на примере т.н. «борьбы с сексизмом», но абсолютно идентичная ситуация складывается относительно т.н. «эйджизма».
В традиционном обществе неравенство людей в зависимости от их принадлежности к той или иной возрастной группе воспринимается как естественная данность. Каждая возрастная группа в соответствии со своими, присущими ей особенностями и возможностями занимает своё естественное место в макро- и микросоциуме. Детям в силу их экономической несостоятельности и психологической незрелости предписывается находиться в подчинении и послушании родителям и вообще старшим. Родители не только имеют право, но и обязаны воспитать своих детей, прививая им социально признанные этические и эстетические нормы, образ мысли и модели поведения, используя для этого как поощрения (положительное подкрепление), так и наказания (отрицательное подкрепление). Ученик, разумеется, не равен учителю и обязан ему подчиняться и выказывать уважение просто по факту различия возрастного и социального статуса. Да и вообще в целом действует формула уважения к старшим, то есть подразумевается более высокий социальный статус старших по возрасту не только как более опытных, но и как уже успевших внести больший вклад в «общий котёл», больше успевших в жизни создать и больше послуживших обществу, накопивших больше заслуг перед ним. С другой стороны, столь же естественно воспринимается уход стариков на покой, добровольная передача ими функций власти и управления, да и просто рабочих мест «молодой смене» при сохранении высокого статуса «наставников». В предельном варианте функциональная дифференцированность и модель социального поведения для каждой конкретной возрастной группы представлена в индийском принципе социального устройства – Варнашрама-дхарме, но в той или иной форме присутствует в любом обществе; во всяком случае, до 60-х годов XX века она была самоочевидной нормой даже для буржуазных стран, не говоря уж о более консервативных в социальном плане странах социализма [3].
Парадигма «борьбы с эйджизмом» как якобы «возрастной дискриминацией» исходит из прямого отрицания естественных, объективных различий, связанных с возрастом и естественных для каждого возраста социальных ролей. Например, утверждается, что дети равны и равноправны с родителями, хотя это очевидно не так, и социализация детей как раз требует их воспитания, то есть применения к ним одностороннего формирующего воздействия, основанного на власти. Парадигма «борьбы с эйджизмом» разрушает естественную иерархию в отношениях «ученик и учитель», постулируя их якобы равенство, несмотря на очевидность неравенства в знаниях, опыте и, как следствие, социальной роли. С другой стороны, та же парадигма «борьбы с эйджизмом» игнорирует и прямо отрицает то, что возрастные изменения, связанные со старением, делают человека объективно неадекватным требованиям той или иной профессии, должности или социальной роли. Например, «дискриминацией по возрасту» объявляется возрастной потолок для занятия ряда руководящих должностей или, что намного смешнее, невостребованность постаревших актрис и моделей. Результатом парадигмы «возрастного равенства» и «борьбы с эйджизмом», как и в случае «борьбы с сексизмом», становится разрушение нормальных для традиционного общества социальных ролей и моделей поведения, обеспечивающих каждому члену общества его законное и наилучшим образом именно ему соответствующее место в социальной системе. В итоге, люди разных возрастов перестают образовывать общий социальный организм и изолируются друг от друга как антагонистические по своим интересам, а, следовательно, заведомо друг другу враждебные «классы». Каждая из возрастных групп при этом начинает активно «бороться за свои права», то есть стремится лоббировать свои особые права и интересы в ущерб интересам других групп и воспринимает именно себя обделённой, угнетённой и дискриминированной. Молодёжь воспринимает людей старшего возраста как «мафию», несправедливо захватившую благодаря преимуществу накопленных социальных связей наиболее престижные и «хлебные» места. Старики отказываются уходить на покой, заявляя о своём равенстве с молодыми и объявляя «дискриминацией» любое указание на объективное несоответствие их физических и психических возможностей требованиям занимаемой ими позиции. Дети, подстрекаемые так называемыми «борцами за права детей» (обычно профессиональными и успешно монетизирующими эту борьбу), начинают демонстративно бунтовать против родителей, доносить на них в службы т.н. «ювенальной юстиции» или же шантажировать их возможностью такого рода доносов. Каждый в итоге категорически отказывается принять естественные ограничения своего возраста и свою естественную социальную роль, и именно это порождает всеобщий конфликт и плодит всё многообразие форм межвозрастной неприязни, для которых придумываются всё новые и новые наукообразные «новоязовские» термины – «педофобия», «эфебифобия», «геронтофобия», «жёнизм», «джэйнизм», «эдалтизм», «эдалтоцентризм», «хроноцентризм» и т.д. и т.п. Как и во всех предыдущих случаях, рост отчуждения и взаимной неприязни между разными группами (в данном случае – возрастными) является прямым и непосредственным следствием внедрения парадигмы их «равенства», отрицания специфики каждой из них и естественного различия их «экологических ниш», функций и ролей в социуме. То есть следствием своего рода «богоборческого» отрицания своей собственной объективной природы и своего, соответствующего этой природе, места в мире [2]. Собственно говоря, подавляющее большинство вполне реальных проявлений «эйджизма» (возрастной враждебности и нетерпимости) вызвано именно распространением и усвоением парадигмы «борьбы с эйджизмом». Чем больше с ним борются, тем больше именно этой борьбой его формируют и распространяют.
Под стать «расизму», «сексизму» и «эйджизму» что ни год выдумываются всё новые и новые языковые штампы, призванные обнаружить «дискриминацию» в очередном заурядном случае неодинаковости людей. Например, умнообразным словом «лукизм» обозначается совершенно естественная эстетическая составляющая в оценке внешних данных человека, то есть инстинктивное предпочтение людей красивых людям некрасивым и, тем более, уродливым. Можно было бы углубиться в научные данные и убедительно доказать, что то, что современная идеология «политкорректности» маркирует как «лукизм», представляет собой совершенно естественный, здоровый, эволюционно развившийся и генетически закодированный биологический механизм полового отбора, в той или иной степени присутствующий не только у человека, но и множества других животных, включая, как минимум, млекопитающих и птиц. Можно было бы пойти в другую сторону и констатировать, что эстетическое восприятие мира и эстетическая оценка вообще всего окружающего является общим качеством, универсально присущим человеческой культуре, и было бы абсурдно полагать, что из этого общего правила будет сделано особое исключение для восприятия внешности окружающих людей, что оно в принципе может быть эстетически безоценочным и эмоционально не окрашенным. Можно было бы посвятить отдельную большую и на самом деле весьма интересную работу обсуждению соотношения в восприятии красоты биологически детерминированной программы полового отбора и культурных, биологически необусловленных и действительно различных в разных культурах и в разные эпохи эстетических канонов. Впрочем, доказывать подобное – значит ломиться в открытую дверь. То, что мы воспринимаем красивое как притягательное, а уродливое или просто выраженно некрасивое – как отталкивающее и неприятное, слишком самоочевидно, чтобы нуждаться в каких-либо доказательствах.
Однако здесь нужно сделать важное замечание. Без изобретения всяческих «измов» и без всякой «политкорректности» людям на протяжении тысячелетий было понятно, что внешняя телесная красота никак не гарантирует наличия интеллектуальных, духовных или моральных достоинств. Что человек, внешне красивый, может оказаться при этом глупцом или негодяем, и, наоборот, человек, внешне некрасивый или даже уродливый, может оказаться мудрецом или обладать нравственным совершенством. Иными словами, не следует оценивать интеллект и моральные качества человека по его внешности. Эта очевидная истина, разумеется, была в полной мере доступна культуре традиционного общества, равно как и мысль о том, что, как минимум, невежливо указывать человеку на дефекты его внешности. Не следует думать, что концепция «антилукизма» сводится к такого рода банальности, которая совершенно не требовала бы изобретения наукообразных терминов, особой идеологии и широкой пропагандистской кампании. Нет, здесь есть существенная разница, которую стоит ясно обозначить. Позиция традиционной культуры явным образом признаёт различие между красотой и уродством (в том числе применительно к внешности человека) и признаёт, соответственно, естественность притягательности красоты и неприглядности уродства, но при этом указывает на возможность иных, интеллектуальных, духовных или нравственных достоинств личности, которые иерархически выше, то есть более важны, значимы и существенны, чем преходящая внешняя красота тела. Подход традиционной культуры здесь как всегда комплексный и сбалансированный, он исходит не из примитивного «или-или», а из признания сложности и многофакторности в оценке любого явления с установлением иерархии и порядка, определяющего всему сущему его законное место в мироздании. Подход же современной «политкорректности» совершенно иной: она указывает вовсе не на то, что внутренние духовные качества важнее телесной красоты (ведь это потребовало бы признания гораздо более страшной для современного общества воинствующего эгалитаризма духовной иерархии, то есть фундаментального, качественного неравенства между людьми), она отрицает сам факт различия между красивым и некрасивым, между красотой и уродством, объявляет их равноценными и пытается разоблачить их различие как искусственный «социальный конструкт». То есть опять-таки во имя идеологической химеры «равенства» и «свободы» (от объективной заданности) мы видим попросту попытку отрицать очевидную реальность. Самое смешное, что в этом случае «политкорректность» не просто идёт по пути отстранённой безоценочности, а проводит назойливую демонстрацию уродства. Пример тому – позиционирование людей с явными дефектами внешности, а то и откровенными уродствами в качестве нового «модного» канона «нестандартной красоты». Вполне можно было бы понять, скажем, отказ от самой идеи т.н. «конкурсов красоты» – и это было бы как раз возвращением к нормам традиционной культуры и традиционной морали, в рамках которой целенаправленная демонстрация телесной красоты, да и вообще телесности, плотскости как таковой, воспринимается как непристойный недостаток скромности, а интерес к плотскому – как разжигание похоти и «блуд очей». Но для вывернутого наизнанку современного общества такой подход, конечно же, неприемлем, потому что он убил бы на корню не только все достижения свободы блуда, но, что важнее, и всю коммерческую индустрию моды вместе с индустрией разного рода косметической и «омолаживающей» продукции. Поэтому «политкорректность» идёт своим особым путём: сохраняет модельный бизнес и всяческие «конкурсы красоты» (казалось бы, сама идея конкурса означает неравенство достоинств и противоречит идее «антилукизма»), но протаскивает на них в качестве «свежего», «нетрадиционного» «стандарта красоты» всё более откровенное и шокирующее, вплоть до физиологической отвратительности, уродство, закрепляя его в качестве новой «нормы» и даже нового «канона». Опять-таки, как и в случае со всеми остальными «антидискриминационными» «измами» на выходе получается вовсе не чаемое экзистенциалистами освобождение некой мифической «экзистенции» от ограничивающих рамок объективной природы и заданных её свойств и качеств, а, наоборот, болезненная фиксация на своей принадлежности к тому или иному меньшинству по тому или иному избранному признаку. В данном случае – болезненная, невротическая фиксация на дефектах собственной внешности, пусть и демонстративно предъявляемых обществу с извращённой гордостью эксгибициониста в качестве «достоинств» (что, в соответствии с новейшей модой, не могло не получить очередного наукообразного названия «бодипозитива», борьбы с фэтфобией, фэтшеймингом, скиннишеймингом и т.п.).
Таким же понятием-оборотнем является «эйблизм» (и «дизэйблизм»), обозначающее якобы «дискриминацию» инвалидов (впрочем, слово «инвалид» уже само по себе вот-вот подпадёт под запрет как «неполиткорректное»). С точки зрения не вникающего в суть дела обывателя может показаться, что современная парадигма «антиэйблизма» (то есть «борьбы за равноправие людей с ограниченными возможностями» – здесь каждое слово следовало бы поставить в кавычки и добавить к нему важное дополнение – «якобы») равноценна просто старому доброму христианскому милосердию и способности видеть в инвалиде человека и личность. На самом же деле сходство внешней формы скрывает диаметральную противоположность содержания. Каков нормальный, традиционный подход к проблеме инвалидности? Приведём, пожалуй, наиболее яркий пример – «Повесть о настоящем человеке» Б.Н. Полевого. Герой повести лётчик Мересьев (реальный исторический прототип – Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев), получив тяжёлое увечье (в результате полученного ранения у него были ампутированы обе ноги) и, стремясь снова встать в строй и вновь стать полноценным членом общества, учится сначала ходить на протезах, а потом и управлять самолётом, и добивается таких результатов, что никто не может заподозрить, что у него протезы вместо ног. В произведении воспевается сила духа, позволяющая человеку преодолеть немощь искалеченного тела. Стремление главного героя – вернуться к полноценной жизни, вновь стать полезным (и именно на этом основании равноправным и полноценным) членом общества. В принципе тот же самый подход мы видим во всей традиционной культуре. Даже если акцент делается не на восстановлении именно физических возможностей, в любом случае инвалид самореализуется в том случае, если, несмотря на ограничения своего тела, добивается результата в чём-то другом: в науке, искусстве, религиозно-аскетической практике или хотя бы в обычном производственном труде. Концепция «антиэйблизма» на самом деле диаметрально противоположна этому. Она делает главным делом инвалида не стремление стать полезным членом общества, а «борьбу за свои права», то есть активное истребование у общества особых преференций, обеспечивающих при неравенстве возможностей равный результат с нормальными людьми. Такой подход, во-первых, сразу же фиксирует инвалидность как особую идентичность человека, его противопоставление обществу в качестве представителя обособленного меньшинства, лоббирующего свои особые интересы. Во-вторых, рваческая установка на «борьбу за свои права» и культивирование своей «дискриминированности» не просто фиксируют человека на его инвалидности как социальной принадлежности, но и противопоставляют инвалидов как группу остальному обществу, то есть фактически делают их асоциальным и даже антисоциальным паразитарным меньшинством. Соответственно меняется и реакция остального общества. В традиционной социальной системе инвалид вызывал или сочувствие и жалость (если он не смог преодолеть последствия своей инвалидности), или уважение, признание и даже восхищение (если он преодолел свою инвалидность и смог вновь стать полноценным полезным членом общества). В парадигме же «антиэйблизма» по мере того, как инвалиды объединяются с целью «борьбы за свои права» и начинают предъявлять остальному обществу всё новые требования и претензии, соответственно, и остальное общество начинает воспринимать их как агрессивных паразитов и нахлебников, да ещё и объединённых в сплочённый клан («мафию»). Более того, такое отношение неизбежно распространяется и на вполне добропорядочных в личном плане инвалидов – тех, которые бы и не хотели «бороться с дискриминацией», а готовы были бы прилагать усилия, чтобы добиться в жизни успеха «на общих основаниях» без выбивания особого к себе отношения и введения «положительной дискриминации». Но они лишаются такой возможности: ведь «большое» общество видит в них теперь не обычных людей (таких же, как все остальные), просто попавших в беду, а носителей особой идентичности, то есть «других», «чужих», а, следовательно, отторгает. Чем больше искусственного принуждения к «интеграции людей с ограниченными возможностями», тем больше психологический протест общества против этого принуждения, и тем более формальной эта интеграция оказывается. Сама парадигма «эйблизма» и «антиэйблизма», то есть парадигма активной «борьбы за права» (вместо нормального стремления преодолеть свой физический изъян и быть полезным членом общества на общих основаниях без особых к себе поблажек) как раз и приводит к сегрегации инвалидов, к их изоляции и отвержению и, тем самым, задним числом сама и обосновывает свою «актуальность».
Немаловажно также отметить ещё одну важную особенность парадигмы «антиэйблизма»: она состоит в принципиальном отрицании самой разницы между нормой и инвалидностью. То есть инвалидность трактуется в рамках этой идеологии не как недостаток или хотя бы проблема, а как состояние, равноправное и равноценное отсутствию инвалидности. Само понятие «норма», «нормальный» объявляется неполиткорректным и дискриминационным, поскольку сопряжено с неравенством оценки инвалидов и неинвалидов. Особое значение эта установка приобретает, когда речь идёт не о физических увечьях, а о когнитивных и психических нарушениях. Например, для обозначения умственно отсталых вводится «политкорректный» термин «альтернативно одарённые». В рамках русской культуры подрывной потенциал подобного переводного по большей части словотворчества невелик, потому что для русского человека подобный речевой оборот подсознательно воспринимается как сарказм (и сразу же породил, кстати, по аналогии уже заведомо саркастические выражения типа «альтернативно красивая девушка», «человек с альтернативно приятным характером», «альтернативно интеллектуальный собеседник», «альтернативно честный чиновник» и т.п.), поэтому нам (Русским) подчас бывает сложно понять, что в западной, особенно американской, культуре подобная языковая перверсия воспринимается безо всякой иронии и действительно является эффективным инструментом переформатирования сознания.
Ещё один продукт политкорректного словотворчества – «ментализм» – означает «дискриминацию» по отношению к людям с психическими расстройствами; то есть преодоление «ментализма» требует признания психически больных равноправными и равноценными со здоровыми. Понятно, что в данном случае «логика» эгалитаризма всё-таки вынужденно сдерживается пока требованиями здравого смысла и банального социального выживания. Но, если исходить из последовательной реализации принципа равенства и обеспечения многообразия применительно к группам, выделяемым по состоянию психических и когнитивных функций, то это вполне потребовало бы снятия ограничений на занятие государственных постов для сумасшедших (включая буйных), допуск лиц с психическими нарушениями к управлению сложными технологическими процессами (например, пилотированию самолётов или управлению ядерной энергетикой), введение квот для умственно отсталых не только при наборе студентов в университеты, но и для преподавательского состава в этих же университетах, а также квоты для больных с синдромом Дауна в Академии наук (с целью обеспечения «равных возможностей», разумеется). А что? Если равенство – так уж равенство, иначе получается дискриминация.
При этом обратим внимание на характерную манипулятивную уловку идеологического конструкта самого «расизма» и всех его производных, включая, в том числе, тот же «эйблизм» и «ментализм». Все они построены на мифологизации и превращении в жупел образа фашизма. Ранее мы уже неоднократно обращали внимание на то, что понятие «фашизм» в современной пропаганде настолько содержательно выхолощено и превращено в пропагандистский жупел, что может применяться практически произвольно, в том числе и для реализации социальных проектов, сущностно и содержательно практически тождественных историческому фашизму [1]. Обычно в таком случае создаётся искусственная альтернатива, оставляющая выбор между двумя вариантами: если «фашисты», например, физически уничтожали душевнобольных и умственно отсталых потому, что считали их биологически и социально неполноценными, значит, чтобы не повторился «фашизм», нужно признать их равными нормальным людям, да и вообще запретить сам термин «нормальные» как дискриминационный, то есть объявить любые психические и когнитивные отклонения проявлением разнообразия равноценных вариантов (та самая концепция «альтернативной одарённости»). Понятно, что логика в таком рассуждении даже не ночевала, но ведь оно и не предназначено для логического анализа, оно предназначено для пропагандистского кликушества, и в этом смысле вполне эффективно. Особенно если ещё подкрепить его модной особенно в среде феминисток умнообразной демагогией на тему «равноценности логического и чувственного восприятия» и недопустимости «логического фашизма» как «репрессии» бессознательного, чувственной сферы и вообще «женского начала», основанного на эмоциональном сочувствии.
На самом деле фашизм – явление в человеческой истории крайне недавнее и крайне кратковременное. Гораздо содержательнее было бы обратить внимание, на то, что в традиционном обществе какой-нибудь деревенский дурачок занимал свою, естественную для деревенского дурачка нишу, при этом вполне обеспечивал себя, выполняя в рамках семейного хозяйства посильный для его уровня интеллекта труд. Разумеется, никому не приходило в голову объявлять его равным интеллектуально полноценным людям, но и евгенические комиссии с передвижными газовыми камерами по деревням отнюдь не разъезжали. То есть проблемы как таковой вообще не существовало, каждый занимал естественное для него место в структуре общества. Более того, люди с психическими отклонениями в традиционном обществе могли признаваться даже обладающими определённой если не святостью, то благодатью в качестве «блаженных». Они не были исключены из общества, они признавались в определённом статусе, соответствующем их состоянию. Проблема их «дискриминации» создана как раз разрушением структуры и культуры нормального, равновесного традиционного общества, в том числе искусственной проблематизацией всех тех явлений, которые сами по себе не представляли прежде и не представляли бы впредь собой совершенно никакой проблемы, если воспринимать их просто как естественную данность.
Заключение
На многочисленных приведённых выше примерах мы каждый раз видим одну и ту же закономерность: каждое очередное изобретение политкорректной мысли, начинающееся на «анти» и заканчивающееся на «изм», на ровном месте само порождает проблему, с которой якобы борется и которой до того фактически не существовало. Обществу каждый раз предлагаются две в равной степени безумные и гротескно абсурдные альтернативы, до которых редуцируется пространство выбора. При этом совершенно игнорируется факт, что человеческое общество тысячелетиями жило своей нормальной естественной жизнью, и у него вообще не возникало проблем такого рода.
Скажем, к примеру, с самого своего возникновения на Земле человечество существовало в виде совокупности более или менее изолированных друг от друга общностей – сначала родовых, потом племенных, этнических и, наконец, национальных. Эти общности всегда строились на естественном для человека противопоставлении «свои» – «чужие» с установкой на известный уровень взаимного доверия и взаимопомощи между своими и известный уровень настороженности и недоверия по отношению к чужим. Маркерами этого разделения на своих и чужих выступало наличие или отсутствие общего происхождения и родства, сходства расово-антропологического типа, общности языка, религиозных верований и ритуалов, культурно-хозяйственного типа, заданных культурным воспитанием моделей поведения. Такое культурно обусловленное разделение вида Homo sapiens на относительно (хотя и не абсолютно) изолированные друг от друга в репродуктивном отношении популяции имело и до сих пор имеет важное биологическое значение [4], и испокон веков воспринималось как само собой разумеющаяся естественная данность. Эта норма человеческого поведения, выраженная в предпочтении своих и отторжении чужих, старше чем, собственно, само человечество как таковое, но только во второй половине XX века этой тысячелетней норме присвоили ярлык «ксенофобии», объявили её чем-то ненормальным и требующим якобы преодоления и искоренения и стали считать признаком «фашизма». Между тем, фашизм и нацизм как политические движения возникли в 1919 году и погибли в 1945; таким образом, вся их история – это всего четверть века, срок по историческим меркам совершенно ничтожный. Расизм как оформленная идеология возник не раньше второй половины XIX века. Таким образом, и расизм (вкупе с нацизмом и фашизмом), и «антирасизм» с его демонизацией т.н. «ксенофобии» и требованием равного отношения ко всем без разделения на своих и чужих возникли совершенно недавно и притом именно как продукт разрушения устойчивых традиционных мировоззренческих и социальных моделей и возникшего в результате социального хаоса и распада. Тысячелетиями человечество благополучно обходилось без этой ложной альтернативы, каждое этническое сообщество относилось к чужакам с естественным недоверием, довольно регулярно между племенами, а затем и народами случались военные столкновения, однако это не перерастало в масштабную практику геноцида. Теперь же нам упорно внушают, что стоит нам не принять совершенно противоестественную и несовместимую с реальностью парадигму равного отношения ко всем без разделения на своих и чужих, как единственной возможной альтернативой станут газовые камеры, лагеря смерти и тотальный геноцид.
Возьмём другой пример. Современный феминизм, поскольку при нынешней узаконенной дискриминации в пользу женщин, «бороться за равноправие» становится всё более очевидно нелепо, переключился на более тонкие темы типа «объективации». Как и все слова феминистического жаргона, «объективация» в этом контексте (не путать с тем же словом в понятийном аппарате классической философии) представляет ложное, «размазанное» понятие, апеллирующее в большей степени к эмоциям, чем к разуму, и не имеющее конкретного содержания. В некотором приближении можно сказать, что под «объективацией» идеологи феминизма имеют в виду эксплуатацию разной степени откровенности сексуальных образов – например, голого женского тела в рекламе или в коммерческом «искусстве». Откуда возникла эта проблема? Она возникла как результат т.н. «сексуальной революции», как прямое следствие разрушения, осмеяния и уничтожения традиционных моральных запретов на публичное обсуждение половой жизни и демонстрацию обнажённого тела и половых инстинктов. В традиционном обществе (по крайней мере, христианском) и то, и другое считалось аморальным, безнравственным, да и просто непристойным, воспринималось как проявление одновременно нравственной порочности (блуд, похоть) и постыдного недостатка воспитания и культуры. Это не значит, что осуждалась или подавлялась сама по себе половая жизнь как таковая. Нет, все, разумеется, прекрасно понимали, откуда берутся дети. Осуждалась не половая жизнь, а, во-первых, разврат и блуд, отрыв сексуальности от её непосредственной естественной биологической функции – репродукции, то есть деторождения, во-вторых, нарушение обетов супружеской верности, и, в-третьих, непристойность, то есть вынесение сугубо интимных вопросов и тем в публичное пространство и выставление их напоказ и на всеобщее обозрение. «Сексуальная революция» последовательно разрушила все эти три барьера: сначала осмеяла стыдливость, скромность и целомудрие как моральные добродетели, затем отделила сексуальность от её естественной функции чадородия, открыв, тем самым, дорогу к последующей легализации всевозможных извращений, и, наконец, фактически уничтожила институт брака, если понимать под браком участие общества в гарантировании соблюдения взаимных обязательств супружеской верности. Дело дошло до того, что не просто легализован разврат и всеобщее бесстыдство (и под это, как всегда, подведена наукообразная база в виде искусственных новоязовских псевдотерминов типа «слатшейминга»), но, более того, половая воздержанность воспринимается сегодня чуть ли не как патология и несостоятельность, девственность – как почти что позор, а стыдливость – как свидетельство закомплексованности и наличия серьёзных психических травм, требующих работы с психотерапевтом. Фактически сам разговор о традиционной нравственности в сфере полового поведения сегодня возможен только в пределах Церкви и только на языке религиозных понятий (и уже в этом, кстати, состоит колоссальная ценность и значение религии и Церкви, даже если смотреть на них с чисто материалистической и прагматической точки зрения); в любом другом контексте само представление о важности сохранения девственности до заключения брака, хранения супружеской верности и, тем более, о порочности секса вне функции зачатия ребёнка воспринимается не просто враждебно, а с издевательским гоготом, словно мы уже находимся внутри антиутопии Олдоса Леонарда Хаксли, описанной в его романе «О дивный новый мир». Результатом начатой фрейдистами и завершённой западными «шестидесятниками» «революции» похоти, блуда и бесстыдства как раз и стало переполнение всей современной культуры от быта до искусства сексуальным фетишизмом – тем, что феминистки на своём уродливом новоязе именуют «сексуальной объективацией», и что на самом деле не имеет никакого отношения к патриархальному обществу, а возникло как раз в результате его разрушения и уничтожения. Единственно возможный путь преодоления этого – возвращение к нормальному обществу, то есть обществу традиционной морали, традиционных аскетических ограничений и моральных запретов. Но об этом, разумеется, в современном мире даже не идёт речи. Речь идёт исключительно о том, чтобы обычному, «нормальному» сраму и разнузданности противопоставить нечто ещё более уродливое в своей противоестественности (тот же феминизм вкупе с пропагандой гомосексуализма и прочих извращений). В результате «обычный» разврат и «обычная» похотливость в духе какого-нибудь блудливого и в своё время левацкого журнала «Playboy» на фоне наступления всё более оголтелых извращенцев воспринимается уже чуть ли ни как бастион «традиционных моральных ценностей», декларация гетеросексуальности и здоровой, незадушенной феминистическим и содомитским прессингом и не стесняющейся себя самцовости. Как и в случае с парой «фашизм» – «антифашизм» обществу опять навязывается совершенно искусственная ложная альтернатива из двух зол.
Ту же самую ситуацию, когда два вида безумия успешно поддерживают друг друга, мы видим сегодня практически во всех сферах. К примеру, тысячелетиями люди использовали полезных в хозяйстве домашних животных, и в этом не было никакой проблемы. Однако вдруг, не ранее второй половины XX века появились безумцы, утверждающие, что животные (дикие, домашние и бездомные) являются не объектом, а субъектом права. Обратим внимание, что речь идёт не просто о защите животных. Защита животных, в том числе и в рамках правового регулирования – вещь вполне традиционная, рациональная и целесообразная. В нормальной ситуации животные защищались как объект – либо как чья-то частная, коллективная или государственная собственность, либо как ценный хозяйственный, в том числе промысловый ресурс, либо как элемент биоразнообразия – то есть редкий вид или редкая, ценная порода. Совершенно с иной постановкой вопроса мы сталкиваемся сейчас, когда так называемые «зоозащитники» говорят вовсе не о рациональных хозяйственных или хотя бы экологических резонах сохранения вида или породы, а заявляют о том, что животные как таковые обладают якобы личными правами независимо от их объективной природной или культурной ценности и полезности и независимо от права собственности их владельцев. То есть буквально ставят вопрос так, будто животное является личностью и способно вступать в правовые отношения. Такая постановка вопроса на самом деле в корне убивает само понятие права, основанное на метафоре общественного договора. Практическим же следствием такой правовой шизофрении становится, например, то, что под давлением «зоозащитного» лобби принимаются безумные законы и подзаконные акты, запрещающие санитарным службам уничтожать бродячих животных – разносчиков всевозможных инфекций. Более того, поскольку среди новоявленных «субъектов права» оказываются не только голуби, вороны и кошки, но и бродячие собаки, невозможность их своевременного уничтожения (ведь у них теперь есть права!) приводит к тому, что они сбиваются в стаи и нападают на людей (в том числе нередко загрызая своих жертв насмерть), а также, в качестве хищников, уничтожают животных, в том числе принадлежащих к видам, занесённым в «Красную книгу». В ответ на эту оргию упоённого безумия, подмявшую под себя законодательство, доведённые до крайности активные граждане начинают самоорганизовываться и брать на себя функции санитарных служб явочным порядком. То есть уничтожать бродячих животных нелегально вне какого бы то ни было правового регулирования и контроля. Итогом такой загнанной в подполье «партизанщины» вполне закономерно становятся «перегибы» – такие, например, как разбрасывание на улицах, во дворах и в городских парках и скверах отравленной пищи (на жаргоне «догхантеров» называемой «вкусняшками»), в результате чего гибнут не только бродячие, но и домашние собаки, являющиеся законной собственностью конкретных граждан. В результате, идеология т.н. «зоозащиты» и её практическое применение приводят к многочисленным случаям травматизации, инвалидизации и гибели людей, существенному ухудшению санитарной обстановки, огромному ущербу, наносимому природе (в том числе и редким, действительно требующим охраны и защиты видам), а также к вынужденной неправовой активности граждан, которая, перерастая в партизанщину, становится самостоятельной проблемой, проявляющейся, например, в превращении города в среду, опасную для тех же самых домашних животных.
Любое движение или явление с приставкой «анти-» в подавляющем большинстве случаев на самом деле в итоге растворяется в том, против чего оно «анти-», копирует его до состояния неотличимости и становится ему тождественно. Конструктивный выход зачастую состоит не в том, чтобы решать проблему посредством её заострения, а в том, чтобы выйти из ложной парадигмы, которая проблематизирует то, что при ином взгляде на ту же ситуацию никакой проблемы не составляет. Если и не во всех, то, по крайней мере, во многих случаях бывает полезно присмотреться, как жило общество до того, как та или иная проблема была поставлена – зачастую оказывается, что вполне успешно и устойчиво, при том, что с объективной точки зрения условия в то время были теми же самыми.
Библиографический список:
[1] Строев С.А. Итоги 2010: закат «революции 60-х». // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2011. Т. 4, № 1-2 (11-12). С. 12-24.
[2] Строев С.А. Соблазн суррогатности. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2012. Т. 5, № 1-2 (17-18). С. 54-66.
[3] Строев С.А. Великая Октябрьская Социал-Консервативная Революция. // Вестник Петровской Академии. Петровская академия наук и искусств. Санкт-Петербург. 2017. № 3-4 (49-50). С. 156-204.
[4] Строев С.А. Нация с точки зрения биологии. // Репутациология. ISSN: 2071-9094. Январь-апрель 2014. Т. 7, № 1-2 (29-30). С. 10-15.
Строев Сергей Александрович
Статья впервые опубликована в журнале «Репутациология»: 2019, № 1-2 (51-52), С. 5-32
Это на него похоже.