| Игра со спичками Литературному исследованию подлежат не только те поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если б умел или смел… Необходимо коснуться всех готовностей, которые кроются в нём… М. Е. Салтыков-Щедрин. Билеты смерти Если билет в театр Стал нам билетом смерти. ( Стихи в «Советской России»)История, которую я должна вам, произошла зимой 2002-2003-его года. Точнее, не произошла, но могла бы произойти. Дело в том, что я – единственная, кто помнит о том, что было. Или не было… Впрочем, если вы дочитаете до конца, вы сами решить, что здесь было, а что – нет, и в каком времени и наклонении про это надо говорить. По правде говоря, мне самой во всё это трудно поверить. Я долго молчала, но больше не могу. Итак, меня зовут Маша. Мне 20 лет и я студентка исторического факультета МГУ. Мои родители также работают МГУ. В общем, я из семьи обыкновенных научных сотрудников, и до не давнего времени страшная действительность нас почти не затрагивала. Мои родители политикой не интересовались. Мама говорит, что не хочет всем этим грузиться, все равно она изменить ничего не может, и папа утверждает примерно тоже самое, добавляя при этом, что раз уж что-то глобальное произошло, так уж всё к тому и шло. Раз Горбачёв сумел разрушить социализм, то значит, социализм у нас был непрочный, в системе был изъян в виде отсутствия свободы прессы а значит, ничего не поделаешь, современные безобразия были неизбежны. Хотя я как историк, хорошо понимала и понимаю, что на дороге истории есть достаточно развилок, чтобы обогнуть опасные места, другой вопрос, что мы не всегда выбираем лучший путь… Например, если бы Горбачёв не стал тогда генсеком или его застрелили бы в 1986-ом, то мы до сих пор жили бы при социализме, и не было бы ни войны, ни террактов, ни нищеты, ни безработицы… Тогда я была в этом уверена, а сейчас просто знаю… Однажды нам от одних наших знакомых достались два билета на Notre-Dame (у самих у них почему-то пойти не сложилось). Сначала было решено, что пойдём мы с мамой, но потом, как я помню, мне что-то резко расхотелось, и я отказалась. Я помню, что говорила себе и другим, что мне надо готовиться к экзамену, хотя на самом деле в в этом была только часть правды. Экзамен у меня и в самом деле должен был быть послезавтра, но я всё равно уже чувствовала себя к нему настолько подготовленной, что могла бы не заниматься этим вечером без всякого ущерба для своих знаний. Просто после «Норд-Оста» у меня вообще пропало желание ходить по театрам, даже не потому что я боюсь, что это повторится, я прекрасно понимала и понимаю, что в следующий раз они придумают что-нибудь другое. У Ремарка, я помню, было сказано, что на войне нужно прятаться в воронку от предыдущего снаряда, потому что маловероятно, что туда в ближайшем времени упадёт следующий. Нет, просто при этом мне бы неизбежно пришлось бы думать о тех, кто вот так же пошёл однажды вечером в театр, и не вернулся домой...Так я объясняла это себе тогда, а сейчас мне кажется, что это было предчувствие грядущей катастрофы. Впрочем, это мало что меняет. Даже если бы я тогда прямо сказала, что у меня дурные предчувствия, разве они восприняли бы это всерьёз? Я помню, как перед одним из концертов, на который я всё-таки пошла, я сказала, что боюсь террористов. Тогда отец мне ответил стихами, из которых я запомнила только последние строчки: Но к сожаленью, худшее сбылось, И анархисты подорвали мост, Но что же, не встречаться из-за этого? Я уверена, что, заикнись я тогда про свои страхи, он отшутился бы в том же духе. Я помню, как мы в последний раз ужинали все вместе. Я ещё тогда спросила отца: a». Ну, было бы что-нибудь другое. Я пожала плечами и не стала спорить. Мой отец – неисправимый фаталист. Нет, он не верит во всякую модную нынче мистику, дело в другом. Он считает, что если какое-то событие произошло, то, значит, оно не могло не произойти, и от человеческой воли практически ничего не зависит. Детерминизм, доведённый до логического конца. Может, ему просто так легче жить. Как у Клячкина: «Я уговорю сам себя, будто всё за нас решено, будто всё ворует судьба». Только я не верю в судьбу. Потому что знаю, история, в конечном счёте делается людьми. И люди, люди, а не безличные законы несут за ответственность за все ошибки и трагедии. Итак, они ушли, а я осталась сидеть над учебниками. По десятому разу я прошлась по тому бреду, который нам подают под видом истории, в который раз мысленно исправила наиболее лживые места, затем поняла, что больше готовиться не в состоянии. Было часов восемь, ложиться спать ещё рано, и я решила включить музыку, чтобы развеять гнетущую тоску. Что ни говори, остаться одной в квартире, да ещё и зимним вечером, не очень-то приятно. Я помню, что в тот вечер было очень холодно, на улице стоял двадцатиградусный мороз, дул резкий ледяной ветер, и его завывания мне напоминали сказку про снежную королеву. Хотя в доме было относительно тепло, но на сердце у меня было как-то холодно и тоскливо. Я уже мысленно завидовала родителям, которые сидят в театре и слушают красивую музыку и отчасти жалела, что не пошла. Если б я знала тогда… «Они там слушают музыку, и я послушаю!» сказала я себе, но так как кассету с Notre- Dame я одолжила подружке, то решила просто поставит одну из кассет серии «Лучшие песни Франции». Вообще-то мои родители – поклонники авторской песни, и я отчасти разделяю их увлечение, но не меньше я люблю французский шансон. При чём, в отличие от многих поклонников зарубежной эстрады, стараюсь разбирать там слова, которым придаю большее значение, чем музыке. Итак, я включила магнитофон, и Адамо запел (конечно, по-французски, но для удобства я здесь сразу даю достаточно близкий перевод):Малыш, мой дружок, Твой смех как солнечный денёк, Но нынче слёз из глаз твоих Бежит поток. Малыш, ни к чему, Ты сейчас лишь играл в войну, По солдатику твоему Плач ни к чему. Знай, малыш, это ложь! Знай, малыш, это ложь! Твой солдатик не погибнет на войне Знай, малыш, это ложь! Игрушку не убъёшь! Он вернётся к тебе, не сгорит он в огне! И теперь, война, конечно, невозможна, И теперь, люди стали осторожней, Никогда уже невинности цветочек, Сапог тяжёлый не растопчет. Люди поумнели, мой дружочек. Малыш, что рыдать, Твой солдат не пошёл воевать Мир навеки дарован нам Тишину не взорвать врагам. Малыш, мой дружок, Видишь там зелёный лужок Твой солдат там срывает цветок И вплетает в венок, И вплетает в венок. Не сочтите меня слишком сентиментальной, но у меня на глаза навернулись слёзы. Дорого бы я дала, чтобы всё это было правдой! Эта песня была написана, наверное, вскоре после победы над фашизмом, и в те времена могло показаться, что мир будет вечным, по крайней мере в Европе. Если бы Советский Союз не развалили, это бы так и было, а теперь… А Адамо уже пел про Италию, терзаемую террором под властью Муссолини. На земле твоей жили сотни Данте, чтоб облик твой воспеть, И сотни Ботичелли, писали твой портрет… Моя Италия, как ни живи в дали Не позабыть твоей любви и шарма прежних лет… Но умолкли песни в садах твоих чудесных Не слышно серенад, Везде насилья ад И мельканье кружев, в ночи тебе не нужно, Лишь сумерки сойдут, Всех только страхи ждут… Моя Италия, о боже, что с тобой, Под маской страха твой нежный лик исчез, Моя Италия, влюблённым дай покой, Пусть их мечты ласкает синь небес… Шли годы в дали, но память я хранил, От чар твоих я пьян был без вина, Теперь же ты иронии полна, Лишь чуть словцо заслышишь о любви. Неужели и вправду, ты речам таким не рада, В наш век воинственный, Братоубийственный, И глупо ликовать, случайно услыхав, Тот ангельский напев, Бальзам для сердца дев… Моя Италия, о боже, что с тобой, Под маской страха твой нежный лик исчез, Моя Италия, влюблённым дай покой, Пусть их мечты ласкает синь небес… ( Перевод И. Олеховой)Эту песня у меня тоже упорно ассоциируется с нашей страной, дрожащей «под маской страха». «Насилья ад» напоминал мне о том аде, в который превратилась жизнь в наши дни. Говорят, что наша страна на первом месте в по количеству случаев насилия, совершаемого в так называемое мирное время. Хоть бы они живыми домой вернулись, хоть бы и на этот раз всё было благополучно! Мы живём, строим планы на будущее, хотим чего-то достичь, порой мечтаем о счастье, а нас в любой момент могут уничтожить. И не бог, а люди, если этих людей можно назвать людьми, те самые, что решили, что у нас слишком большое население, и теперь делают всё, чтобы лишние миллионы были уничтожены… Господи, как всё ужасно! Я выключила манитофон, который только растравил мою тревогу. Мама велела мне лечь спать до того как они вернутся, что я теперь и решила сделать. Однако я долго не могла уснуть. Песни всё ещё звучали у меня в голове, будя невесёлые мысли. Я опять вспомнила про О.. Жил себе человек, не тужил, политикой не интересовался. Но, как известно, если человек не занимается политикой, то политика всё равно занимается им. Я представила себе, как вот таким же вечером, только не зимним, а осенним, они пошли с женой на мюзикл, точно также, как сейчас мои родители... Я потом читала в «Советской России», что захват театра был спланирован не без участия спецслужб, и всё для того, чтобы наши политиканы могли оправдать затишье в войне, которую они сами же и развязали и на которой сколотили свои кровавые капиталы, а потом Буш воспользовался удобным случаем и приказал Путину испытывать там химическое оружие, а Путин, как послушный холуй, всё это выполнил. Ведь его, в конце концов, для того и сделали президентом, чтобы народ геноцидить. Под патриотическую фразеологию. Конечно, у меня нет прямых доказательств, но я уверена, что всё так и было. Как же иначе объяснить, что, не смотря на гибель в «Норд-Осте» гражданина США, американская пресса не кричала о нарушении прав человека, а Буш публично поздравил Путина. Ведь обычно, если гибнет хотя бы один американец, то у них обычно вой и плач на весь свет. А остальных, которые не американцы, убивать можно! Остальные – не люди, а так, материал в расход. Как сказал Черчиль, «Гибель одного человека – трагедия, гибель миллионов – статистика». Статистика, состоящая из миллионов трагедий… И эту самую статистику, сколько погибнет, а сколько останется в живых, Путин и наводил для Буша. «Путин Бушу продал душу!» – крикнула я в темноту слоган, написанный кем-то на стене нашего факультета. Правда, слоган не продержался дольше двух дней, потом его старательно смыли. Причём обычно всякая нецензурщина у нас держится на стенах неделями. Впрочем, на нецензурщину теперь цензуры нет, и вообще, в наше время кричи не кричи, пиши не пиши, толку мало. «Бесполезно призывать к пробужденью не желающих очнуться от сна». Слишком страшно жить и знать, что во главе государства – предатель, и что страна на самом деле катится в пропасть. Поэтому среднее поколение предпочитает вообще играть в жмурки, то есть вообще ни о чём не думать и жить сегодняшним днём, не ища объяснения всем нынешним ужасам. А уж если уж приходится с этим столкнуться более близко, то нести всякий бред про карму или ещё что-нибудь в этом духе. Ведь что такое карма? В тех книгах, которые я читала на эту тему (у мамы был период увлечения буддизмом и она мне одно время усиленно это подпихивала) её определяют как «закон космической справедливости». То есть, все грехи, которые человек совершил в этой жизни и в прошлых, ему отливаются. Хотя если приложить эту теорию к жизни, становится очевидно, что всё это полнейшая чушь. Разве можно, положа руку на сердце, сказать, что каждый из убитых в самом деле натворил что-то такое в своей жизни, за что и впрямь заслуживал смерти? В чём был виноват тот же О.? В том что тогда, ещё в 80-ые, поверил в перестройку? Но кто в неё тогда не верил? Все думали, что впереди нас ждёт только хорошее, только светлое будущее. Нынешние кошмары были просто немыслимы. Кто бы стал голосовать за «демократию», если бы с самого начала было известно, что это такое? Впрочем, при чём здесь это? Разве карма и в самом деле каким-то непостижимым мистическим образом определяла: «такой-то поверил в «дерьмократию», значит, надо сделать так, чтобы его эта «дерьмократия» угробила?» Но ведь из-за этой «дерьмократии» гибнут и дети, которые ни за кого ещё проголосовать и ещё как-нибудь нагрешить просто не успели. А значит, нет никакой кармы и «великой космической справедливости». Их просто в природе не существует. Карму выдумали индусы, у которых рождение в той или иной касте определяло весь дальнейший жизненный путь. Всё было заранее определено, отмеряно, рассчитано, и изменить что-либо было практически невозможно, во всяком случае, очень трудно. А теперь иные мистики пытаются приложить эти учения к нашему нестабильному миру и получается почти смешно. Мол, если вы родились в благополучной и богатой стране, то у вас хорошая карма, а если в отсталой, неразвитой, воюющей, то значит, плохая, то есть, вы в прошлой жизни натворили что-то не то, вот и расплачиваетесь за эти неведомые грехи. Последнего утверждения, даже если считать, что эта самая прошлая жизнь существует, никто проверить, естественно, не может. Я прекрасно понимаю, насколько всё это чушь, потому что я родилась ещё при Cоветской власти, то есть ещё в раю, но жить-то вынуждена в нынешнем аду. И тем не менее я знаю многих людей, которые в эту чушь верят. И я прекрасно понимаю, что, как это ни печально, это закономерно. В мире, где царит произвол и насилие, где всем и вся распоряжается кучка негодяев, способных на любое преступление ради личной выгоды, хочется верить, что есть какая-то высшая справедливость, и что хотя бы в отдалённой перспективе добродетель будет вознаграждена, а порок наказан. В мире, где могут убить ни за что, ни про что в любой момент, более чем где бы то ни было хочется верить, что смерть – это ещё не конец. Прежде, в средневековье, люди верили в рай и ад, но современного человека эта идея мало удолетворяет. Нарисовать такой ад, что бы он не противоречил нашим интуитивным понятиям о справедливости или такой рай, который бы выглядел одновременно и убедительно, и привлекательно, теперь практически невозможно. Как может блаженство быть вечным, даже если самое лучшее из наслаждений вскоре приедается? А поверить в то, что после смерти ты родишься опять, но в более благоприятных условиях, ибо мир когда-нибудь да изменится в лучшую сторону, ещё с грехом пополам можно. Хотя с такими верованиями мир не изменится в лучшую сторону никогда. Потому что для этого нужна борьба. А бороться могут только те люди, которые скажут: хотим улучшений сегодня, сейчас! Мы не будем ждать рая на том свете или в будущей жизни. Как ни крути, а коммунисты были правы – религия и в самом деле опиум для народа. И золотые были времена, когда она не имела власти над человеческими душами. Её не было не потому что её запрещали, а потому что она была не нужна. Потому что тогда было гораздо меньше горя и страданий, а потребность в религии – это потребность в утешении, а если страданий нет, то и утешения не нужно. Вот почему практически все религиозные учения проклинают социализм – ведь он просто лишает их хлеба. Для процветания религии необходимо чтобы люди страдали и гибли, поэтому проповедники всех религий так и громят наше советское прошлое, тем самым фактически благославляя нынешний перманентный кошмар…В который раз я возвратилась к своей любимой мысли, что не было бы всего этого нынешнего кошмара, если бы не Горбачёв и компания. Если бы у меня была машина времени, я бы отправилась в самое начало перестройки и переубивала бы их всех до того как они успели натворить бед. И тогда у нас до сих пор был бы социализм, Советский Союз и дружба народов. А теперь этого не будет долго-долго, может быть, никогда… А в будущем нас ждёт разве что дальнейший развал и война. Может, с Мусульманским Востоком, а может, с Америкой. Уж она-то постарается, чтобы нас побыстрее истребить...Наконец, я заснула, но спала неспокойно. Мне снилось, что мы, я, мама, папа и ещё большая компания стоим на платформе и ждём поезда. Вдруг я замечаю О. и не верю своим глазам, потому что даже во сне знаю, что он мёртв. Затем я преодолеваю своё смущение, подхожу и спрашиваю: «Скажите, а что вы думаете про перестройку?». Наяву я бы едва ли осмелилась, но тут меня подхлёстывала мысль, что если я не спрошу этого сейчас, то не смогу уже сделать этого больше никогда. Она смотрит на меня с удивлением (тема политики в нашей среде считается, как бы это сказать, не очень приличной, что ли), и даже собирается что-то ответить, но тут мать хватает меня за руку и тащит куда подальше со словами: «Не приставай к людям!». Может, всё это слишком длинное предисловие покажется здесь кому-то чересчур нудным и не столь обязательным, но из него нельзя не видеть, что я в принципе чётко различаю, где реальный мир, где мир моих мыслей и фантазий, а где сны. И скорее поверит, что то, что последовало дальше, не могло быть ни сном, ни бредом, ни плодом больного воображения. Хотя в событиях, невольной участницей которых я оказалась, присутствовала не совсем привычная логика, всё-таки для бреда всё слишком чётко и ясно отпечатолось в моём мозгу. Но вернусь к моей истории. Итак, утром следующего дня, когда я находилась в том неустойчивом состоянии между сном и пробуждением, которое часто бывает, если плохо выспишься за ночь, я услышала телефонный звонок. Я сделала над собой усилие и, рывком вскочив с постели, со всех ног босая бросилась в коридор. Прежде чем схватить телефонную трубку, я бросила взгляд на часы над дверью (о них ещё пойдёт речь впереди) и отметила, что уже девять, а значит, я опаздываю. Обычно меня будит мать, и мы вообще-то накануне договаривались, что она меня растолкает в пол-девятого. Что ж, значит, она проспала… Так думала я в тот момент…
Я поняла, что перед глазами у меня всё плывёт. Где-то внутри сжался холодный ком из двух слов «Как? Опять?». Да, умом я знала, что при этой власти кошмар неизбежен. Столько раз я слышала, что могут грохнуть метро, и когда я услышала об этом, я сразу же поняла, не могла не понять, о чём речь. Умом поняла, а сердцем не могла примириться.
Положив трубку, я опрометью бросилась в спальню родителей. Пусто. Они не вернулись вчера ночью домой! Некоторое время ещё оставалась надежда. Может, из-за проблем с транспортом они просто не смогли доехать… Я отчётливо помню, как включила телевизор и слушала, затаив дыхание, последнюю оперативную информацию. Всё было как обычно бывает у нас в таких случаях: время от времени сообщали противоречивые данные о количестве жертв, Путин опять нёс какие-то стандартные фразе о борьбе с международным терроризмом... Как всегда, что бы у нас в стране не творилось, президент не виноват. Виноват кто угодно, только не он. Виноват международный терроризм, кризис, неблагоприятные климатические условия и т. д. и т. п. А я где-то читала, что, когда в Японии мост обвалился, так там премьер в отставку подал. А Путин, хоть бы хны! Хотя по японским меркам, ему наверняка уже не в отставку подавать, а харакири совершить надо. Но вместо этого он ещё уже на второй срок собирается. И изберётся! В стране предостаточно идиотов, которые верят, что для того чтобы быть президентом, достаточно говорить гладко. И бессодержательно. Иногда просто хочется пойти и набить ему морду. Как в стихотворении Киплинга “Политик”: Я трудиться не сумел, Грабить не посмел, Я всю жизнь свою с трибуны Лгал доверчивым и юным, Лгал птенцам! Бьют ли на том свете морду Нам, лжецам? На экране тем временем новости кончились и на экране появилась морда, рекламирующая Tide . Ну да, конечно, траур у нас обычно объявляют по понедельникам, а сегодня ещё четверг. Как там у Шварца: «Меня не станет в воскресенье, а до самого вторника весь город погрузится в траур, никто не будет есть мяса, а к чаю будут подавать булочки такие особенные под названием «Бедная девушка».
Впрочем, дракона под названием режим, никто убивать не собирается. Потому что люди, особенно молодёжь, которая выросла в этом кошмаре, уже не верит, что возможно что-то другое, лучшее. Я верила. А теперь знаю. Впрочем, я опять забегаю вперёд. Остаток дня напоминал какую-то фантасмагорию, бесконечную смену отчаяния и надежды. Помню бесконечные и безнадёжные звонки по горячей линии и безнадёжный ответ, что ничего не известно. Я помню, что надеялась до последнего и в то же время страх, что я не узнаю ничего уже никогда. После террактов кроме погибших всегда есть пропавшие без вести. Даже после “Норд-Оста” пропавшими без вести считаются около семидесяти человек. Хотя там это уж совсем непонятно как такое может быть. Ведь у всех есть родные друзья или хотя бы знакомые, которые бы заметили твоё исчезновение из этого мира. Не может же быть, чтобы люди были настолько равнодушны и слепы. Или всё-таки может? Ну, тогда проще повеситься . Нет, я знаю, что это неправда. Видимо, от нас или скрывают истинное число жертв, или… Даже страшно помыслить. Не знаю, НЕ ЗНАЮ! Может быть, когда-нибудь в будущем найдётся Саня Григорьев, докопается до истины и изобличит наших правителей. Тогда-то точно станет ясно, кто заказывал гексоген. А может, никто никогда никого не изобличит, и это будет одной из тайн веков. Не знаем же мы до сих пор, поджигал Нейрон Рим, или не поджигал. Одни историки считают, что поджигал, такой отморозок, как он, был на это вполне способен. Другие возражают вопросом: мол, зачем ему было это надо, только себе навредил. На это первые возражают, что ему нужен был повод для репрессий… По сути дела, когда рассуждают, виновата ли наша власть напрямую в свершившихся террактах, пользуются столь же шаткими аргументами за и против, что и историки в вопросе с Нейроном. Правды же мы не узнаем никогда.Что было потом, я лучше не буду рассказывать. Не могу себя заставить. Да и не нужно. Кто такое пережил, тот и сам всё знает, а кто не пережил – тому всё равно не объяснишь. Бесполезно. Поэтому я пропущу эту часть своей истории, и продолжу с того момента, как я стала организовывать поминки. Честно-то говоря, на этот самый день у нас изначально намечалась вечеринка. Когда мне стали звонить кое-кто из ранее приглашённых, я просто не стала отменять приглашения. Ох, не знал отец, что рассылал приглашения на собственные похороны! «Стал погребальной тризной весёлый пышный пир» – вспомнилась мне цитата из «Песни о Нибелунгах» Впрочем он не первый и, увы, не последний. Ведь О. когда планировал презентацию своего диска, тоже не знал, что это будут поминки по нему. Никто не знает своего часа… Гостей, впрочем, было мало. Кто-то не мог приехать из-за неурядиц с транспортом, вдобавок никуда не делся двацатиградусный мороз. Да и в конце концов не одна я справляла поминки в это время. Мне сообщили о смерти ещё кое-кого из тех, кого я знала, но я уже просто была не в состоянии реагировать. Впрочем, поминки я тоже подробно описывать не буду. Признаться, я до сих пор не уверена, всё ли организовала правильно или что-то опустила. До этого я никогда не была на поминках, на такие мероприятия мама меня старалась не брать, считала, что это слишком для меня тяжело. Поминки О. были исключением, и это были всё-таки сороковины, когда первая, самая острая боль уже улеглась и потому это всё-таки было как-то не так тяжело, некоторые, даже позволяли себе шутить на тему, чем теперь угощают О. в раю... Скажу только, что немногочисленные гости разошлись относительно рано, дольше всех сидела мамина подруга Марина. Я помню, как она играла песни Веры Матвеевой, а я вспоминала, как их любила исполнять моя мама и плакала. У меня у самой никогда так не получится… Для тех, кто не в курсе, поясняю, что песни Веры Матвеевой, умершей в 31 год от рака, такие печальны и полны предчувствием смерти, что их только на поминках и можно петь. Вдобавок, он очень сложны технически, так как требуют диапазона голоса на две актавы. Сама Марина больше не поёт их на публику, только для меня сделала исключение. Я как сейчас вижу перед собой полумрак комнаты, озаряемый только огненным венчиком свечи и слышу голос исполнительницы. Она пела «Песню про чёрную гуашь и про надежду», и мне казалось, что эта песня, написанная давно и без всякого политического оттенка, сложена как будто про наши дни. « Беды не тают, а дни улетают, но где-то надежда машет рукой…». Весь мир, вся наша жизнь мне и в самом деле казались замазанными чёрной гуашью. Затем прозвучало «Ах, разбудили меня, разбудили…», и тоже понимала, что это про меня. Меня тоже посадили за страшный расчёт, как жить дальше. Ах, если бы можно было разбудить и посадить за страшный расчёт всех! Чтобы они поняли, что они потеряли и что приобрели со сменой строя. Что «очень уж много в будущем бед, а радости нет ни одной». Потом была песня, где Матвеева говорит, что весной станет рекой. Я с грустью думала тех, кто весны уже не увидит, а также подумала о тех реках крови, которые льются сейчас и о том море крови, которое ещё будет. Да, о будущем лучше не думать, «Очень уж много в будущем бед, бед, бед…». Я также вспомнила сказку, которую мне читали в детстве. Она была похожа на песни Матвеевой, такая же красивая и немного печальная. Там была красавица Дождирена, которая умерла, не помню почему, но после смерти она превратилась дождь, а также остался её голос, который при этом захватил злой волшебник… Я вспомнила, что от них теперь тоже остались лишь голоса на плёнке. И почему мир устроен так несправедливо? Почему средства поймать голос есть, а живой воды или волшебной свечи, которая была в другой сказке Софьи Прокофьевой, в природе не существует? Почему злодеи, подобные злым волшебникам, правят этим миром, а добрых волшебников нет как нет? Так думала я, а Марина тем временем пела, как мне казалось, про прекрасную Дождирену.Будет ласковый дождь, И сбудется всё чего ждёшь, И легкою будет печаль, И тёплою будет земля Когда тело устанет в бездонном небе парить под ласковым этим дождём… Помню, как потом я спросила её:
И тогда я задала тот вопрос, который, узнав мою историю, наверняка зададите мне вы...
Тогда я не знала, верить ей или не верить, но сейчас, когда я пережила куда более нереальную историю, я на многое стала смотреть по-другому. А тогда я впервые дала волю слезам в перемешку со словесными излияниями.
Затем я сглотнула слёзы и продолжила более разборчиво.
Вскоре она засобиралась домой, я проводила её до дверей и осталась одна. Я чувствовала себя ужасно усталой и разбитой, меня шатало, после вчерашней бессонной ночи мне хотелось сразу же лечь в постель и уснуть, но я переборола это желание, сказав себе, что сначала нужно отнести всю посуду на кухню и перемыть, дабы не оставлять на завтра. И вот тут-то и началась та самая история, ради которой я и начала свой рассказ. Странные часы. Лети, лети лепесток, Через Запад на Восток, Через Север, через Юг, Облети вокруг земли, Быть по-моему вели! « Цветик-Семицветик»Нося посуду из гостиной на кухню, я заметила, что часы, висевшие над входной дверью, остановились. Надо сказать, что часы эти довольно нестандартные – они выглядят так, как выглядели бы обычные часы, отражённые в зеркале: цифры 3, 6, 9, 12 зеркально вывернуты, а стрелки идут в противоположную сторону. Но теперь они остановились. «Остановившиеся часы – символ смерти у обериутов» – вспомнила я и вздохнула. Папа увлекался обериутами… Затем продолжила своё занятие, вспоминая вслух песню на стихи Заболотского, написанные в память Хармса и Олейникова. Я делала это, чтобы разогнать темноту и тишину опустевшей квартиры, от которой мне делалось страшно, тем более что я осознавала, что разогнать этот страх будет некому. «В широких шляпах, в длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений давным давно рассыпались вы в прах, как ветки облетевшие сирени» начала я и тут поняла, что не помню дальше ни слова. В голове вертелся общий смысл, что-то вроде того, что они в стране, где нет цельных форм, что им теперь «братья корни, муравьи…», а их живому собрату путь в ту страну закрыт. Смысл я помнила, а вот слова забыла начисто. Нервы у меня начинали пошаливать. Магнитофон, что ли, включить? Но что именно, опять Матвееву? Нет, тогда вообще лягу на диван и снова разревусь. А так нельзя, надо взять себя в руки и домыть посуду, а потом расстелить постель и лечь спать. Не я первая, кто оказался в таком положении, и к сожалению, не я последняя. А тем, у кого погибли дети, ещё хуже чем мне. Потом меня стала сверлить идея, что надо заставить часы идти. Раз они встали, значит у них кончились батарейки и надо вставить новые. Должна признаться, что я придавала этому своему побуждению несколько символический смысл: часы идут, значит жизнь продолжается. Так и не домыв посуду, я подставила стул и сняла часы с гвоздя. Потом осторожно, (не хватало мне их только сейчас разбить!) занесла их в гостиную и положила на стол. Ага, тут две крышки, за которой-то из них батарейки… Я открыла одну из них наугад, но вместо батареек обнаружила небольшой тайничок, в котором лежала старая бумажка и три спички. Сначала я решила, что бумажка – инструкция к часам. Но то, что там было написано, не имело к часам ни малейшего отношения. На пожелтевшем клетчатом листке бумаге была записана инструкция к пользованию спичками. Цитирую по памяти: « Волшебные спички.Исполняют любое желание, не противоречащее законам природы». « А разве само наличие таких спичек не противоречит законам природы?» удивилась я, однако тут же спохватилась. Ведь так ли много мы о них знаем. Есть множество вещей, которые современная наука не может объяснить: такие как телепатия, ясновидение, полтергейст, видение своего тела со стороны в состоянии клинической смерти и т. д. А мне только что почти доказали, что по крайней мере кое-что из это и в самом деле существует, и ведь неслучайно у меня тогда были дурные предчувствия… Если что-то не влезает в современную научную картину мира, то ещё не значит, что оно не существует. В восемнадцатом веке французская академия наук и существования метеоритов признавать не хотела, мол, камни с неба падать не могут. Может быть, в будущем наш скептицизм по поводу некоторых вещей покажется столь же смешным…Далее разъяснялось, со ссылками на «Чудотворца» Герберта Уэллса, что это значит: нельзя, подобно ему, заставить свечу зависнуть в воздухе пламенем вниз или превратить разом сварливого человека в добродетельного. Само собой разумеется, останавливать вращение Земли также не рекомендовалось: в лучшем случае желание не исполнится, в худшем – фатальные последствия. «Не шутите также и с историей. В принципе возможно изменить прошлое и направить события по-другому руслу, но в таком случае придётся принять и их возможные последствия, которые могут быть не столь благоприятны, как поначалу казалось. Например, если иному наивному, начитавшемуся белогвардейских авторов взбрело бы в голову загадать, чтобы в гражданскую войну победили белые, то пришлось бы принимать в качестве последствий оккупацию страны членами Антанты, полуколониальную зависимость, а также возможную победу фашизма во Второй Мировой войне. Не смотря на ужасы периода культа личности нельзя забывать о нравственном преимуществе восточного строя над западным. Мы не знаем, в чьи руки могут попасть Волшебные спички, но сам механизм их применения таков, что человек трусливый не сможет ими воспользоваться. Ведь нужно будет взять спичку в руку, зажечь её, сказать желание и ждать того момента, пока пламя обожжёт пальцы. Если при этом выронить спичку – желание не исполнится. Поэтому хорошенько подумайте, прежде чем проводить опыт!»В первый момент я подумала, что это чья-то старая дурацкая шутка. Однако какой шутник способен на такие шутки? Почерк мне был незнаком, значит, не отец. Но кто же? В голове у меня не вырисовывался ни один мало-мальски правдоподобный кандидат. Я попыталась вспомнить, как эти часы попали к нам в дом и не смогла. Кажется, мы их не покупали, нам их подарили или передали… Может быть, под гипнозом мне бы удалось вспомнить больше, но у меня такое впечатление, что я никогда не знала больше, чем какие-то смутные слухи. Однако у меня забрезжила надежда, что это не шутка. Что если часы и в самом деле из какого-нибудь зазеркалья? Или из паралельного мира, откуда ясно видно, что наша реальность изменяема. Я прочетала ту часть записки, которую цитировала выше, ещё несколько раз. (Что, кстати, и дало мне теперь возможность процитировать её теперь наизусть). Вопреки всем предостережениям, я хотела сделать то, против чего меня так старательно предостерегали – изменить ход истории. Я поняла, что никогда себе не прощу, если не попробую. Здравый смысл говорил мне, что всё это не может быть ничем иным, кроме как розыгрышем. Кто-то просто посмотрел фильм «Тайна Снежной Королевы» и решил подшутить. Ведь там у Герды есть волшебная спичка, которую нужно зажечь и обжечь ею пальцы в том случае, если ничего больше не останется, даже идти вперёд. Меня всегда поражала тупость героев тех сказок, где есть возможность загадывать желания. Они всегда тратились на пустяки, и хорошо ещё, если это получалось как у героини рассказа «Цветик-Семицветик» – без ущерба для себя и других… Я всегда была уверена, что потратила бы их не столь глупо. И вот теперь моя детская мечта исполнилась. Теперь я могу, а значит, должна… А такая возможность стоит обожжённых рук! За такое даже жизнью пожертвовать не жалко! Но здравый смысл опять поднял голову. Полно, разве это и в самом деле возможно? Ты просто сошла с ума. Всё это кончится тем, что ты обожжёшь себе руки, а тебе ещё домывать посуду. И никого ты этим не спасёшь, и ничего не изменишь. Неужели ты думаешь, что спички и в самом деле волшебные? Нет, не всё! Ты, по крайней мере, докажешь себе, что ты не хуже Герды. Ты узнаешь, способна ли ты на подвиг, ведь ты так мечтала о нём всю жизнь, – что-то внутри меня грустно усмехнулось – И теперь тебя уже больше некому будет ругать за столь глупую авантюру. Холодный здравый смысл ещё пытался что-то возражать, но я уже не слушала его. Я знала, чувствовала, что это всё именно для таких, как я, романтиков, в 20 лет всё ещё способных верить, что на свете могут быть чудеса. Я опрометью кинулась в кухню, нашла там спичечный коробок, зажгла спичку об его боковушку, встала над раковиной (о мерах противопожарной безопасности я всё же не забыла) и судорожно проговорила: «Хочу, чтобы тогда, в восьмидесятых, не было перестройки. Чтоб этого чёртового Иуду Горбачёва кокнули, прежде чем он успел натворить бед! Чтобы всех этих предателей-цэрэушников, Ельцина, Шеварднадзе, Яковлева, Гайдара, и всех остальных, вовремя разоблачило КГБ! Хочу, чтобы был Социализм и Советский Союз! Хочу, чтобы не было никакой войны и террактов, а чтобы была Дружба Народов! Хочу увидеть, как мои родители возвращаются домой живые и здоровые!» В этот момент пламя обожгло мои пальцы. Нельзя выронить, надо терперть. Несколько мгновений нестерпимой боли, а потом я провалилась в какую-то черноту… Пробуждение. Мы живём в стране могучей, Самой светлой, самой лучшей, Как её нам не любить! Стихи, найденные в одной из моих детских тетрадок. Очнулась я в холодном поту в собственной постели. Я пощупала пальцы – чистые и гладкие, ни никаких следов от ожогов. Ну конечно, я просто видела кошмарный сон! Затем я услышала, как в замке поворачивается ключ… Я мигом вскочила и в одной ночной рубашке побежала в прихожую. Мама! Папа! Несколько минут я только молча их обнимала. Может быть, моя слишком бурная ласка их немного шокировала, потому что первое время всё происходило в молчании. «Ой ты моя лапочка! Ты почему до сих пор не спишь!» было первое, что мне сказала мать. Она взглянула на часы, которые каким-то непостижимым образом оказались вновь над дверью – «Уже, между прочим, двенадцатый час!»
Но тут я поняла, что мне лучше будет пойти спать от всех этих разговоров, так как каждую минуту я рисковала сморозить что-нибудь не то. Я поспешно пожелала им спокойной ночи, и закрыла дверь в свою комнату, но спать не ложилась. То, что я делала потом, напоминало игру, которую в играют все маленькие дети, когда у них есть журнал типа «Мурзилки». Там даны две почти одинаковые картинки, и подпись вроде: «Лишь обладая зоркостью птичей, можно найти здесь девять отличий». Впрочем, в данном случае «зоркость птичья» мне даже не требовалась, хватало лишь включённого света. Так, вот на месте серии энциклопедий «Аванты +» стоят какие-то тома в красных переплётах. Я взяла тот, где было написано «Русская литература ХХ век» и открыла оглавление. Так, Н. Островский, Фадеев, Исаковский, Симонов… Конечно, там были и другие, но больше всего мне запомнилось именно наличие статей, посвящённых именно этим, изгнанным из дерьмократической «Аванты» авторам. Никаких сомнений не оставалось – я в Советском Союзе! Но далее, произошла ещё более удивительная вещь: я вспоминала, как некогда читала этот том, как готовилась по нему наряду с учебником к экзаменам в школе, даже приблизительно помнила содержание почти всех статей… Но ведь этого не могло быть! Ведь я держала эту книгу в руках в первый раз в жизни! «Что-то с памятью моей стало, всё что было не со мной, помню». Я закрыла книгу, и поставила на полку. Что же это такое, выходит, я теперь не совсем я? А что такое тогда вообще «Я»? Во всяком случае, у меня теперь как будто двойная память, одна как бы просвечивает через другую. Пока новая видится более смутно, но пройдёт какое-то время, и новая память может вообще вытеснить старую… «В принципе возможно изменить прошлое и направить события по-другому руслу, но в таком случае придётся принять и их возможные последствия, которые могут быть не столь благоприятны, как поначалу казалось» – вспомнилось мне. Да, но не сказать, чтобы такого рода последствия были по-настоящему неприятными. Новыми, неожиданными – да, но неприятными… Ведь в конце концов этого и следовало ожидать. Живи я в других условиях, я была бы несколько другой. У меня были бы несколько иные мысли, желания, может, даже вкусы. Поэтому вполне естественно, что, изменив мир, я изменила и себя… Ну и к лучшему. В конце концов я хуже не стала. А родители зато живы и здоровы! И не только они. Ведь если не было развала Советского Союза, то и войны в Чечне тоже не было. И «криминальной революции» тоже не было. И ещё много чего не было… Успокоенная и счастливая, я легла спать, и на сей раз заснула довольно быстро.
Жизнь при Советской власти. Я хочу, чтобы болота исчезли, а на их месте возник прекрасный город, где все люди были бы счастливы… И чтобы я стал таким же, как и все жители этого счастливого города. Софья Прокофьева. «Спеши, пока горит свеча». На следующее утро я проснулась с каким-то необыкновенно-радостным чувством. То, что я живу в Советском Союзе и состою в комсомоле, я уже воспринимала как нечто естественное. Мне уже начинало казаться, что это Эрэфия мне приснилась. Впрочем, когда я попыталась вспомнить политические события недавней истории, в голове у меня всё ещё был туман. Впрочем, он быстро прояснялся. Итак, изменение реальности пришлось на 1986 год. На первомайской демонстрации был убит генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачёв. Вскоре после этого КГБ раскрыла заговор среди высшего партийного руководства. Те, кого мы знаем в нашем мире как главных демократов, были изобличены как предатели и враги народа, так как были раскрыты их связи с ЦРУ, и, разумеется, были заключены в тюрьму. Перестройка была свёрнута. Позднее были, правда, введены некоторые экономические нововведения как допуск частного предпринимательства по китайскому образцу, но в сфере идеологии никаких радикальных изменений не произошло. В современном же мире Советский Союз стремительно двигался вперёд (Примерно так, как в нашей реальности это делает Китай), а Америка находилась в жесточайшем кризисе (понятно, ведь в этой реальности у них нет такой огромной и богатой колонии!), из которого пытается выбраться с помощью военной авантюры и мечтает «совершить агрессию против миролюбивого иракского народа»(И тут, к сожалению). «Но миролюбивое советское руководство никогда не допустит развязывания новой войны, и поэтому оно наложило вето в Совете Безопасности ООН. (Я помню даже, кто был Генеральным секретарём ЦК КПСС, но говорить не буду, иначе вы мне точно не поверите.) Я об этом нарочно говорю в самом начале, потому что пересказывать это потом уже нет времени и места. Но в то утро я думала совсем о другом. Что, закончив вчера доклад по полит-информации, я не смогла его распечатать и должна заняться этим сегодня. Что к экзамену, который состоится завтра, я ещё не вполне готова и сегодня вечером мне надо будет поднажать. Что поделать, два дела сразу хорошо выходят редко. За завтраком мама, вспомнив вчерашний разговор, спросила, что же такое мне всё-таки приснилось. Я ответила:
Родители долго смеялись. Я понимала, что они смеются надо мной, но всё равно не обижалась. Ведь не смотря ни на что, я их очень люблю и готова каждый день переносить от них насмешки, лишь бы они были живы. Потом мама спросила:
Что я могла ответить? Мой отец просто не верит в заговоры, для него это вещь слишком литературная, чтобы быть возможной в реальной жизни. Мол, это только в книжках. И так рассуждает не только он один. Я однажды слышала рассуждения одного молодого человека по поводу детективов: мол, не может быть, чтобы и в реальной жизни человек по каким-то ничтожным следам может докопаться до истины. Мол, это всё чересчур сомнительно. Не знаю, но мне кажется, что те, кто уверяют – такой-то сюжет распространён в литературе и потому невозможен в жизни, просто забывают, что эти самые популярные сюжеты как раз и могли прийти в литературу из жизни. Ведь то, что медведь или волк нарисованы на картинках в детской книжке сказок, не исключает наличие в лесу реальных волков и медведей. Но я отвлеклась.
Доклад правда, прошёл на так себе. Даже обидно. Я вовсю старалась, приводила примеры, даже пыталась шутить, чтобы привлечь внимание. Бесполезно. Большинство только делали вид, что слушают, и то не очень старательно. Может, виной было неудачное время, меня поставили самой последней, и все ждали и дождаться не могли, когда всё кончится. Я потом спросила у Кати, насколько это было занудно. Та ответила: «Очень ты долго». Что поделай, если людям ничего не интересно и 20 минут для них долго. Лекарства от равнодушия ещё никто не изобрёл. В конце концов я плюнула на все свои переживания и вплотную засела за учебники. Экзамен на следующий день я, вопреки опасениям, вытянула на четыре. По счастью, вопросы касались доперестроечных эпох, а тут уж помогла привычка не верить дерьмократической лаже своего времени, а разбираться, как всё было на самом деле. Вдобавок некоторые вещи всплывали интроспективно, примерно как в разговоре с матерью накануне. Так что единственное, что меня подвело, это некоторая неуверенность в себе. Впрочем, всё это сущие пустяки по сравнению с тем, что было… нет, не было, но могло быть! Я помню, как мать ворчала, недовольная четвёркой, а я ходила счастливая и улыбалась. В голове у меня вертелась строчка из Галича: «Тут его и цап-царап на партком». Как-то, ещё в том мире, я спросила у отца, что такого страшного происходило на этом самом парткоме. Выяснилось, что там сильно ругают. В таком случае, можно считать, что мама мне каждый месяц устраивает партком. И вообще, я не понимаю, как на такие вещи можно серьёзно жаловаться и устраивать из этого трагедии. Надо просто не делать кое-чего действительно нехорошего. И относится философски. Я продолжила свою игру в «десять отличий». Впрочем, тут уже было не так много вещей, представлявших интерес. Ну, у сувенирного плюшевого мишки на груди медаль «80 лет СССР» появилась, ну, на пару-тройку иностранных шмоток меньше стало… В общем, никаких ужасных следов экономической отсталости социализма я не заметила. Впрочем, я и раньше знала, что нам впаривают чушь. Я подошла к бывшему магнитофону « Philips», и обнаружила, что он несколько изменил теперь свою форму и на нём теперь красуется надпись «Яуза». Да,это действительно была «Яуза» правда, не такая, как во времена Галича, а несколько модернизированная, ведь технический прогресс в Советском Союзе, вопреки всяким мифам, всё же не стоял на месте. (Компьютер, кстати, тоже остался компьютером, а не превратился в «Эрику». Даже INTERNET был, но, кажется, с фильтром, не пропускающим порнографию). Но самое удивительное было в том, что в магнитофоне оказалась та же кассета, что и в тот вечер. Адамо опять запел «Дитя, мой дружок». Я засмеялась от радости, и стала даже счастливо подпевать:И теперь, война, конечно, невозможна, И теперь, люди стали осторожней, Никогда уже невинности цветочек, Сапогом злобно не растопчут. Люди поумнели, мой дружочек. Теперь песня была правдой... Мать заглянула в комнату:
Я и в самом деле за всеми этими событиями совсем забыла о готовящемся празднике. Со всех ног я бросилась на кухню. Последнее событие этого дня, о котором мне хочется упомянуть, был просмотр теленовостей. Я, помню, испытывала ни с чем не сравнимое блаженное ощущение от сознания того, что больше не сообщат ничего страшного. Ничто нигде не взорвётся, никого не не убъют и не захватят… Помню, один момент всё-таки заставил меня на секунду напрячься. «В Чеченской автономной республике» объявила дикторша, и я инстинктивно вздрогнула, услышав так страшно-знакомое словосочетание «состоялся фестиваль народных танцев». Меня как будто обдало волной счастья. Я была права: если бы не перестройка, там и в самом деле была бы идиллия! Надо сказать, что я совершенно не чувствовала себя какой-то там героиней или спасительницей мира, коей все должны выказывать благодарность. Я всего лишь сделала то, что следовало сделать, вернула то счастье, которое должно было принадлежать нам по праву, всего лишь восстановила порушенную справедливость. Кто-то из древних сказал: «Нет большей несправедливости, чем требовать награды за оказанную справедливость». Наоборот, я знаю, что была бы гадиной, если бы, имея перед собой такую возможность, не воспользовалась бы ею. И не нужно мне было никакой иной награды, кроме радости жить в этом счастливом мире. Но те, кто жил там, не знали иной жизни и потому не ценили того счастья, которое им выпало. Так Адам и Ева смогли по-настоящему оценить все прелести рая лишь тогда, когда изгнанные оттуда они пошли по голой и пустынной земле. В этом и заключался горький плод от древа Познания Добра и Зла. Неужели райское состояние не может длиться долго и неизбежно должно оканчиваться катастрофой? Или это мне так только кажется, исходя из горького жизненного опыта? Впрочем, я слишком отвлекаюсь и забегаю вперёд. Вернусь к моей истории. Вечеринка и странный гость Будет глаза мои радовать липовый цвет, Будут во сне улыбаться знакомые лица, Нет разрушенья в помине и времени нет! Да и войны, говорят, никакой не случится… А. Городницкий Я успею сказать ровно то, что мы недосказали Но наверно прощай, Не успею ответить. И. Белый Я, наверно, никогда не забуду этого вечера. Едва ли кто-нибудь может вспомнить что-либо подобное, хотя внешне всё шло как так, как это обычно бывает на таких вечерах. Как обычно для всех, но не для меня, потому что я знала, что всё что есть, существует лишь чудом, лишь благодаря тому, что я нашла в часах волшебные спички. Да полно, не приснилось ли мне это? Разве всё это было? А где тогда остальные спички? Они до сих пор в часах? Надо будет проверить. Но это как-нибудь потом. Когда родителей дома не будет. А это будет не раньше понедельника, к сожалению. То есть тьфу-ты, к счастью! Народ начал собираться примерно к обеду. Я помню, что одной из первых пришла Марина, и мне тут же вспомнилось всё, что было на поминках. «Неужели она ничего не помнит?» подумала я. «Совсем ничего?». Однако это было так. Марина разговаривала с моей матерью ни сколько не удивляясь тому, что та жива и здорова. Иначе и быть не могло. Не знаю зачем, но что-то толкнуло меня спросить, что она думает про жизнь после смерти. Она ответила примерно то же, что и в прошлый раз, причём без малейшего намёка на «Я тебе это уже рассказывала». Мама сделала мне замечание, сказав, чтобы я «не приставала к людям». Я вздохнула, и, замолкнув, отошла. Всегда так. Был период, когда я вообще страшно не любила, чтобы к нам приходили гости. Хотя старалась этого не показывать. Когда все соберутся вместе, чай пьют и на гитарах играют, то, конечно, весело, но только гости за порог, тут же начинается нотация, что я не так сказала да сделала. Сетования, какая я ещё маленькая и глупая. Как будто взрослые всегда умные! Вон сколько глупостей натворили. Впрочем, теперь меня не ругают так сильно, как в 12 лет, да и я закалилась. Я усвоила, что в компании, по крайней мере в мамином присутствии, мне лучше молчать, хотя, конечно, не всегда следую этому правилу. Может поэтому обычно я такая застенчивая, сто раз подумаю, прежде чем решусь говорить, а то, что я выкинула после, для меня вовсе не характерно. Вы только не думайте, что я пишу это нарочно, чтобы пожаловаться всему свету, какая у меня мама плохая. Нет, она очень хорошая, милая, замечательная, и я её очень люблю! А в данном случае, я, наверно, сама виновата, вопрос был несколько не в кассу. Просто мне необходимо объяснить это, иначе дальнейшие события могут показаться непонятными.Впрочем, инцидент быстро замялся, затёртый другими событиями. Когда приходили люди, с которыми я два назад сидела на поминках, я, глядя на их весёлые улыбки, чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Мне вспомнилось, как А. сказал, что «вокруг становится всё пустыннее и пустыннее». Да тогда все были уверены, что это сбор в последний раз, и больше у нас праздников не будет. Потом, после обеда мы пели песни, начав с традиционной «альма матер». Во время её исполнения я не могла сдержать счастливой и одновременно немного ироничной улыбки. Уж больно смешно для меня теперь звучали жалобы на «наш нелёгкий век». Ведь проблемы советского времени и времени дерьмократического просто даже совестно сравнивать. Всё равно что сравнивать детские царапины и смертельные раны. Впрочем, ребёнок, который ещё не знает, какие раны порой наносит жизнь, искренне пугается царапин, вообразив, что они смертельны, особенно если он когда-то слышал что-то подобное. А они были подобны этому наивному ребёнку, ведь и в самом деле не помнили о том, что было. Нет не было, но могло бы быть! Или всё-таки было?… Песня уже подходила к концу, и я тайно млела от слов: Видишь, карточка помята, В белых курточках щенята Смерти ни одной…(Да, ни одной!) Волны катятся полого Белой скатертью дорога Вечер выпускной… Да, впереди у нас и в самом деле долгая жизнь. Долгая и счастливая. И даже странно подумать, что могло быть иначе… Потом перешли на пиратскую серию. Другим это было в кайф, а мне становилось немного не по себе. Пираты у меня упорно ассоциировались с террористами. Когда Марина пела «Когда тебя уже не ждут в порту, горит корабль, до взрыва три минуты» меня мороз по коже продирал. Хотя я знала, что уже ничего не взорвётся… А тем временем сменила другая. Я не помню, как она называлась, но там такие строчки: Жизнь на суше рай, на море ад. Пусть же океан бушует, рожи рвёт старик Норд-Ост .Я ёжилась и была почти рада, когда опять блямкнул звонок, что означало: мне нужно опять бежать открывать. На сей раз за дверью были О. и W. Надеюсь, темнота подъезда скрыла выражение моего лица. Впрочем, я быстро привела его в порядок, приветливо улыбнувшись. Вскоре из гостиной показался мой отец и мне можно было отойти в сторону.
Они обменялись радостно рукопожатиями. Глядя на их улыбающиеся лица, я сама невольно улыбалась до ушей. И странно было думать, что всего этого могло и не быть… Я вспоминала, как на поминках О. мой отец со слезами в голосе пел. Не вздохнёт охладелая грудь И рука, цепенея как лёд На прощанье ничьей не пожмёт. …. Точно ранняя тучка с зарёй, Ты умчался, собрат молодой…(Стихи Фета) Вспоминала, как потом, уже на поминках моего отца, W. весь в чёрном, молча сидел и курил, курил, курил… Мы почти не знали друг друга, но я как будто кожей чувствовала то, о чём думал он: сначала ушёл О. теперь мой отец… Я сама ходила по комнате как потерянная, в горле ком, думать вообще ни о чем не могла… Я задыхалась от дыма, но у меня язык не поворачивался сделать ему замечание. Помню, я мрачно шутила про себя, что никотин не фентанил, и от него не умирают, во всяком случае сразу…Но полно было ли всё это? Ведь и мой отец, и О. здесь, рядом, живые и здоровые. Боже, какое счастье, какое счастье! «Что, Машка, рада, что любимые барды приехали?», – сказала мне мать, заметив мою счастливую улыбку. Я кивнула. Было только немного жаль, что я никому не смогу рассказать истинной подоплёки своей радости. Мне придётся всю жизнь носить в себе тайну о том, что могло бы быть... Или всё-таки рассказать? Только не сейчас, а как-нибудь потом, в какой-нибудь аллегорически-фантастической форме… Впрочем, эта мысль мелькнула в моём сознании скорее как туманное облачко, мелькнула и исчезла за горизонтом подсознательного.Странное дело… В данном случае я не могу пожаловаться на память, всё стоит у меня перед глазами так, как будто это было вчера, но когда я пытаюсь записать всё это на бумаге, я ощущаю своё полнейшее бессилие. Может быть, дело в том, что я не литератор и мне не хватает таланта, а может, наш язык вообще плохо приспособлен для описания радости, но только у меня упорно получается «с живой картины список бледный», если не хуже. В конце концов я оставила эти попытки. Пусть атмосферу радости и праздника вам дорисует собственное воображение. Ведь внешне не происходило ничего особенного. Ну пели песни, ну перемежали их иногда с весёлыми историями и шутками. Но для меня это всё было так переполнено счастьем, может потому, что у меня в памяти ещё стояла картина поминок, где большую часть времени царило тягостное молчание, а песен почти не пели, а когда пели, то такие, что только плакать… А теперь, глядя на О. и слушая его весёлый голос, я чувствовала себя так, будто это не он, а я встала из могилы. Или наоборот, мы все когда-то, только так давно, что уже не помним когда, умерли, а теперь находимся в раю, где уже нет разлук и смерти. Я даже знаю, почему у меня возникли такие мысли. Наверно, потому что там пели одну песню, я к сожалению, не запомнила оттуда ни строчки, но речь там была как раз про такой рай, где друзья могут вновь собраться вместе за столом, и им больше не грозит разлука… Рай…рай…рай… Но песни песнями и шутки шутками, а я и в самом деле была, можно сказать, в раю… И если бы не один мерзавец, мы все бы жили там до сих пор! Дальше дело обстояло кажется так. Мой отец попросил О. спеть одну песню… Я не запомнила её названия, оно было длинное, в целую строчку, но потом мысленно я окрестила её «Про глупых африканцев». О. ответил, что он хотел бы подождать того момента, когда придёт Галицкий, «ведь ты же говорил, что он в Москве и придёт». Мой отец вдруг резко погрустнел, и сказал, что ждать этого не стоит, потому если бы всё было в порядке, то он наверняка бы был уже здесь. Я мучительно напрягала память, пытаясь понять, где и когда я слышала эту фамилию. Ведь где-то слышала, это точно. Но воспоминания относились к той, другой, созданной волшебными спичками реальности, и поэтому с их извлечением из глубин памяти были некоторые проблемы. Даже не знаю, как получше объяснить. Если сравнить человеческую память с плёнкой в магнитофоне, то у всех остальных произошла своего рода стирка неудачной записи, место которой заняла новая, не оставив никаких следов от предыдущей. А у меня произошло наложение записей одну на другую. Временами это было вполне себе ничего, но иногда получалась такая какофония, что в буквальном смысле слова с ума сойти можно. Тем временем О. таки начал свою песню, а поскольку она принадлежала к разряду так назывемых «орательных», то ей подпевали, то есть таких, которые лучше всего звучат, когда их исполняют большой дружной компанией, то подпевали, ей, соответственно, почти все. Поскольку я не знала слов, то я, разумеется, не пела, но по мере того как до меня доходил её смысл, я медленно бледнела (конечно, я не могла себя видеть со стороны, но внутренние ощущения у меня были именно такие). В песне говорилось про каких-то африканцев, которые решили строить социализм, но получалось у них чёрти что. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что из самого текста песни нельзя было толком понять, сам ли социализм – глупость, или виноваты глупые африканцы. И всё-таки мне было не по себе. Я слишком хорошо помнила, с чего началась перестройка. Ведь если бы не кухонные посиделки интеллигентов и не повсеместное распространение их дурацких шуточек по поводу всего советского, в том числе и по поводу того, что, на мой взгляд, достойно уважения, а не осмеяния, то, может быть, перестройки бы и не было…Конечно, тогда я была уверена, что мне удалось предотвратить катастрофу, но в этот момент я поняла, что нет никаких гарантий от повторения перестройки в будущем. И всё может начаться с невин ной, поначалу, шутки. В начале была шутка, в начале было слово… И вдруг у меня в мозгу как будто вспыхнула молния и в одну секунду высветила все самые отдалённые и тёмные закоулки памяти. Перед моим мысленным взором мгновенно встала картинка: урок политинформации, распечатки из интернета интервью Галицкого, которое он давал на радио «Свобода». Оно представляло собой довольно стандартные диссидентские рассуждения о «бесчеловечном тоталитаризме» и «удушении свободы слова». Один пассаж особенно возмутил меня, точнее, не совсем меня, а ту правильную комсомолку, которой я была в том мире. Впрочем, нельзя сказать, что во мне и в самом деле обитало две личности. Ни от чего из того, что сказала тогда «правильная комсомолка», я не отрекаюсь и теперь, хотя теперь я вряд ли осмелилась бы это говорить, боясь показаться ненормальной. Но всё равно я считала и считаю это правильным. Пассаж же был такой: на вопрос журналиста: «Многие ли люди в СССР мыслят сходным с вами образом?» Галицкий ответил: «Немногие. Вообще-то нас неправильно называть инакомыслящими, потому что мы единственные в СССР, кто мыслит. Остальные не мыслят вообще. Они смирились бесчеловечным режимом, и живут бездумно, как тараканы»… «А как бы вы хотели, чтобы вас называли?» «« Resistant» Так во Франции называли членов движения сопротивления».(Французское слово употреблено неправильно, но не в этом суть).Понятное дело, как я реагирорвала на такие вещи. Раз все, кого устраивает социализм, не люди, а тараканы, а таких, не забывайте, было подавляющее большинство населения Советского Союза, то значит и обращаться с ними можно соответственно: травить, вымораживать, то есть всячески истреблять (именно этим «дерьмократы», кстати, и занимались). Да и приравнивание коммунистов к фашистам, ставшее почти обыденным в «дерьмократические» времена, на самом деле глубокое и непереносимое оскорбление, которое нельзя спокойно проглотить. Я сердилась и не понимала, почему они так ждали прихода этого паскудника и огорчались, что его, скорее всего, не будет. Если бы это и в самом деле было так! Мне кажется, тут необходим некоторый комментарий. Они восхищались Галицким не потому что разделяли его убеждения по поводу социализма, о которых, скорее всего, имели достаточно смутное представление. Просто сам факт, что человека преследуют за его творчество, вызывал у них протест. Работал стереотип: если кого запрещают, то он герой, талант и борец за правду. И спорить с этим крайне трудно. Самое забавное, что этот стереотип был подхвачен ими не где-нибудь, а в советской школе, в рассказах про похождения революционеров, хотя они сами едва ли это осознавали. Для меня самой самым привлекательным чтивом были книжки про похождения революционеров и преследование их властями. Это стереотип романтического преклонения перед революционером прошлого работал и вслучае с диссидентами. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что между диссидентами и революционерами было одно очень важное различие: настоящий, истинный революционер думал не о себе и своей личной мести, а о правде и справедливости для своего народа. И всё, что они совершали, они делали ради него, и потому для них была неприемлема, например, идея финансирования из-за рубежа (история про немецкие деньги Ленина – злостная клевета). Нет, я не говорю, что все диссиденты были корыстолюбцы и вели свою пропаганду ради денег. Хотя какая-то часть наверняка так и поступала. Но все они совершенно не думали о том, каковы будут результаты их деятельности для большей части советского народа. Они не хотели понимать, почему большая часть населения Советского Союза их не приемлет. А. Зиновьев был прав, когда писал, что власти преследуют диссидентов с молчаливого одобрения советского большинства. Как правило, это самое большинство принято за это упрекать, но я не считаю эти упрёки справедливыми. Далеко не все в этом большинстве были тупыми, агрессивными и ограниченными людьми. Просто никто не может быть терпимым к тому, что представляет собой для него потенциальную угрозу. А подавляющее большинство советских людей понимало, что диссиденты покушаются на социализм, самую основу их образа жизни и такое, конечно, не могло им нравится. Только в той компании, где я была, этого понимать не хотели. У меня есть гипотеза, почему это так. Видите ли, те люди, работа которых тесно связана с практикой, как рабочие, колхозники, инженеры, учителя, врачи понимают цену ошибкам и потому не склонны к излишним экспериментам, а уж если вынуждены на них идти по тем или иным причинам, то действуют по принципу «семь раз отмерь и один отрежь». Я помню, как одна из наших преподавательниц истории XIX века объясняла, почему крестьяне, несмотря на своё извечное бунтарство, были настроены по большей части консервативно. «Потому что сам их образ жизни таков. Если крестьянин будет экпериментировать, например, со сроком сева и жатвы, то он рискует с голоду помереть». И с этим трудно поспорить. Если продолжить аналогию, то вспомнишь, что ошибка или халатность рабочего может привести к серьёзной аварии и травме, ошибка инженера может стоить многих жизней, об ошибках врачей я уж и не говорю, и даже ошибки учителей хоть и проявляются позднее, возвращаются бумерангом через много лет и ранят едва ли не больнее всего. А в науке и искусстве ситуация иная. Здесь экперимент едва ли не основа всего. А опасность – обычно только для самого экпериментатора. Мой отец иногда повторяет слова кого-то из своих учителей, что кто не взрывался и не горел, тот не настоящий химик, хотя он сам при этом – химик-теоретик (правда один несчастный случай у него всё-таки был). Учёный не может не экспериментировать, иначе наука не двинется с места. Хотя иногда эксперименты, особенно непродуманные, кончаются плачевно. (Самый известный пример – Чернобыль). В какой-то степени художник в этом плане подобен учёному. Чтобы творить новое, он не может не отходить от старых канонов и традиций. Конечно, он не обязательно по-авангардистски экспериментирует с формой и языком, но он находит некий необычный срез жизни, ещё не отражённый литературой, или иной взгляд на привычные конфликты и вещи. Это естественно, ибо если он будет повторять набор стандартных приёмов, то это будет не поэт, а эпигон. Однако художники слова ещё меньше учёных осознают, что их эксперименты могут привести к печальным последствиям. Иным это кажется невероятным, но тем не менее, это так. Ведь «поэт в России больше, чем поэт». Он – ещё и духовный авторитет, и основа для воспитания. Ведь литература в России не просто развлечение, а источник, где ищут ответы на общественные и нравственные вопросы. Она – маяк, на который все ориентируются. Но если этот маяк вдруг превратится в Лорелею, то трагедия неизбежна…Но я отвлеклась от своей истории. Как говорится, «вернёмся же к нашим баранам», хотя мне как-то не хочется называть моих родителей и их друзей баранами, несмотря на все их «тараканы». Как только О. кончил исполнять свою песню, я спросила:
Ну конечно, я балда. Как же я могла об этом забыть! Ведь О. только 30 лет, точнее, 31… Однако, постойте, как же Галицкий тогда может быть в Москве? Или от спичек у меня совсем крыша едет?
Для непосвящённых поясняю. Есть легенда, что Битлы нелегально пробрались в Советский Союз и четыре ночи давали концерты в Москве. Правда это или вымысел, я не знаю. О. добавил:
Час от часу не легче. Значит, они ещё и вражьи голоса слушают… В эту минуту мне и в самом деле показалось, что я всегда-всегда жила в Советском Союзе, и была правильной комсомолкой, а «дерьмократическая Россия» просто приснилась мне в кошмарном сне.
Может, мне надо было на этом замолкнуть, но меня опять понесло:
В ответ раздался оглушительный взрыв хохота. Я почувствовала, как сгораю от стыда. Впрочем, в этом смехе был и положительный момент. По крайней мере, это позволило разрядить обстановку. Дальнейший разговор неизбежно переходил в шутливую плоскость, но я от этого даже несколько выигрывала. Всё-таки шута слушают охотнее, чем зануду. Над ним смеются, но его слова запоминают. А значит, есть шанс, что потом что-то и дойдёт… Отсмеявшись, О. сказал:
И все опять засмеялись. До сих пор эта картина стоит у меня перед глазами. Я глядела на отца, который тихонько смеялся своим густым добрым добрым смешком, таким привычным, таким родным, глядела на О., который заливался едва ли не громче всех. У меня даже возникло чувство, что я пошутила как-то не так, как не надо. Или оно у меня возникло уже потом... Ведь не знала же я в тот момент, что через несколько часов О. вновь будет мёртв, теперь уже навсегда… Когда они кончили смеяться, я спросила у него:
Я на минуту замолкла, не зная, что ответить. Не могла же я рассказать, про тот, другой мир. Про его поминки. А потом про смерть моих родителей и про мою счастливую находку в часах. Ведь после этого дело бы точно кончилось поминками. Потому что все бы умерли от смеха. От чего-либо другого при социализме умереть сложно. Немного подумав, я ответила:
Опять всеобщий смех. W. обращаясь к О. Хотя он произнёс это давясь от смеха, а значит, сам не верил своим словам. Конечно, и сейчас будет проводить с нами воспитательную работу на тему: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст», – тоже со смехом ответил О. Вообще-то насколько я могу судить по воспоминаниям, оставшимся от той реальности, в постперестроечном Советском Союзе отношение к року и джазу было как в Чехословакии после Пражской весны: особых запретов не было. Во всяком случае даже в том мире я порой слушала кассеты с авторской песней, в том числе и те, где было сильно влияние джаза, и у меня не было при этом ощущения совершаемого греха, которое у меня обычно возникает, если я вынуждена слушать какую-нибудь диссидентщину. W. – Когда в Чехословакию ввели танки, а у нас «вышли на площадь», то Кима вызвали в КГБ и стали выяснять, не представляет ли он какой угрозы для советской власти? – всё это было сказано с такой лукавой иронией, что по комнате опять прокатился лёгкий смешок. Каюсь, что даже я не удержалась и фыркнула. Что поделать, смех – штука заразительная. А потом, когда выяснилось, что великий бард угрозы для советской власти не представляет, то его отпустили, но офицер КГБ предварительно спросил: «А вы знаете, что если бы мы не ввели туда танки, то завтра там были бы немцы?» А Ким что? – спросила я. Ну, он, конечно, обиделся, что его за такого дурака принимают. Опять смех. Что я могла ответить? Не могла же я в самом деле озвучить то, что думала. Что Ким и в самом деле дурак, если не понимает таких вещей. Ведь офицер КГБ сказал правду. Завтра не завтра, если бы Пражская весна развивалась дальше согласно планам западных спецслужб, то это бы закончилось скорым крушением социализма и вступлением в НАТО. Но я не могла сказать этого вслух, потому что они бы мне всё равно не поверили. И получилось бы, что обозвала дураками и их.
Я усмехнулась: W. – Творчество писателей не может быть преступлением… Солнце останавливали словом, словом разрушали города, – процитировала я стихи Н. Гумилёва. – А разрушать города – преступление. Но ведь от наших разговоров ничего такого быть не может, – ответил W.От разговоров, конечно, нет, но ведь книги действуют гораздо сильнее. Они формируют общественное мнение, а оно влияет на события. Не в нашей стране! – усмехнулся W.Я только улыбнулась. Я слишком хорошо знала, что общественное мнение влияет на события при любом строе, даже при фашистском. Потому что ни одна система не может быть устойчива без активной или пассивной поддержки большинства, пусть бы эта поддержка выражалась даже просто в отсутствии активного сопротивления. Если бы история и впрямь делалась кучкой политиков, а больше ни от кого ничего не зависило, не было бы нужды так тратиться на пропаганду. Но объяснить им всего этого я не могла. Они же исторических факультетов не оканчивали! Поэтому вслух я сказала:
« Несите бремя белых».Ну, это на грани. А какие-нибудь другие примеры? Может, на таких просто не переводят. Кроме того, разве есть какой-нибудь критерий, который определяет художественную ценность произведения вне зависимости от содержания? Ну, тут я пас. Это не ко мне надо обращаться. Тут в разговор вмешался А. Он заговорил с трудно передаваемой на письме иронией. W. – Мы же взрослые люди… Я невольно улыбнулась. Господи, если бы это и в самом деле было так! Но ведь они повторяют чужие пропагандистские штампы. И при этом ещё наивно полагают, будто бы они, в отличие от многих, мыслят самостоятельно. Всё это было б так смешно, когда бы не было так грустно. Ведь эти представления сохраняются даже в наши дерьмократические времена, хотя безжалостный ветер времени уже давно должен был бы безжалостно развеять эти иллюзии… Я помню, как все посмотрели на меня с недоумением, пытаясь понять, над чем я смеюсь. Так, надо всё-таки себя контролировать. А то это выглядит по-дурацки:
Но тогда я смущённо замолкла, а А. заговорил торжественным голосом:
И они запели. Признаться, я чувствовала себя виноватой. Так, как будто это я убила этих трёх молодых людей. Впрочем, в том, другом мире в 1991 году всё было бы точно также. И во всём виноваты, на самом деле демагоги, наобещавшие с три короба. И вообще, раз уж пошёл на политическую акцию, то не пей перед этим, тут нельзя быть пьяным. А они были сильно под градусом… Я ещё вспомнила, что тогда объявили траур. По всей Москве, по крайней мере. А в этом дурацком мире для траура нужно, чтобы убили не меньше сотни, как в Nord-Ost’e. Конечно, когда гибнут родные и друзья, то люди печалятся примерно одинаково, независимо от политической ситуации, но чтобы плакать по поводу гибели людей, которых ты не знал… Да, тут мы стали гораздо равнодушнее. Или это защитная реакция. Когда столько смерти, то невольно каменеешь… И до чего же глупо отдавать свою жизнь за мир, в котором человеческая жизнь так обесценилась! И ещё при этом про какие-то там права человека чего-то болтают…Тем временем они кончили петь и А. опять взглянул на меня с той же язвительной иронией. Но смущение у меня уже прошло. Я вдохнула и заговорила громко и внятно:
А. стал иронически декламировать:
Что поделать, для него, как и для большинства интеллигентов, сила государства ассоциировалась прежде всего с репрессиями. Он рассуждал так по общепринятому шаблону, который трудно очень трудно разбить. Хотя и необходимо.
Самое забавное, что, когда я с как можно более невинным видом давала все эти пояснения, я со страхом и восторгом думала о том, что посягнула на прерогативы самого бога. Хотя даже в этой реальности я атеистка, а уж «комсомолка» тем более знала, что бога нет и писала это слово с маленькой буквы. И всё-таки у меня порой кружилась голова и действительно дух захватывало. Временами я даже чувствовала себя преступницей, хотя мне достаточно было взглянуть на О. или на родителей, чтобы увидеть живое (тут невольный каламбур, но вы уж извините), доказательство своей правоты.Вообще-то в вопросе содержался тонкий намёк на его национальность: ведь если бы победили фашисты, то его бы точно не было бы на свете. Ну, что было бы сказать трудно, может, если бы не было коммунизма, то и фашизма может быть, тоже не было бы. А всё-таки он тут тоже подкован. Сразу и не ответишь. Ведь фашизм вскармливали в противовес коммунизму. Так что может быть, если бы у нас революция провалилась, то фашистской диктатуры в том виде, в каком она сложилась, могло бы и не быть. Хотя Вторая мировая война была бы всё равно. По тем же причинам, что и Первая. Передел мира. Война – прибыльный бизнес. И общество, которое поставило выгоду превыше всего, от этого бизнеса никогда не откажется. Просто Вторая мировая война была бы больше похожа на Первую, а скажем, охоты именно за евреями не было бы. Или была бы. Ведь антисемитизм ещё и в XIX веке был. Да и вообще свойство не принимать человека за то, что он в чём-то другой – неизбежность для мещанства. А мещанство конечно есть при любом строе, но самым пышным цветом оно расцветает именно при капитализме благодаря засилию масскультуры… Но все эти соображения пришли ко мне в чётко оформленном виде гораздо позже, к тому же всего этого не выскажешь в форме бурной полемики. Что поделать, в спорах и в самом деле рождается истина, но до конца родиться она там не может.
На секунду я смешалась. Если сказать «да», поднимут насмех, «нет» не позволяла сказать честность. Наверно, я сделала большую глупость, но моя комсомольская честность победила. бы весело, если бы у нас здесь всё взорвалось? Разумеется, моя правдивая тирада воспринималась по-идиотски и все опять засмеялись.
Остальные только смеялись и глядели на меня как ненормальную. Что ж, теперь и в самом деле можно смеяться. Это на поминках было не до смеха. W. Слышишь, что тебе говорят, – сказала моя мать, – Ты – ужас. А вы имеете в виду меня или то, что я говорю? – спросила я W. Вообще-то задавать подобные вопросы с моей стороны – ужасное нахальство, теперь я думаю, не вышла ли я в тот момент в самом деле за рамки, но, как я уже сказала, меня понесло…Да это просто междометие! – ответил W.Маша, не приставай к людям! – в который раз повторила мама. Пап, а я очень сильно пристаю? В меру, – ответил он. Я пристыженно замолкла. Мой отец – необыкновенно терпимый человек, недаром мама говорит, что у него ангельский характер. И если он говорит “в меру”, то на самом деле это значит “очень”. Я решила наконец заткнуться. И как раз в тот момент, когда я приняла столь разумное решение, мама поманила меня рукой, явно указывая последовать за ней. Ничего не поделаешь, нужно повиноваться. Мы вышли в коридор, мама плотно прикрыла за собой дверь и начала читать мне нотацию:Прекрати нас грузить, нам по пятьдесят лет, мы жизнь прожили и лучше тебя понимаем, что к чему. А ты ещё цыплёнок, – она сделала и выразительный жест рукой, указав, что я ещё под стол пешком путешествую, – Не тебе нас учить жить. Вся эта политика нам ещё в студенческие годы надоела. Ты лучше на комсомольском собрании такие вещи говори. Я вздохнула. Выступать среди людей, которые не хотят с тобой спорить, и большинству из которых всё по барабану, далеко не так интересно. Хотя, может, моя надежда кого-то в чём-то убедить и в самом деле наивна? Или мне бы удалось это сделать, если бы не извечное мамино: «Не приставай к людям»?
Я молча вздохнула. Что я могла ответить? Мама не понимала, что, хотя А. и смотрел на меня с иронией, ему, как мне кажется, подобная полемика доставляет некоторое удовольствие. Турнир на рапирах. Клинки блещут на солнце, один за другим следуют выпады, молниеносные пируэты, но смерти и серьёзных ран не будет. Потому что это турнир, своего рода игра. И цель здесь не ранить и убить, а скорее проучить. Во всяком случае я не могла себе позволить наносить серьёзных ран. Я думаю, что и он тоже, хотя ему в этом плане труднее рассчитывать удары, ведь он не знает, какие удары для меня самые болезненные. Ему труднее представить себе меня изнутри. Хотя знаю, что зла он мне не желает, иначе бы я не так бы разговаривала. И всё равно всё кончается фактически ничьёй. Впрочем, дело даже не в этом. Просто я не могу равнодушно слушать, когда другие несут всякую лажу. Извините за выражение, но иначе не скажешь. Мне, конечно, порой очень страшно их обидеть, и потому больно возражать, всё равно что через колючую проволоку продираться, но и молчать в такой ситуации стыдно. Особенно комсомолке. Но маме этого не объяснишь. У меня такое впечатление, что для неё все остальные люди – нежные цветочки, которые можно повредить грубым или просто небрежным касанием. А я – жёсткая степная трава, которую как ни топчи, всё на пользу. А что при этом больно, так перетерпит. Я всхлипнула. И надо было что-то отвечать… Что поделать, мама в лепёшку расшибётся, но чтобы всё было правильно.
И мы молча зашли обратно в комнату. Наверно, вид у меня сначала был чересчур мрачный и насупленный, но потом я отошла. Иногда я ловила ободряющие улыбки, обращённые в мою сторону. Я знала, что на меня не сердятся. Да и я ни на кого не могла сердиться. Ведь никто ни в чём по сути дела не виноват. Это в детских книжках всё просто. Там напакостит дракон, злой колдун или волк, а в финале «попался, который кусался» и хэппи-енд. Даже став взрослой, я предпочитаю те книги, где есть конкретный виновник зла и его в конце так или иначе наказывают, а не те, где всё страшно запутано и виноваты все и никто одновременно. Как-то раз я сказала об этом отцу, а он ответил, что в жизни второй вариант встречается гораздо чаще. И в чём-то о прав, конечно. Потому что в данной ситуации не было правых и виноватых в буквальном смысле этого слова. Всё было слишком закономерно. В тех обстоятельствах они просто не могли думать иначе. А обстоятельства создала я. Значит, я тоже не до конца права. Может быть, кому-то мои рассуждения покажутся абсурдными, но попробую объяснить. Представьте себе жизнь обычного советского интеллигента. С одной стороны, высокая социальная защищённость. Не надо ежедневно выматывать себя мыслями о куске хлеба на завтра или бояться, что завтра выгонят с работы. С другой стороны ещё со школы привито представление: мы живём в при социализме и у нас всё всегда должно быть справедливо и благополучно. Поэтому когда такой интеллигент видил, что это не соответствует действительности, то реагирут острой критикой на тему нехорошей Советской Власти. Что поделать, всё хорошее в таких условиях воспринимается как должное. Что есть бесплатное высшее образование, гарантированная работа и достойная пенсия по старости, это хорошо. Но при этом ещё хочется кататься по заграницам, слушать Галича и читать Сахарова с Солженицыным. Даже не только потому что так уж интересно знать, что они там понаписали, просто потому что за них обидно. Как же, обижают несчастных! При этом мало кто задумывается, что в таких ситуациях роли гонимого и гонителя достаточно относительны и в принципе могут поменяться местами, как с Гавелом. «Сегодня он диссидент, а завтра он президент». И тогда-то и открылось, какое он на самом деле говно (простите, комсомолке так выражаться неположено, но раз мы опять при дерьмократии, то ладно, сойдёт). Достаточно сказать, что этот «отец чешской демократии» и «совесть нации» поддержал убийство натовцами двухтысяч ни в чём не повинных граждан Югославии. Этот борец за «права человека» за людей их, видимо, не считал. Наверно, потому что те жили при социализме, а диссиденты привыкли не принимать «совков» в расчёт. А может, дело даже не в этом. Просто человек, приказавшиё снести памятники борцам с фашизмом, наверняка сам заражён фашизмом под каким-нибудь более соврекменным ярлыком… Ладно, я отвлеклась… Дальше дело обстояло так; мама послала меня в кухню отнести грязные тарелки и за яблоками. Последних в холодильнике не оказалось, и потому я вышла на прилегающий к кухне балкон, где в пирамиде из ящиков хранились наши дачные запасы. Минуту я раздумывала, как мне достать их оттуда, но потом поняла, что одной мне не справиться. Верхний ящик был на высоте сильно выше моего роста, но даже если я встану на табуретку, то всё равно он для меня слишком тяжёл и я рискую обрушить всю конструкцию на себя. Лучше не экспериментировать, потому что если эксперимент провалится, то мне не поздоровится. Во всех смыслах. Потому что за нечаянно маманя будет бить отчаянно. Фигурально, конечно. Но словесные упрёки порой больнее физических ударов…Я вернулась в гостиную и попыталась объяснить маме в чём дело. Она ругнула меня «клюшкой», наверное ещё сердилась за тот разговор, затем попросила отца помочь мне. Когда мы вышли на кухню, я вдруг сообразила, что мы наедине и, значит, можем поговорить без маминого вмешательства.
Я вздрогнула и вспомнила свой кошмар. Хотя «Убей Аллах» это просто одно из его излюбленных выражений. бы такое развитие событий, а это само по себе преступление. Он желал этого… Но ведь он хотел, чтобы нас всех разбомбили… – сказала я вслух. Да нет же, там не то имелось в виду. А что же? Ну что-то вроде, «да ну вас всех к чёрту!» А чего он вообще хотел? Того же, чего и все: социализм, только лучше. Я тогда сам слушал его выступления на этот счёт… Но в Интервью «Радио свобода» он говорил другое… Ну не знаю. Если он придёт, то сама его спросишь. За время этого разговора мы уже успели перемыть все яблоки, и последние слова он произнёс уже в дверях гостиной.
Тут я получила от матери увесистый шлепок. Хотя это был скорее способ меня одёрнуть. Вообще-то она меня практически никогда не била даже в детстве.
Естественно, это вызывало новый взрыв хохота.
Хохот стал ещё громче. W. – ничего такого мы во сне не видим. Правда, – обратилась я к О. Правда. Я вздохнула облегчённо, и больше не стала ничего спрашивать. Этот ответ прозвучал для меня едва ли не самой сладкой музыкой за весь вечер. И это не смотря на то, что, я уверена, А., который слушал радио «Свобода» с куда большей регулярностью, наверняка ответил бы как-нибудь не так. Но его в этот момент не случилось поблизости. Может, то, что я услышала о своего отца, нуждается в некоторых комментариях для людей, которые его не знают так близко, как я. Я всегда понимала, что мой отец – человек необыкновенно терпимый, недаром мама говорит, что у него «ангельский характер». И потому он оценивает поэтов независимо от их политических убеждений, для него важен их талант и чувство юмора, конечно. Он вообще хранит в памяти множество смешных мест из различных книг и цитирует их при случае. И память, благодаря которой я могу теперь записать эту историю так подробно, я унаследовала именно от него. Итак, мой отец считает, что талант – скалярная величина. Если кто не понимает метафоры, то в физике все величины делятся на скалярные и векторные. Скалярные величины, такие как, например, масса и плотность, определяются только одним числом. Большая масса, маленькая масса, и всё. А есть другие величины, векторные, такие, например, как сила и скорость. Для них мало знать величину, нужно ещё и направление. То есть, чтобы узнать, куда попадёшь, двигаясь из точки отсчёта с определённой скоростью, необходимо заранее знать направление. И каков будет результат действия силы, не зная направления, заранее предсказать невозможно. И талант, по-моему, величина тоже векторная. Ведь не случайно говорят «сила таланта», а не «масса таланта». И потому не стоит восхищаться этой силой, если она направлена не туда. Только мой отец всего этого не понимает, поэтому и может восхищаться как Гашеком, так и Ерофеевым и петь под гитару как Светлова, так и Бродского. Он просто не понимает, что от такой безобидной вещи, как литература, лирическая поэзия, может быть какой-то вред. Такой взгляд характерен для тех, кто рассмастривает литературу прежде всего как вещь в себе, с другими сферами жизни никак не связанную. Но это не совсем так. Люди часто забывают, что это ещё и один из каналов пропаганды, причём едва ли не самый действенный. Может, иной высокий эстет скажет, что так расценивать литератутру – всё равно что забивать гвозди микроскопом. Возможно. Только такая практика скорее правило, чем исключение. Ведь это не большевики нехорошие придумали. «Глаголом жгли сердца людей» ещё древние поэты-пророки. Хотя я о многих отзываюсь критически, это не значит, что я к ним плохо отношусь. Нет, я на самом деле люблю и маму, и папу, и вообще всех люблю, и прекрасно понимаю, что, несмотря на завихрения в мозгах, они, в общем-то славные люди. А что не понимают некоторых вещей, так это не вина, а беда. Только избавить от этой беды я их не могу. Они в чём-то дети. И как неразумные дети, они не только не помнят, но просто не понимают зла. И поэтому так глухи ко всем предостережениям. Как в сказках: «не ходи в ту дверь, что лыком завязана, грязью замазана», но именно туда-то и тянет… Нет-нет, я всё понимаю, чем глупее кажется запрет, тем труднее с ним смириться. Я помню, как в детстве мне не разрешалось купаться в пруду, потому что он считался грязным. Слушая довольные визги своих более счатливых сверстников, чьи бабушки и дедушки были не столь нервными, я порой мысленно проклинала злую судьбу. Но протестовать и капризничать не пыталась. Я знала, что просто не имею морального права нервировать тех, кому ты всем обязана. Их душевное спокойствие важнее моего удовольствия. Конечно, большинство других детей ведут в этом случае себя иначе. Если им что-то запрещают взрослые, значит, это обязательно надо попробовать. Ведь другие же это делают! Так почему нам нельзя читать, что понравится! Почему мальчишек ругают за длинные волосы? Мы тем более будем их носить! В знак протеста! Да собственно говоря, отношения советского интеллигента с властью – отношения непослушного ребёнка, трудного подростка с родителями. Даже самый послушный ребёнок не прочь побранить своих родителей в компании сверстников. Мол мне, бедному, запрещают то-то и то-то. И это не значит, что он их обязательно не любит. Даже мне мама говорит: я знаю, что ты меня иногда ругаешь перед своими подружками, но я не обижаюсь, так как в твои годы делала то же самое. И всё бы было вполне безобидно, если бы не одно но… Когда взрослые интеллигенты поругивают родину-мать, то рядом часто крутится подрастающее поколение. И, слыша о своей Родине столько плохого, любви к ней в себе не воспитает. Сейчас среди некоторых умников принято считать, что патриотизм – это не обязательно. Любит человек родных, друзей и ладно. А «родина» – это глупая абстракция. Это глубочайшее заблуждение, в котором корень наших бед. Потому что общество сходно с живым организмом. А всякий живой организм нуждается в защитной системе. Если иммунитет исчез, как при СПИДе, пиши пропало. Любой насморк, любая царапина оказываются смертельны. И точно также в обществе, чтобы была возможна безопасная жизнь, должны быть люди, которые были бы готовы эту жизнь защищать. Люди, для которых Родина, то есть жизни и счастье незнакомых им людей дороже, чем собственное благополучие и жизнь. Рай должен охранять Святой Георгий, пусть хотя бы в образе десантника Гошки, и «пока этот парень держит копьё, на свете стоит тишина». И чтобы такие люди выковывались в недрах общества, нужна пропаганда героики. И потому нельзя, стыдно смеяться над советскими фильмами, которые показывали, как должен поступать человек в трудную минуту. Дерьмократия обильно посеяла семена цинизма – теперь мы пожинаем кровавый урожай. Но я отвлеклась. Как говорится, вернёмся же к нашим баранам. Вскоре в комнату вернулся А. со стопкой ксерокопий в руках. В дверях они о чём-то посовещались в полголоса, наверное, о чём-то спорили, и после этого отец протянул мне эту самую стопку в руки, после чего я, мысленно отвлёкшись от всех песен и разговоров, стала изучать этот попавший мне в руки образец «самиздата». Поскольку у меня под руками его сейчас нет то я не могу цитировать оттуда куски и поэтому, описывая содержание этого сборника, мне приходится опираться исключительно на собственную память. В начале там было несколько антисоветских сатир, или точнее асатир. Кто не знает, по определению из словаря литературных терминов, сатира – это критика действительности с позиций идеала (в разную эпоху идеалы бывают разные), а изобретённая модернистами асатира – это осмеивание идеалов. К сожалению, как видно из предыдущего разговора, мой отец, как наверно и многие люди, не понимал между ними разницы. Но в другом он был прав. Большинство стихов действительно не имели к политике прямого отношения. Хотя они всё равно мне не понравились. Может, это моё субъективное впечатление, но от них веяло замогильным холодом. Даже от стихов про любовь. В голове у меня как-то случайно застряла пара строчек из одной песни, в которых говорилось про сумеречный хлад и про упрямство, а также про какой-то циферблат, который почему-то летит в пространство. Вообще текст, как и большинство текстов этого сборника, был какой-то бессвязный, каким иногда бывает дурной сон. Точно во время сочинения автор, как это бывает обычно во сне, почти полностью отключил своё левое полушарие. Кстати, я уверена, что всё произошедшее со мной, не сон, именно потому, что у меня были включены оба полушария, и несмотря на образность, всё что происходило, было подчинено хоть и не во всём привычной, но логике. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что это стихотворение было ещё приличным. Во многих других местах время от времени вылезали непристойности. Не сочтите меня ханжой, но мне это противно. Причём пошлость этих строчек была какой-то особенно мерзкой. Обычно если исполняется что-то черезчур игривое и фривольное, то это исполняется в тональности – «мы де с вами понимаем, что это неприлично, но давайте, в порядке исключения, пошалим». Это конечно, тоже не есть gut, но тут уж кто святой, тот пусть первый бросит камень. Ведь даже у Пушкина можно найти игривые стихи. Да и вы сами, положа руку на сердце, разве можете сказать, что не получали хоть раз в жизни удовольствия от скользких анекдотов. Что ж, такое приходится прощать, ничего не поделаешь, но здесь было совсем не то. Здесь было всё навалено в кучу, высокое и низкое, мат вылезал в самых неожиданных местах, и от этого возникало ощущение, что ты находишься на помойке, где репродукции прекрасных шедевров лежат разорванные и заляпанные в куче мусора. И причём эта помойка находится не где-нибудь далеко на задворках, а покрывает весь мир, и поэтому от неё не убежать. Никуда… Может быть, я и преувеличиваю, и у других людей это вызывает другие ассоциации (помойка – один из самых навязчивых моих детских кошмаров), но только всё равно, нельзя смешивать с грязью святое и чистое, от этого возникает ощущение, что весь мир заляпан грязью, и ничего святого в нём просто не осталось.У меня было такое чувство, будто я нырнула в омут и не могу вынырнуть на поверхность и вдохнуть. Точнее, даже не просто в омут, а в какой-то грязный пруд, где дно усеяно ржавыми банками и автомобильными шинами. А поэзия не должна быть такой, она должна быть чистой, как вода в Байкале. Правда, там на дне тоже полно старых автомобилей, но вы меня понимаете. Я всё-таки вынырнула, то есть отложила листки и попыталась вытряхнуть из головы тягостное впечатление. Я переключилась на музыку, которая в этот момент говорила совсем о другом, о жизни, долгой и светлой, полной тихого счастья и радости, жизни, похожей на сказку. «Расслабься», – как будто говорила мне музыка, – «Забудь обо всех своих тревогах и печалях. То страшное тебе приснилось, его не было, и не будет, по крайней мере сегодня, ведь сегодня праздник». Нельзя сказать, чтобы я совсем совсем успокоилась, но моя тревога как-то сжалась, уменьшилась, точно превратившись в маленького тараканчика, который заполз куда-то в щель в дальнем закоулке моей души. Я знала, что он когда-нибудь вновь оттуда вылезет, но это будет потом, а сегодня действительно праздник. В комнату проникали закатные лучи, значит, было около пяти вечера, самое начало шестого. За окном было тихо и безветренно, небо было чистым и ясным, облаков почти не было, разве что вдали один фиолетовый клочок напоминал «последнюю тучу рассеянной бури». Мне вдруг вспомнилось, что во время поминок за окном не стихала пурга, а ветер выл так, точно в нём носилась Снежная Королева, ища, чьё бы сердце обратить в кусочек льда… И песен на поминках почти не было, потому что от песен о жизни и радости не было толку, потому что на душе царили снег и холод… Интересно, в какую сторону дул тогда ветер? Кажется, он был северо-восточным… Тот самый старик Nord-Ost. А здесь, конечно, никакого Nord-Ost’a не было и нет. Здесь только тихий закат.Откровенно говоря, если отбросить мистику в сторону, я не знаю, почему в разных мирах погода так различалась, хотя я читала как-то в одной газете, что такие факторы как войны, особенно интенсивные бомбардировки, могут влиять на движение циклонов, ну а в том мире, где я была, не было ни войны в Чечне, ни в Югославии, (не уверена насчёт Афганистана, но он, кажется, тоже был советским) потому что СССР продолжал существовать, являясь гарантом мира и стабильности для большей части суши. В географии я не сильна, и потому не берусь рассуждать, так это было или не так, есть ли здесь в самом деле причинно-следственная связь. Как говорится, за что купила, за то и продаю. А в тот момент я вообще об этом не думала, я просто наслаждалась музыкой. Песня, которая звучала в этот момент, тоже была про закат, только не про зимний, а про осенний. И мне вспомнился другой сентябрьский вечер, ещё в «дерьмократическом мире», когда мы шли с мамой с концерта, где О. и W. исполняли ту же самую песню. Когда мы шли домой, песня всё ещё вертелась у меня в голове, вокруг было тепло, и несмотря на дым (вы помните, что над Москвой тогда стояла удушливая пелена от лесных пожаров), мне было так хорошо, что хотелось взлететь. Я помню, как думала о том, что всё не так плохо, что война и смерть, которую нам уготовили господа американцы, будут ещё не скоро, во всяком случае не завтра, а пока можно жить и даже надеяться на капельку радости… А через месяц грянул Nord-Ost и О. не стало...Кстати, песни от мира к миру не менялись, и я даже догадываюсь, почему. Как и многие современные барды, О. и W. предпочитали жить так, как будто мир не катится в пропасть, а всё также прочно и стабильно, как при советской власти. Увы, тенденция играть в жмурки характерна для современной авторской песни. Безобразия дерьмократического времени для них запретная тема. По-человечески я их прекрасно понимаю. Они в чем-то похожи на ребёнка, который от всех своих страхов прячется под одеяло. Так они пытались создать свой мир, тёплый и уютный, в котором «горе взаперти за семью оковами, счастие звенит звонкими подковами». Другим способом та культура, которая сформировалась ещё при Советской Власти, не смогла бы сохраниться, точно так же, как цветы из южных стран не могут расти в северном климате иначе как в теплице. Даже когда когда эту теплицу проламывали, и из другого, чужого и страшного мира, залетали леденящие ветры, неся с собой смерть, те, кто остался в живых, не могли понять ничего в природе того страшного мира, который лежал за стенами их уютного, тёплого мирка. Я хорошо помню сороковины О. Если бы туда с улицы зашёл посторонний человек, то он, конечно, понял бы по разговорам, что находится на поминках, но никогда бы не понял, от чего умер покойный. В некрологе, правда, было сказано, что из-за терракта… Но всё равно об этом говорилось так, «будто всё за нас решено, будто всё ворует судьба». Точнее, там было сказано «карма»…Я тряхнула головой, пытаясь отогнать от себя страшный призрак. Кошмара не было и не будет. Кляни теперь Советы не кляни, при них такое невозможно. И никакой кармы при советской власти нет… Правда, холодная война в разгаре, смертный приговор американцы нам подписали, но ведь при Советской власти они не смогут привести его в исполнение. И вообще, они очень ограниченны в возможностях нам навредить. «Наш бронепоезд (ядерный щит) стоит на запасном пути» и нет дяди Путина, чтобы его пустить на слом. А значит, костлявая старуха с косой не придёт. А почему, собственно, старуха? Ведь если смерть из Америки, то по-английски она мужского рода, у них это косец, мужчина… И как раз в эту минуту, когда я продумывала эту несуразную фразу, блямкнул звонок. Я вздрогнула, на секунду вообразив, что это и в самом деле пришла (или пришёл) Смерть. При этом я так неудачно дёрнулась (не забывайте, мы сидели довольно тесно), что уронила лежавшие на столе крышку от кастрюли и нож. Чтобы загладить неловкость, ныряя за ними под стол, я спросила: «Если упал нож, то придёт мужчина, а если крышка, то что?» «То всем будет большая крышка» – кажется, это сказал О., впрочем, я не уверена, так как в этот момент ещё не вынырнула из-под стола. В голове у меня тут же всплыло: Скоро нам, граждане, крышка, Хоть и не радует это – Очень для жизни сомнительной Выглядит обстановка… Там, в другом мире, это написал кто-то из Ивасей. Правда, самим им крышка не наступила, они выскочили оттуда живые и даже относительно здоровые... Я опять мысленно стряхнула страшное воспоминание.
Я дала ему дорогу, а сама пробралась вглубь комнаты. Мне не хотелось близко сталкиваться с Галицким. Я слишком хорошо знала себя, чтобы понимать – удержаться от столкновения с ним мне будет крайне трудно. Я боялась, что негативные эмоции будут написаны у меня на лице, чего я не могла допустить, иначе последует взбучка от мамы. Ведь даже если мне только кажется, что я что-то делаю не так, она не упускает случая мне вправить мозги. Может, в результате именно такого воспитания я так скрупулёзно разбираю теперь, где я поступила так, а где не так. Я сама сознаю, что иногда становлюсь ужасной занудой, но вы уж меня извините. Итак, из-за этой боязни выглядеть неприветливой я плохо помню сам момент, когда отец вернулся в комнату вместе с Галицким. Я чувствую, что в этом месте я должна описать, как он выглядит, но я уже говорила, что я не литератор и потому сделать это мне крайне трудно. Я несколько раз пыталась, затем бросила. Из-за того что я знаю, что было дальше, у меня выходит какой-то «ангел смерти», хотя в тот момент даже для меня это было не так, не говоря уже об остальных. Для них этот мрачноватый лысый старик был гонимым героем. Конечно, они не во всём разделяли его убеждения, в тот момент они не были даже как следует с ними знакомы, но сам факт, что его преследуют за убеждения, создавал ему мученический ореол. Что, в чём-то они были правы, ведь чтобы сделать то, что сделал он, и в самом деле нужно немало мужества. И тем не менее, я не могу его простить. Ведь для того, чтобы быть героем, мало одного мужества, нужна ещё и человечность. Иначе получается фантомас. Я помню, как во время церемонии знакомства я привстала, не без некоторого усилия над собой напялила на лицо вежливую американскую улыбочку и потом попыталась вновь сделаться незаметной, отвернувшись к окну. Закат уже догорел, и от этого за окном стало холодно и неприютно. Но ветра не было и это меня успокаивало. Не знаю зачем я прижала ладонь к холодному стеклу, и в неё стал просачиваться холод с улицы. Через минуту я отдёрнула руку и обернулась в комнату. Мама уже включила свет и от этого комната казалась такой уютной, что я невольно улыбнулась. Как хорошо жить на свете. В ту минуту мне не верилось, не хотелось верить, что кто-то может разрушить эту жизнь. А Галицкий тем временем рассказывал про то, какая замечательная жизнь на Западе. Когда его, как он выразился, «нагло вытурили из страны», он сперва жил во Франции, а потом в Америке. Он вдохновенно рассказывал, как мало потребовалось пройти бюрократических препон для того, чтобы зарегистрироваться во Франции. «За один день нам с женой удалось оформить все необходимые документы. Здесь нам для того же самого потребовалось бы недели две хождения по чиновничьим кабинетам». В данной ситуации он скорее добросовестно заблуждался, нежели сознательно лгал. Он просто не понимал, что зелёную улицу ему дало его имя диссидента. Именно поэтому он был принят на Западе с распростёртыми объятьями. Если бы он был простым иммигрантом, ему едва ли пришлось бы там сладко. Вспомните роман Ремарка «Возлюби ближнего своего» о жизни эмигрантов. Как их футболили из одной страны в другую! И в современной Европе также обращаются с эмигрантами из Третьего Мира. Далее он перевёл разговор на чистые улицы и красивые витрины при полном отсутствии дефицита. Мне страшно хотелось вставить что-нибудь на тему безработицы и кризисов перепроизводства, но я молчала. Я боялась опять быть поднятой насмех. Ведь кто он и кто я? Я – двадцатилетняя девчонка, ещё не знающая жизни и чересчур наивная. Пусть на самом деле это не совсем так, но ведь я так выгляжу. А он, он – старый и опытный человек, гонимый и страдавший, и потому каждое его слово априори имеет больший вес, чем моё. У меня заведомо проигрышная позиция. Что поделать, дерьмократическая реальность дала мне множество примеров такого отношения. Начнёт, скажем, кто-нибудь в моём присутствии, ссылаясь на Резуна, доказывать, что «злодей-Сталин» собирался напасть на Гитлера, так я начинаю приводить аргументы, что это не так, мне порой где-то даже и верят, но всё равно с оговоркой. «Ну не может же быть, чтобы у Резуна всё было неправда, нет дыма без огня». И всё потому что он – взрослый дядя, а я девочка-припевочка. И ещё может, потому, что он написал книжку, а я говорю устно. А в нашей культуре письменное слово ценится априори выше устного. Кто-то, не помню кто, в Античности сказал: «Нет столь дурной книги, чтобы в ней нельзя было найти ничего полезного». Не знаю, не знаю. Ведь если враньё записать, то оно не станет от этого правдой. Хотя в Античности книги переписывались от руки, и потому больший шанс сохраниться был у наиболее ценных. Ведь жалко тратить свой труд на очевидную ахинею. А в наши дни техника всё стерпит. Ладно, я опять отвлеклась. Итак, я уговаривала себя сдержаться. Но всё равно в какой-то момент я поняла, что ещё немного и я что-нибудь выкину. Меня при дерьмократии тошнило от этого антисоветского бреда, я думала, что уж здесь-то я от него избавлена. И вот на тебе! В это время разговор зашёл о том, почему Галицкий так задержался. Он объяснил, что вынужден был отрываться от хвоста из КГБ, у него, мол, глаз на такие вещи намётан. При этом он выразительно подмигнул. W. и по комнате как будто пробежал холодок. Я почти физически ощутила сгустившийся страх. Для всех них не было ничего страшнее чем эти три буквы. Конечно, в реальной жизни они с ними едва ли когда-нибудь сталкивались, но именно потому они и внушали такой страх. Ведь больше всего боятся именно неизвестного. Хотя вслух этого никто не говорил, но молчаливо подразумевалось, что в любой момент может распахнуться дверь и в комнату вскочат работники КГБ с пистолетами. После чего всех или немедленно перестреляют, или же арестуют. Самое забавное, что и они не могли не понимать, что это чушь. Мы были не в 37-ом году и пачками никого уже не арестовывали. А чтобы КГБ заинтересовалось человеком, тому нужно было как следует постараться. Пресловутых кухонных разговоров и даже прослушки «вражьих голосов», кажется, недостаточно. Надо либо в сам- или тамиздате напечататься, или уж очень активно распространять такие писания. Молчание длилось где-то полминуты. В это время Галицкий решался, говорить или не надо. Потом он лукаво усмежнулся и всё же сказал:
Мама бросила выразительный взгляд в мою сторону и сказала:
Я фыркнула.
На этом разговор на некоторое время прервался, Галицкий углубился в свою тарелку, а потом мы перешли к песням. Пока шли песни, не связанные с политикой, я «сидела, молчала и слушала». Надо сказать, что положенные на музыку, его стихи не вызывали такого замогильно-замораживающего эффекта. Одна песня мне даже понравилась. Это была песня, или, как он её назвал, баллада, о короле. Этот король не знал ни любви, ни наслаждений, а знал только одну войну, к которой что-то его болезненно тянуло. Баллада оканчивалась словами, что надо попытаться понять этого короля, но не становится таким самому. Самое забавное здесь то, что последние слова песни можно перевернуть по отношению ко мне и Галицкому. Чтобы победить своего врага, мне нужно было его понять. Но увы, его истинные намерения я разгадала слишком поздно, когда поправить уже ничего было нельзя… А тогда, я помню, перед этой песней он сказал: «Главное – никому не сделать бо-бо». У меня тут же возник вопрос: как совместить сей гуманистический императив с «лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик» и пренебрежением к советским «тараканам»? Но в тот момент я не решилась задать его вслух и продолжала сидеть молча. Так продолжалось до одной песни, в которой злобно осмеивалось наше советское прошлое. Многочисленные цитаты из братьев Покрасс, Лебедева-Кумача и других прославленных в далёкие тридцатые годы советских поэтов перемешивались с многочисленными аллюзиями на ГУЛаги, куда отправляли за пресловутые «полразговорца». А кончалась песня словами про акына, который «о батыре Ежове поёт». Из этого напрашивался вывод, что раз тогда были репрессии, то все песни тех лет, те самые, что «строить и жить помогают» и вся советская культура ничего не стоят и ничего не заслуживают, кроме оплёвывания… Я поняла, что не могу молчать. Всему же есть придел. Не знаю, как я отважилась, со мною никогда такого не было, ни до, ни после, но я встала и громко сказала:
Молчаливая растерянность, недоумение, испуг были мне ответом.
Господи, как в дерьмократической школе. Сиди и слушай всякую ахинею. А твои возражения заведомо не воспринимаются всерьёз, потому что все смотрят на тебя как на несмышлёныша, который тогда не жил, и потому жизни не знает, и потому правильно судить не может. Может быть, я и преувеличиваю, но мне часто говорят «Ты тогда не жила и не знаешь, как было плохо», хотя в чём заключалось это самое «плохо», внятно объяснить не могут. л ю б я т свою историю! Видимо, без этого народ как народ не может сохраниться. Это только у нас со времён Чаадаева в среде интеллигентов пошла дурацкая мода – хаять собственную страну. Мол выбранил свою страну – сразу чувствуешь себя умным! Хотя, на самом деле, моральное право критиковать свою Родину имеет право только тот, кто её воистину любит! Любит горячо, до боли в сердце! Любит не благодаря, а вопреки! Вопреки всем бедам, которые обрушивались на его Родину в настоящем или прошлом! Вопреки всему тёмному, что есть в его стране! А иначе это пoшло, это свинство! Но только у нас принято почему-то стыдиться своей Родины. «Но из грехов нашей Родины вечной не сотворить бы кумира себе!» Мы почему-то стесняемся гордиться ею, хотя, как и любой другой народ, имеем на это полное право! А нечем гордиться! – Опять встряла моя мама. – Мы, русские, вечно щёки надуваем, какие мы замечательные, хотя заграницей улицы чище и товаров на прилавках больше. Опять двадцать пять! Моя мама очень легко поддаётся чужому влиянию. Она – как шарик из воска. Наслушалась Галицкого и теперь поёт с чужого голоса. Хотя, я, наверное, слишком строга к своей матери. У неё просто очень плохая память, и когда ей говорят что-то, она просто не может вспомнить, что раньше она слышала на эту тему нечто противоположное. Поэтому ей трудно сопоставлять и сравнивать. Мне очень жаль, что это так, этом её беда, но, увы, именно это делает её такой уязвимой для пропаганды. Я её очень люблю, она у меня милая, сладкая, хорошая, но я не могу не рассказать о том, что вижу. Ведь таких людей, как моя мать, в стране множество…
На некоторое время Галицкий растерялся. Ему пришлось-таки взять злоcчастный торт, правда, он им чуть было не подавился. Поле боя было за мной. Мама посмотрела на меня укоризненно. допустили фактическую ошибку. И Ленин, и Сталин, и Мао были очень начитанны. Есть документальные свидетельства. Всё равно. Они допустили террор. Сталин ради своей личной власти превратил миллионы человек в лагерную пыль… Знаете, вокруг фигуры Сталина скопилось множество мифов, которые необходимо развеять. Прежде всего, он не был таким уж властолюбцем, как изображают. Он несколько раз просил об отставке. Комедиант, – Галицкий скривился. Почему? Комедия делается публично, а об этом знали только члены политбюро, у которых он просил. Какой был смысл ему их обманывать? А во-вторых, террор был не потому что, как обычно принято считать, злому дяде Сталину этого захотелось или большевистская идеология в корне порочна. Если бы победил кто другой из старой ленинской гвардии, скажем, Троцкий или Бухарин, то террор мог быть от этого и покруче. Но ни тот, ни другой не справились бы в Великую Отечественную Войну. По той простой причине, что Троцкому на «эту страну» было плевать, он мечтал о Мировой Революции, а Бухарин сам себя называл «худшим организатором». А последствия поражения в Великой отечественной вы представляете. Мы бы тогда здесь так уютно не сидели! Послушайте, Мария. Вот мой отец как-то сказал, что при царе жизнь лучше была. И его за это сослали. Разве это не говорит о порочности такого государства? И разве оно многим лучше фашистского? А вы в самом деле так считаете? Неважно. Важно, что его сослали. Знаете, у Коллонтай есть один фантастический рассказ про ёлку в коммунистическом будущем. Он, в принципе, довольно наивен, но в одном она попала в прямо яблочко. Там внуки тех, кто когда-то воевал в Гражданскую войну, спрашивают у своих дедушек и бабушек: «Как ты, красная бабушка, могла стрелять в человека? В живого человека?» Ведь для них жизнь была святыней… А «красной бабушке» было очень трудно им это объяснить… Да, нам теперь трудно понять психологию людей прошедших гражданскую войну, а ведь след от неё остаётся на всю жизнь. Но сажать за слово! СЛОВО! – вставила опять моя мать. В Гражданскую войну слово и дело были неразрывны. Если человек сегодня агитирует против советской власти, значит, завтра он бросит бомбу в дом Советов или выкинет ещё что-нибудь в этом духе. И предпочитали не ждать этого завтра… – произнося это, я думала о мире, где «этого завтра» предпочитали дождаться и выстрелы убийц и взрывы террактов гремели вовсю. Ещё неизвестно, что уносит больше жизней, террор государства или террор бандитов. По крайней мере один уносит главным образом виновных, невинные если и гибнут, то случайно, из репрессированных реабилитировано только 30%, да и из них не все невинные, скажем, тот же Тухачевский действительно участвовал в заговоре, а его оправдали. Ну а второй, второй направлен именно против невинных людей… Но в том тихом и спокойном мире, где я произносила эту речь, объяснить это было почти невозможно. Это здесь, после того, как за «Норд-Ост» чиновникам вовсю раздают награды и никто из тех, кто допустил до такого, не наказали, подумаешь, так ли неправ был «железный» нарком Каганович, считавший, что «каждая авария имеет фамилию, имя и отчество». Но я повторяю, мы находились в тихом и спокойном мире, где даже война воспринималась как далёкая и страшная сказка, мире, где «тишину не взорвать врагам», а «Норд-Ост » название мюзикла, а не трагедии. Но именно благодаря этому спокойствию люди доверчивы и беспечны как дети, а про заговоры всяких злодеев, готовых уничтожить их, они могли видеть разве что в кино… Да, именно в таком тихом и спокойном мире мне и хотелось жить, но…Значит, не надо было устраивать революции и Гражданской войны! А вы действительно считаете, что при царе было бы лучше? Ну, тогда, по крайней мере, никого не убивали… Не убивали? А Первая Мировая война? Вы так говорите на эту тему, как будто был выбор между революцией и тихой идилией. А на самом деле выбор был такой: умирать на фронтах Первой Мировой за чужие деньги, или бороться за свои кровные интересы. Всё равно, террор, который был, не оправдан ничем. А я не оправдываю, а объясняю. Тогда, между прочим, террор был не только в России. Такого рода массовые шпиономанские психозы происходят в тех странах, где ожидают нападения извне. В Европе происходило тоже самое, хотя об этом обычно не вспоминают. Конечно, родство коммунизма и фашизма – давно доказанный факт. Я не это имею в виду. Я имею в виду так называемые «буржуазные демократии», перед которыми вы умиляетесь, забыв, как они в своё время позорно лапки подняли кверху. В 40-ом году во Франции всех иностранцев посадили в лагеря из предосторожности. А вдруг среди них нацистская агентура? Если мне не верите, можете Фейхтвангера почитать «Чёрт во Франции». Он оттуда едва сбежал. В Бельгии нападали на всех блондинов, в которых видели агентов гестапо, и на священников и монахов, в которых видели переодетых немецких парашютистов. В Англии были арестованы десятки тысяч человек, посажены на корабли и вывезены в Канаду. А по пути значительная часть этих кораблей была потоплена немецкими подлодками. Рузвельт депортировал всех американских граждан японского происхождения, боясь от них какого-нибудь подвоха. Однако ни Черчиля, ни Рузвельта на этом основании тираннами, почему-то, никто не объявляет. Наоборот, об их странах и формах правления такие, как вы, говорят как об образцах демократии. Хотя все разговоры о демократии отходят на второй план, когда речь идёт о безопасности государства. Просто они там далеко не так щепетильны в вопросах цели и средств, как мы, и прагматично считают допустимыми даже и жестокие меры, если они дают выигрыш в будущем. Вот вы говорите о терпимости, а забываете о такой простой вещи, что терпимось возможна только по отношению к тому, что не воспринимается как потенциальная опасность. И мы только потому можем спокойно здесь сидеть и разговаривать, что внутренне уверены – никто из нас завтра ни в кого бомбой швыряться не будет! Ну, вы-то может и будете. Вы-то – «девочка с тачанки», всегда готовы умереть и убить. И это все возражения? – сказала я холодно, – Больше ничего умного вы сказать не можете? Да вы права не имеете оскорблять тех моих сверстниц, что боролись тогда за счастливое завтра! Я слишком хорошо знаю, каким было это завтра! Даже если и так, вы права не имеете их презирать. Это глупость и жлобство. Они «с песней падали под ножом, на высоких кострах горели», а вы теперь их память сапогом пинаете! Но ведь потом, после двадцатых, были «чугунные тридцатые» и роковой 37-ой год… Нет, Мария, я не презираю их, а жалею. Они были слепы… Ладно, даже если вы считаете их труды напрасными, то их не надо жалеть. Жалость унижает. А людей, которые готовы жертвовать собой, не нужно жалеть. Ими восхищаются или их ненавидят, в зависимости от того, правое или неправое дело они защищают. Но жалеть, нет, таких не жалеют… О да! Я забыл, что вы, как и положено комсомолке, приверженка социалистического реализма и потому сходу отрицаете жалость. А все иные направления в искусстве для вас только «вредные формалистические извращения»… Не забывайте, что в стиле «социалистического реализма» были написаны великие произведения, достойные стать классикой мировой литературы. О да, замечательные произведения, мешавшие правду с ложью! – иронично заметил Галицкий. Это вы лжёте!Ну, может, я, действительно, резок. Поймите, и я порой испытываю ностальгию по временам моей какой-то ещё октябрятской юности, когда казалось, что мир устроен очень просто и все люди братья…Это лживая пропаганда! Почему лживая? Детей только так и надо воспитывать! Им необходимо давать образец для подражания! Показывать, какими надо быть. Ведь это большой труд – воспитать человека, настоящего человека! И советские книги помогали это сделать. Поэтому нельзя, нехорошо их ногами пинать.А вам очень хочется, чтобы все писатели творили в стиле социалистический реализм? А остальных отправлять на перевоспитание в Соловки? Не приписывайте мне чего нет. Я прекрасно понимаю, что это теперь невозможно. Сталь не закаляется в тепличных условиях. Я не Кюхельбеккер, который требовал классицистские оды в эпоху романтизма. Но антисоветчину-то можно не писать! К своему прошлому надо относиться с уважением! Иначе – свинство! Конечно, я должен уважать Павлика Морозова. Донести на своего отца – такой подвиг! Вы, наверно, не прочь его повторить? Ладно, оставим тему террора! Это предмет довольно скользкий. Конечно, тема какая-то склисская, не марксистская, ох, не марксистская! Я пропустила злополучную ремарку мимо ушей. я не права! В том, что ты зануда! Слушай, кончай! Давай лучше попоём песенки. Но я же не виновата, что он такие песни поёт.Маша, мы же договорились, парткомов здесь не устраивать. Проводи свою воспитательную работу где-нибудь в комсомольской ячейке. Но ведь его туда не заманишь. Маша, с тобой просто невозможно! – затем она обратилась к Галицкому, – Вы уж извините нас, пожалуйста, она у нас такая правильная… Да ладно, много я таких на своём веку перевидал. Я была вынуждена замолчать. Мне было ужасно обидно. Как будто мне прощают какую-то вину. А я знала, что с точки зрения своих принципов поступаю правильно. Не могу поступиться принципами, хоть режьте. Но за это не режут, над этим почему-то смеются. Но подо всем, что я сказала в тот вечер, я и сейчас готова подписаться, ведь я не флюгер, который меняет свои убеждения от малейшего порыва ветра. Когда я спорила с Галицким, я испытывала эмоциональный подъём, но теперь, после, я испытывала страшную усталость. Сколько я спорила? Час? Два? Мне очень хотелось всех убедить, не Галицкого, нет, я знала, что это невозможно, но зрителей этой драмы. Но убедила ли я их в чём-нибудь? Не знаю и теперь не узнаю уже никогда. Во время спора они молчали и не вставляли реплик. Но было ли это молчание знаком согласия? И согласия с кем? Со мной или Галицким? Я была так сосредоточена на том, что я говорю, что просто не могла смотреть по сторонам, и потому ничего не могу сказать об их реакции. Хотя в наш спор со стороны было действительно трудно вклиниться, теперь post-factum мне кажется, что «комсомольская зануда» им действительно надоела. Ну почему, почему, когда я пытаюсь донести до людей правду, я бъюсь, как бабочка о стекло? Говоришь метафорично, так отец возражает: «Это недостаточно доказано», перечисляешь сухие факты, так мать сразу «Это скучно, это надоело». Почему же тогда всяких Галицких им слушать не скучно?! Потому что ложь интереснее правды? Или потому что в песенной форме? Конечно, примитивную ахинею проще изложить в песенной форме, чем ту сложную диалектику, которая делает историю наукой. Я порой понимаю муки Кассандры, предсказаниям которой никто не хотел верить. Они казались слишком сложными, чтобы в них вникать. Но почему, почему?Я сидела в кресле и молчала. Дальше опять пели какие-то песни, кажется, не про политику, а впрочем, я не слушала. После всего того, что он наговорил, я просто не могла наслаждаться даже и самыми аполитичными из его песен. Надеюсь, вы меня поймёте. Я думала о том, какой всё-таки след мне удалось оставить в их душах. Они опять молча слушали его, но что-то наверное, в них заронила. Не сочтите за похвальбу, но и тогда, и post factum мне мои аргументы кажутся убедительней. Однако в тот момент я попросту забыла об одном элементарной вещи. Эта ошибка непростительна для историка, мне стыдно в ней признаться, но я раз уж я решилась рассказать всю правду, то никуда не деться. Я забыла, что для успеха речи вовсе не обязательно, чтобы она была глубоко содержательной. Ведь те, кого считают обычно самыми гениальными ораторами двадцатого века, например, Керенский, Троцкий, Геббельс, зажигали толпу на редкость пустыми речами. Это становися очевидным, если записать эти самые речи на бумаге и попытаться законспектировать, основных мыслей не уловить. Поэтому об их взглядах судят не по речам, а по письменным источникам, то есть по дневникам, мемуарам и т. д. А речь на публику – это своего рода сеанс массового гипноза. А я гипнотическим способностями не обладаю, поэтому спорить было бесполезно. В конце концов всё перевесил его ореол мученика, хотя в тот момент я об этом не догадывалась.Я помню, Марина и ещё некоторые гости засобирались домой. Я вышла в прихожую их проводить.
Прямо как в том мире! Я взглянула на часы. Было пол-одиннадцатого. Но тогда она уходила последняя… А через час часы должны остановиться.
Я улыбнулась. Эти слова звучали для меня сладкой музыкой. Но когда, закрыв за ними дверь, я вернулась в гостиную, меня опять ждал неприятный сюрприз. Галицкий опять взялся за старое. Из песни, которая звучала в этот момент, я запомнила только припев. Я никогда не слышала её раньше или позже, и потому понятия не имею, чьи авторские права нарушаю, её цитируя, но слова припева там были такие: Ростовщик, но чужих окраин, Кредитор, но своих развалин, Я рифмуюсь со словом Сталин, Я коричневый город Таллин. Я так и застыла в распахнутых дверях. Наверно, со стороны я напоминала гневного ангела. Когда песня кончилась, все как-то смущённо замолчали под моим взглядом. право восхищаться фашистами? А разве Сталин поступил лучше фашистов, когда захватил прибалтийские республики? Если бы он этого не сделал, то они достались бы Гитлеру. В конце концов, там был референдум. Большинство пожелало присоединения к Советскому Союзу. Референдум под давлением войск! Голосование было тайным и подтасовок там не было. Я не понимаю, чего вы хотите. Ведь если бы их сдал Гитлеру Чемберлен, вы бы, наверное, восхищались им как дальновидным западным политиком. Если бы были живы, конечно. Потому что тогда бы Великую Отечественную мы могли бы и не выиграть! И тогда ваши предки сгорели бы в печах крематория! Вам что, жить надоело, я вас не пойму! Тогда бы мне, наверное, пришлось удирать бы в Америку, – задумчиво произнёс Галицкий. А вас бы туда пустили , вопрос большой и зелёный!А почему бы и нет? А вы помните у Ремарка «Ночь в Лиссабоне»? Чтобы получит m визу в Америку, нужно или поручительство какого-нибудь американца, или доказать, что ты крупный художник, поэт, философ, и так далее… То есть доказать, что твоя личность представляет собой ценность. Ни о каком априорном уважении к личности речи нет. Спасти людей только потому, что они люди и хотят жить, американцы не хотели. Чем это отличается от расистской идеи сверхчеловека? Между американской демократией и фашизмом не такое уж большое расстояние.Не знаю, Мария, может вы в чём-то и правы. Но депортациям нет оправдания… Вы говорите так, точно был выбор между депортацией и мирной идилией. Но на самом деле выбор стоял между депортацией и затяжным межнациональным конфликтом. Ведь они же активно сотрудничали с немцами! Всё-таки выслать гуманнее, чем убивать. А выбор стоял именно такой… Какая ты жестокая, Маша, – сказала моя мать. В том мире она не могла, конечно, помнить, как во время «Норд-Ост a» кричала: «Выслать всех чеченцев, как кулаков!».Мама, неужели ты не помнишь, как в детстве, когда мы ссорились, бабушка приходила и говорила: «Разойдитесь по разным комнатам!». Ведь тогда просто сделали то же самое, – сказав эту фразу, я тут же поняла, какую ошибку я допустила… Хорошая мысль! Маша, пошли отсюда, – тут же сказала моя мать. Не пойду, – заупрямилась я. – Сначала объясните, где я неправа. Конечно, не пойдёт, – съиронизировал Галицкий, – иначе отчёт, который эта наследница палачей в завтра сдаст в КГБ, будет неполным. Не зря она так защищала Сталина. Он, наверное, одобрительно кивает ей на том свете, глядя, как она готовится пойти по стопам своего любимого героя – Павлика Морозова. Отправит завтра своего родного отца в тюрягу, не посмотрит, что дал когда-то ей жизнь! Что попишешь, молодёжь не задушишь, не убъёшь! Помню, я чуть не упала в обморок. Ноги стали как ватные, и я бессильно прислонилась к стенке книжного шкафа, стоявшего около двери. Ведь такое обвинение перечёркивает всё. Если за мной закрепится репутация стукачки, мне конец. Я уже не смогу никогда нормально общаться с людьми, во всяком случае, в этом кругу. Раз уж я дала себе слово быть откровенной, то я должна признаться, что кое в чём с его точки зрения я была всё-таки виновата. В душе мне хотелось, чтобы его поскорее вычислило КГБ и выставило обратно на его любимый Запад. Чтобы он больше не смог проводить здесь свою разрушительную пропаганду. Но сама я стучать не собиралась. Может, это выглядит не очень логично, но я просто не смогла бы этого сделать. Как, скажем, убить. Прочитаешь, бывает, в газете историю преступлений какого-нибудь бандита и подумаешь, какой кары он заслуживает. Маньяк и убийца, конечно, заслуживает смертной казни, но многие ли из тех, кто скажет так в сердцах, способны были бы сами привести приговор в исполнение? Думаю, немногие. Странное дело, если бы он был террористом-убийцей, и я бы донесла на него, вряд ли кто-нибудь бы осудил меня за это. А то, что он натворил впоследствии, ничем не лучше. Но я ничего не знала тогда о его планах. Я думала, что он ограничится болтовнёй… Дальше у меня совсем небольшой провал в памяти. Кажется, мама сказала что-то в мою защиту, Галицкий возразил, но что именно, я не помню…Помню только, что потом мама взяла меня за руку и решительно повела из комнаты. Я была в таком состоянении, что почти не могла возражать. Я только сказала вслух:
Мы вышли из гостиной и направились в мою комнату. Как только мы вошли туда, мать плотно прикрыла дверь и уселась по-турецки на мою кушетку, что всегда предвещало серьёзный разговор.
В глазах у неё блеснули слёзы. Где-то с минуту я пыталась уложить в голове рассказанную мне историю. По поводу неё у меня были сложные чувства. Когда мать была права: тогда или сейчас? С одной стороны, этого мальчика жалко, а с другой – если таких, как он не исключать из комсомола, они пробирутся в партию и станут заниматься очковтирательством там. И в результате социализм загнивает. И приходит перестройка, а в месте с ней хаос, распад и погибель. Не надо, нельзя этого допускать… Впрочем, если тот мальчик и в самом деле раскаялся, то его можно и нужно было простить. Но как узнать, что происходит у человека в душе? Чужая душа – потёмки. Я когда-то читала фантастический роман, где на планете Брастак живут похожие на котят брастаки, у которых всего один глаз на лбу, но зато он как индикатор, указывает на характер хозяина. Если глаз серый или голубой, то значит, это честный брастак. Если зелёный, то так, ни то, ни сё. Если жёлтый, или вообще оранжевый, то значит, перед тобой отъявленный негодяй. Да, в таком мире просто не могло бы быть невинно осуждённых или политиков-обманщиков. Ведь если бы Горбачёв был брастаком, сколько бы он ни говорил правильных фраз о верности идеи социализма и продолжении дела Ленина (а он в своё время говорил их немало), ярко-оранжевый глаз сразу же указал бы на предателя Родины. Увы, тогда этот глаз виден немногим… А если бы Галицкий был брастаком, какой бы у него был глаз? Всё говорит, что ярко-жёлтым. Только вот как доказать это тем, у кого глаза, я знаю, наивно-голубого цвета. Я не утверждаю, что они ангелы, у них есть свои слабости и недостатки, они недопонимали порой последствий иных своих слов и поступков, но они никогда бы не стали сознательно творить зло, то есть делать что-то такое, выгодно для себя, но что принесло бы страдания и гибель другим, ни в чём не повинным людям. Даже в поганое дерьмократическое время большинство людей таковы, хоть они и бессильны что-либо изменить. Ну а при социализме такими были почти все. Благодаря отсутствию насилия и жестокости по телевидению и сравнительной редкости их в жизни, люди в основном жили как в библейском раю – не зная зла. И вот явился демон-искуситель…
Я старалась переносить брань как можно терпеливее. Ведь я понимала, что в основе всех её выводов лежит незнание. А вправе ли я, благодаря уникальному стечению обстоятельств знающая так много, упрекать кого бы то ни было в том, что он знает меньше. К тому же я слишком хорошо помнила, каково мне было без неё одной в пустой квартире. Мамочка, я тебя очень люблю, несмотря ни на что. Ругай меня сколько хочешь, только не уходи, не умирай, пожалуйста!
Я на секунду задумалась.Я уже говорила, что не умею лгать. И я слишком хорошо знала себя, чтобы понять: я не смогу сдержать такое обещание. Хотя теперь, когда всё погибло, я иногда сожалею, что не притворилась. Может быть, тогда я бы сумела помешать Галицкому сотворить его чёрное дело. Но теперь уже ничего не поделаешь, поезд ушёл…
Она взглянула на будильник и её озарила внезапная мысль
Я обняла её и мы нежно поцеловались. В душе я её уже простила, да и мне самой уже до смерти «надоело говорить и спорить». Лучше и в самом деле лечь спать. Потом она вышла. Я действительно легла, но мне не спалось. Нет, я нисколько не обижалась на мать, ведь когда человек действовует из лучших побуждений, на него нельзя обижаться, и даже не очень жалела, что была вынуждена уйти. Мне самой надоело спорить про политику. Всё что я могла сказать, я уже сказала, а тут уж им делать выводы. Правда, тут я не обольщалась. Всё равно симпатиии большинства будут на его стороне. Впрочем, чёрт со всеми их глупостями. В какой-то степени отец прав. От наших разговоров ничего не изменится. Галицкий скоро опять уедет в свою Америку. Жизнь вернётся в свою колею. Конечно, время от времени они будут слушать радио «Свобода» и читать «самиздат», и всё. Перестройки не будет ещё долго, может, вообще никогда, это в том мире я, в какой-то степени вслед за отцом, привыкла смотреть на неё как на фатальную неизбежность. А в этой реальности всё может быть по-другому. Так, как пророчили в советской фантастике: коммунизм победно шествует по планете… И тогда уже не будет вражьей пропаганды, а значит, никто под видом усовершенствования социализма не будет предлагать его разрушение… Никогда, никогда я не ошибалась так жестоко, как в тот момент. Потом я стала думать о Галицком. И почему ему так надо всё разрушить? Ведь то, что есть, едва ли не лучший вариант из возможных. Правда, он не знал о том, что было бы и это его в какой-то степени оправдывает… Но всё равно, он глубоко неправ. Я вспомнила, как когда-то давно спросила у дедушки, кто такие диссидетны. Он ответил, что это такие эгоисты, обиженные, которых не устраивает, что многим хорошо, а им плохо и поэтому они хотят, чтобы немногим, в том числе и им, было хорошо, а всем остальным – как придётся. «Дедушки – это серьёзно» – вспомнились мне слова А. Вообще-то дедушка не очень-то одобрял такого рода вечеринки, потому что считал, что мы поём исключительно диссидентские песни и поклоняемся диссидентам, как богам. Хотя тот же А., если его попросить, будет петь и «Гренаду» с «Каховкой», правда, при этом у него обычно бывает несколько насмешливое выражение лица. Я опять подумала о Галицком. Никакой злости на него у меня не было. Я, наоборот, его жалела и чувствовала себя даже в чём-то виноватой. Да, я разрушила мечту его жизни, сделала её невыполнимой , и мне ли не знать, что человек при этом не может не испытывать в глубине души чувства разочарования и обиды. Обиженные… Хорошо, конечно, как у Стругацких. СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ! Но увы, слишком хорошо знаю, что это невозможно. И даже волшебные спички тут бессильны. По той простой причине, что у людей бывают противоположные желания, как в той балладе про короля: «тишь да гладь нужна одним, другим война». Одним нужен социализм, а другим рынок. А что такое рынок, как не конкуренция, то есть тоже своего рода война. Стремление заработать деньги, обскакав конкурентов, часто сменяется стремлением стать наёмником и уйти воевать за заведомо неправое дело, если на нём можно заработать. Самые активные фашистские палачи были именно из мелкобуржуазной среды. Такие, которым всё равно – людей убивать или колбасу резать, лишь бы это дело приносило прибыль. Поэтому глупо думать, что если мы советские и не можем приспособиться к рынку, то уж будущее поколение… Ерунда, и они не приспособятся. Или превратятся в животных, в крыс, готовых жрать друг друга без всяких угрызений совести, как в «Последнем герое» или «Слабом звене».Но тогда, убаюканная тем, что у нас теперь всегда будет социализм, я заснула. Но сон, который мне снился, был далеко не спокойный и безмятежный. Когда-то давно, ещё в детстве, я видела туркменский фильм про какого-то мальчика. В чём там было дело, я теперь уже не помню, но мне врезался в память один эпизод, где мать рассказывает древнюю легенду, что на луне живёт ведьма, которая только тем и занимается, что пересчитывает песчинки. И каждая из этих песчинок – человеческая жизнь. И когда она пересчитает их все, то сможет уничтожить весь род человеческий. Но всякий раз, когда остаётся совсем немного, прилетает ласточка и смешивает все песчинки. Мальчик всё спрашивал: «А вдруг ласточка опоздает?» И мать успокаивала его тем, что ласточка всегда прилетает вовремя, потому что знает, как это важно. А затем мальчику приснилось, будто он идёт по луне и встречает там лунную ведьму. Мальчик не понимает зла и не может поверить, что можно хотеть уничтожить весь человеческий род. И он попросил её уничтожить всех фашистов. А ведьма уничтожила вместо этого всех со словами «Пусть вся ваша Земля превратится в могилы». И ласточка опоздала. А потом он бежит по кладбищу среди белых могильных плит и плачет, приговаривая: «Бабушка, ну зачем, бабушка, ну за что…». И мне теперь снилось, будто это не он, а я слышу страшные слова про могилы и бегу по кладбищу. Помню я проснулась резко, как от толчка. Села и поняла, что больше не могу спать. Поэтому я решила одеться и пойти обратно в гостиную. В темноте меня не заметят. Ну а заметят, так что же. Вряд ли у кого-либо, даже у Галицкого, возникнет желание поднимать по этому поводу скандал… Я вышла в коридор и взглянула на часы. Их не было на месте. И тут меня как ножом полоснуло страшное предчувствие. Быстрым шагом я подошла к двери и попыталась её открыть, но, к несчастью, она была заперта изнутри крючок. Теперь я понимаю, что это было сделано не из-за меня, а чтобы избежать сквозняка. Но тогда мне показалось, будто это нарочно и всё против меня. Я постучала. Мне никто не ответил. Все были слишком поглощены тем, что происходило внутри. Я прислушалась и внутри у меня всё похолодело. Галицкий говорил чётко и размеренно:
В отчаянии я стала рваться внутрь, в безумной надежде сорвать дверь с петель, или уж во всяком случае вырвать с мясом проклятый крючок. В конце концов кто-то, я даже не разобрала в попыхах кто, открыл мне изнутри. Я пулей влетела в комнату. Единственное, что я видела перед собой – это Галицкий, стоявший напротив двери с догорающей спичкой в руке. Как мне тогда показалось, усмехался надо мной, впрочем, за те доли секунды, когда это всё происходило, было трудно разглядеть и запомнить детали. Я ещё успела крикнула:
Но он отвечал мне лишь едва заметной усмешкой. Я рванулась к нему, но между нами стояла мать, в последнее мгновение мы сцепились, но, впрочем, и без неё уже было слишком поздно… Как и в тот раз, голова у меня закружилась, я поняла, что падаю куда-то во тьму, кажется, было даже что-то похожее на удушье, впрочем, не сильное, и я потеряла сознание… После пира « Свету ли провалиться или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».Ф.Достоевский, «Записки из подполья» Очнулась я на полу в той же самой гостиной. Первое, что я почувствовала, была сильная боль в затылке, которым я при падении треснулась о передний край стула. В отчаянии я огляделась – никого. И пустая поверхность стола, с которой давно уже были убраны все тарелки. Конечно, я же сама отнесла их на кухню. Я взглянула на лежавший здесь же диск часов. Взяла в руки, открыла тайничок… Но там было пусто. Ни бумажки, ни спичек. А ведь должна была остаться хотя бы одна… Может, на самом деле ничего не было. Просто я упала в обморок и видела дурацкий сон. Сны заменяют реальность. Не могла я, не хотела смириться со смертью. Вот у меня в подсознании и родилась такая дурацкая история, чтобы менять историю. Начиталась Азимова «Конец вечности», где можно войны предотвращать. А в жизни приговор всегда окончателен и обжалованию не принадлежит. Впрочем, в тот момент у меня не было сил даже думать. Я помню, меня страшно шатало, кажется, даже тошнило. Полумрак квартиры действовал на меня угнетающе, как будто подчёркивая моё одиночество и беспомощность. Тишина. Оттого, что никого нет, мне показалось, что умерли вообще все. Может быть, мне было бы легче увидеть трупы, чем это пустующий стол. Потом я заметила, что, когда поднималась, задела головой скатерть.Она у нас не матерчатая, а из такого клеёнчатого непромокаемого материала, не знаю точно, как он называется, да это и не важно. Важно то, что, поднимаясь, я задела его головой, вздыбила край и из-за этого стоявший там бокал с красным вином опрокинулся на бок и кровавый ручеёк быстро побежал по столу. У меня тут же возникло желание зализать его языком (не пропадать же вину!), но я вовремя спохватилась, заметив, что бокал при падении треснул и от него откололся кусок, а значит, в вине плавают множество невидимых глазу осколков. Что ж, раз пить нельзя, то надо затереть, надо пойти за тряпкой… Но я чувствовала, что не смогу сделать ни шагу. Голова у меня по-прежнему кружилась и перед глаза всё плыло… Кое-как я доковыляла до кровати и рухнула. Последним, что я заметила, был магнитофон «Филипс» у изголовья. Конечно, «Изменим жизнь к лучшему!». В другой момент я бы забилась в истерике, но теперь у меня не было сил даже и на это. Я отрубилась. Снилась мне какая-то бессмыслица. Будто Галицкий уменьшился в размерах и бегает по столу, а я пытаюсь его поймать и окунуть лицом в кровавый ручеёк, как напаскостившего котёнка. Мне всё кажется, будто от этого он осозн aет, что натворил. Потом я, кажется, тоже начинаю уменьшаться и уже сама бегаю по столу, всё ещё в тщетной надежде его поймать, сама подскальзываюсь в кровавой луже, и начинаю в ней тонуть. Причём страшнее всего по-прежнему остаётся то, что кровь попадёт в рот и я невольно её наглотаюсь. Но как я ни стараюсь сжать рот, на губах у меня всё равно чувствуется кровавый привкус…В ужасе я проснулась и стала глотать воду из стоявшей рядом с кроватью чашки, пытаясь залить эту изжогоподобную жажду. В голове у меня упорно вертелось волошинское «И на дне твоих подвалов сгину, и в кровавой луже подскользнусь». Потом я опять отрубилась. Проснулась я уже, наверно, в полдвенадцатого. Помню, первый звук, который услышала, был скрежет лопаты дворника о снег за окном. Я и раньше часто просыпалась под этот звук, но обычно не обращала на него особого внимания. А теперь даже и это звук мне показался в чём-то символическим. «Жутко нервам, железной лопатой там теперь мостовую скребут». Да, нет теперь Некрасовых. Современная авторская песня предпочитает закрывать глаза на современные безобразия. Я как-то спросила своего отца, почему это так. Он не смог дать вразумительного ответа, только привёл мнение кого-то из своих знакомых, считавшего, что теперь политика не вмешивается в жизнь. Настолько не вмешивается, что эту самую жизнь отнимает! Злость слегка придала мне силы, я встала и оделась. Медленно соображала, что делать дальше. Так, надо завтракать, затем доубрать стол в гостиной, потом сходить на рынок за продуктами, потому что вчера гости всё подмели. На самом деле я понимала, что сделать мне нужно нечто другое. Нужно позвонить бабушке и дедушке и рассказать… Но мне страшно не хотелось этого делать. В предыдущие три дня я не решилась, что, наверно, не есть хорошо, но я чувствовала, что не смогу этого сделать и теперь. У меня и в нормальной обстановке с телефоном проблемы. Почему-то чтобы взять трубку и набрать номер, даже и трижды знакомый, мне надо прилагать над собой такие усилия… Не знаю, в чём дело. Может, это наследственное. У моего отца тоже извечные проблемы с телефоном. Были… И вообще, тут надо не звонить, а ехать. Чего мне делать тем более не хотелось. Ведь о несчастье надо сообщать лично. Но чем позже, тем лучше… Сказать откровенно, я просто боялась их этим убить. Ведь мама у них единственная дочь… Пока я так рассуждала, я вошла в гостиную, убедилась, что разбитый бокал мне не приснился и сбегала на кухню за тряпками для стола и пола, потому что лужа крови уже начинала подсыхать. Тишина пустого дома давила на меня как скала. Вообще-то за работой я привыкла петь, хотя тут уж какие песни, но я всё равно попробовала спеть «Газеллу о воспоминании» Останься же тенью милой, Но память о ней помилуй. Черешневый трепет нежный, В январской ночи кромешной… Со смертью во сне бредовом, Живу под одним я кровом, А слёзы венком медвяным, На гипсовом сердце вянут. И тут я уже не выдержала и разрыдалась. Когда я пела, я так лажала, точно мне на ухо наступил не маленький симпатичный медвежонок, у которого в моём сне на шее висела медалька 80-летия СССР, а три медведя вместе с Машенькой. Мама, приди и скажи, что я лажаю! И выругай меня за политические убеждения. Делай мне как угодно больно, я перетерплю, только будь рядом со мной! Я очень люблю тебя! Мной опять овладело отчаяние. Хотелось локти кусать. Ведь если бы я пришла на минуту раньше, я бы успела… Не спорить нужно было, а остаться и суметь в нужный момент предотвратить последствия. Нет, это было невозможно. Галицкий ни за что не стал бы рассказывать про спички при мне. Конечно, если бы я знала о его намерениях, то сидела бы до упора, всю ночь, и не дала бы себя вытолкать даже силой. Я бы тогда попыталась рассказать… Но я же не знала… И поэтому всё равно рано или поздно бы ушла, и он выполнил бы свои намерения, часом раньше, часом позже… Но ведь оставалась ещё одна спичка, я должна её найти. Я обыскала часы и пространство вокруг них и не нашла не только спички, но и бумажки с инструкцией. Последняя пропажа натолкнула меня на мысль, что мне вообще всё приснилось. В самом деле, когда кончились поминки и ушли гости, меня так шатало, что я вполне могла упасть в обморок и погрузиться в сон, в котором желания моего подсознания воплотились в сюжет. Ведь я и раньше, с самого детства мечтала спасти мир и пострадать за людей. И верила в чудо. И считала диссидентов виноватыми… А приснившийся мне Галицкий разве не копия Бродского? Разве что тот гитару не жаловал… А так, почти всё, что он говорил, находит параллели в эссеистике последнего. Я её как-то читала и плевалась. В нашей стране ему всё плохо, даже отсутствие рекламы по телеку, даже Чайковский по радио! А американская банка с тушёнкой для него – чуть ли не объект поклонения. Потому что она с Запада! В конце концов я отправилась на рынок. Слёзы слезами, но надо и есть что-то, пусть мне сейчас и не хочется. Что ж, надо идти, а то вдруг завтра ещё и рынок взорвут… Я помню, как шла по улице и мне всё казалось, что людей стало меньше, чем обычно. Вроде толпа, людно, а всё равно… Мне вспомнилось, как А. сказал на поминках: «вокруг становится всё пустее и пустее». И тут он прав. Даже больше, чем он сам догадывается. Потому что скоро и в самом деле ничего не будет. Лишь руины… Люди, которые мне попадались навстречу, были в, основном, одеты в чёрное, хотя у нас теперь часто, правда, не разберёшь, траур это или мода. Я представила себе, как я выгляжу со стороны – чёрная куртка, чёрные джинсы, чёрная шапка и чёрный рюкзак за спиной. Может, в глазах какой-нибудь старушки я и в самом деле похожа на хулиганистую поклонницу тяжёлого рока, которого я на дух не переношу. Всё-таки люди часто ошибаются… Я никогда раньше не ходила на рынок одна, только вдвоём с мамой, иногда вообще втроём. Я вспомнила, как в прошлое воскресенье мы вот так шли на рынок и я спросила, хотела бы она она возвращения советской власти. «Раньше бы мне пришлось в очереди стоять, а теперь я могу всё свободно купить» – ответила она. Да мама, ты права, конечно, свободно купить теперь можно действитьельно всё, в том числе и взрывчатку. Чтобы потом можно было тебя свободно убить. Раздавить, как таракана. Хр-р-рясь! И тебя нет. И нет никаких сил, которые бы этому помешали. Даже если к тебе на людной улице пристанут хулиганы, то, скорее всего, никто не обратит на это внимания. Люди решат ещё, что ты из той же кампании. Когда я об этом думала, я шла по подземному переходу. И тут я заметила, что на меня и в самом деле пялятся два каких-то парня соответствующего вида и отпускают по поводу меня какие-то комментарии. Самих комментариев я не слышала, но увидев их взгляды и жесты, я в мгновение ока поняла, в чём дело. Я подошла к одной из палаток и сделала вид, что меня страшно интересует её содержимое. На самом деле я теперь даже не помню, что там было, кажется, какие-то церковные сувенирчики… Я услышала за спиной глухое рычание. Мгновенно обернувшись, я увидела, что это один из парней. Я тут же пошла прочь. «Иди сюда», – прорычал один из них мне в след. Мне страшно хотелось побежать прочь, но я знала, что этого делать нельзя. Иначе хищники бросятся вслед и тогда мне точно конец. Последним усилием воли я приказала себе идти. И рассуждать при этом логически. Так, домой теперь нельзя, это ясно. Как только я окажусь в подъезде, меня тут же… А потом обязательно убъют, чтобы замести следы. Трупом больше, трупом меньше, что это для такого города, как Москва? Господи, да лучше бы я уж пошла тогда в театр. Помню, одна моя верующая знакомая, когда я её спросила, почему бог допускает такие вещи, ответила, что, бог лучше знает, что человеку нужно, а если человека убивают, то это значит, он выполнил свою миссию и его забирают туда где ему будет лучше. Ну ладно, Господи, хочешь убить, ну убей, кто я такая, чтобы возражать, но почему обязательно таким садистским способом? Сделал бы просто, чтобы я оказалась рядом с эпицентром взрыва, и всё. Если смерти, то мгновенной… Хотя я и в этот момент я прекрасно знала, что никакого «Господи» в природе не существует, решают всё люди. Точнее, звери… Я шла быстрым шагом по улице, а преследователи шли за мною. Может, им скоро надоест? Так, нужно найти как можно более людное место. Ага, там кажется то, что мне надо. На уютном пятачке расположилось несколько палаток и один открытый лоток с книгами. Я подошла и сделала вид, что они меня сильно интересуют. « Asile» – как говорили в Нотр-Даме. То есть убежище. Тут меня не тронут. Потому что если бы мои преследователи вздумали бы нападать на меня здесь, то непременно повалили бы этот злосчастный лоток, и продавщица была бы вынуждена принять меры, чтобы прекратить безобразие… Надеюсь, они тоже это понимают, не полные они идиоты, хотя чёрт знает… Полными идиотами мои преследователи, по счастью, не оказались. Они встали где-то в отдалении и стали на меня пялиться. Что же, они и будут так стоять? Ладно, буду надеяться, что им это скоро надоест. Тем более, что погода сегодня не для прогулок: морозно и резкий холодный ветер. Пока я шла, он дул мне прямо в лицо. «Рожи рвёт старик Норд-Ост» вспомнила я, и как раз в этот момент я увидела соответствующую афишу. Она была буквально в шаге от лотка, и потому я рисконула отойти чуть в сторону. Теперь лоток находился слева от меня. Если вы помните, на плакате были изображены прекрасные юноша и девушка, глядевшие куда-то вдаль. А в этой дали плыл парусник с белыми парусами и светло-красным корпусом, напоминая об «Алых парусах». Мне вспомнилась строка из песни «Предсказание Эгля»: «Ты увидишь блеск алых парусов, это за тобой». Но, в отличие от Ассоль, я слишком хорошо знала, что в этом мире мне придётся увидеть немало не алых, а хищных и грязных парусов. Я взглянула в ту сторону, где находились мои преследователи. Они по прежнему стояли, скалились и уходить явно не собирались. Всё-таки надеются, что я заверну куда-нибудь за угол? Я мысленно переделала слова «Перекатов»:Живой я буду до поворота, А дальше как получится. Я опять обернулась к рекламному щиту и подумала о том, что создатели мюзикла мечтали о светлой сказке, где добро торжествует, а зло наказано, а вышла злая сказка о смерти. Нет, не сказка, а страшная быль, потому что нет таких страшных сказок, где бы зло торжествовало, а добро терпело фиаско. Ведь сами террористы были лишь шестёрками. А те, кто этим руководил, ушли от возмездия. Так бывает только в жизни. Я смотрела на плакат, и у меня было такое чувство, что меня обманывают. Пытаются из жалости утешить сладкой иллюзией, в которую уже невозможно поверить. И я в свою очередь жалела тех, кто пытался жалеть меня. Ломайтесь, тайте и умрите, Созданья хрупкие мечты, Под ярким пламенем событий, Под гул житейской суеты! Так! Погибайте! Что в вас толку? Пускай лишь раз, былым дыша, О вас поплачет втихомолку Шалунья девочка – душа… ( А. Блок «Сусальный ангел»)Да, это всё про меня. Я и была этой самой шалуньей-девочкой душой, которая плакала над осколками разбитой мечты. Этими осколками ещё можно любоваться, но они никогда, никогда уже не превратятся обратно в ту хрупкую вазочку, которой были когда-то. И зачем утешаться обманом. Того прекрасного и счастливого мира больше не будет. Это только в моем дурацком сне всё удалось вернуть. А в жизни «начало вернуть невозможно, немыслимо». Я вернулась к лотку. Среди книжек я заметила одну в коричневой обложке, на которой красовалось «Иосиф Галицкий. Стихи, поэмы, эссеистика». Я вздрогнула. Значит, то, что я видела, не сон… Я немедленно взяла книгу в руки и открыла наугад ближе к концу, на эссеистике. Там было написано следующее «Всякая идея, требующая ради своего осуществления человеческих жертв, ложна хотя бы потому, что она их требует. Коммунисты должны покаяться перед народом за свои злодеяния…» Покаяться! Вот уж кому надо каяться, так это ему! У меня было дикое желание потратить-таки сорок рублей на эту книженцию и разорвать её. От соблазна подальше, я положила её на прилавок и огляделась по сторонам. Вы не поверите, но он стоял рядом, у того же самого киоска, всего в одном шаге от меня. В первую минуту я даже растерялась, но он сам неожиданно выручил меня. Z. (он, конечно, назвал настоящую фамилию, но её я приводить не рискую. Впрочем, по дальнейшему контексту вы и сами легко поймёте, о ком речь) догадался, что наш мир устроен куда более сложно, чем долгое время казалось. Есть вопросы, которые считается не принято поднимать. Такие, как существование Бога, правильность генеральной линии партии или ограниченность пространства тремя измерениями, а времени одним. Он не боялся задавать такие вопросы. И именно потому его судьба была столь трагичной… Он пытался защищать права человека в СССР, не понимая, что это противоречит самому духу и принципам тоталитарной системы… И она погубила его. Погубила гения… Я мрачно усмехнулась про себя. Гений… В физике – да. Но никак не в общественных науках. Ведь во многом его благими намерениями вымощена дорога в нынешний ад. Хотя он, видимо, и в самом деле хотел как лучше… Галицкий, тем временем, продолжал. Оказывается, время двумерно. Точнее, даже не совсем так. Просто кроме реального мира существует множество возможных миров. Я легко могу что-то напутать, не уверена, что и Галицкий понимал всё, но тут уж вы меня извините. У меня создалось впечатление, что всё это выглядит примерно как схематическое изображение дерева или куста. От одного основания исходит множество ветвей, уходящих в бесконечность, где они, в свою очередь, раздваиваются и раcтраиваются. Это пути истории. Но один из этих путей выделен. Это – текущая реальность. Но с помощью изменения можно сделать так, чтобы этим выделенным стал другой путь, а текущая реальность становится при этом одним из потенциальных, число которых бесконечно, но не более чем континуально. Что это значит, спросите у физиков и математиков, я точно не знаю, да это и не важно. Важно другое – «может быть» и «было» меняются местами. Именно этот эффект производят спички. Каким образом, не спрашивайте, не знаю. Если я ими пользовалась, это не значит, что я в этом что-то поняла. Ведь если вы умеете включать и выключать телевизор, выбирать программу и даже регулировать звук и яркость, это ещё не значит, что вы знаете, как он работает. Так и здесь. Из смутных объяснений я только поняла, что форма спичек достаточно условна, и в принципе эти штучки могут выглядеть по другому. Что они многомерны и имеют иную пространственно-временную протяжённость. То ли они сами, то ли материал для их изготовления доставлены из какого-то другого мира, где они имеют продолжение. Каким образом – сама плохо представляю. Тот, кто ими пользуется, хранит в памяти как исходную, так и производную реальность. Мало того, если он ими воспользовался хоть один раз, то потом он будет замечать и все другие изменения реальности, хотя бы находился и за тысячи миль. Ведь именно так Галицкий догадался, что я натворила, и срочно, несмотря на страшный риск, примчался из Америки в Москву. Как ему удалось сделать это так быстро в столь сжатые сроки, я не знаю. Он на эту тему не распространялся. У меня конечно есть кое-какие подозрения на этот счёт, но их я оставлю при себе. Я рассказываю факты, а они в следующем. Кроме спичек, учёный открыл также способ просматривать возможные реальности не превращая их в актуальную. Как именно, Галицкий не знал. И с помощью этого способа учёный до конца своих дней искал ту единственную реальность, которая бы более или менее соответствовала его идеалам. Для того, чтобы совершить изменение, хватало одной спички. Остальные три он спрятал в часах, стрелки которых шли в обратную сторону. Часы он передал кому-то из своих друзей, и они, по цепочке не знаю из скольких звеньев, попали к моему отцу, который понятия не имел об их начинке. Как мне объяснил Галицкий, всё это было проделано из предосторожности.
Я мысленно усмехнулась. Он мог бы искать свою желанную реальность хоть миллион лет. Его технократическая утопия, объединяющая лучшие черты капитализма и социализма, просто невозможна в природе. Ни при каком стечении обстоятельств. По той простой причине, что и недостатки капитализма, и недостатки социализма являются следствиями их достоинств. Потому что при попытке воплотить её в жизнь она неизбежно превращается в антиутопию. Но увы, знаток законов природы был совершеннейшим невеждой в законах развития общества. Случилось это, как сказал Галицкий, в «глухом застойном 93-ем году». Услышав это, я чуть не упала. Но тем не менее продолжала слушать. После смерти учёного его жена выехала за границу, увезя с собой его неиспользованную спичку. Не знаю, почему мадам сама не воспользовалась ею. Может, боялась, а вероятнее всего, просто не знала, что это такое. Там она на какой-то диссидентской тусовке встретилась с Галицким и он каким-то образом уговорил её отдать ему эту спичку и он воспользовался ей, пожелав, чтобы Горбачёва не пристрелили в 1986-ом году и перестройка победила.
Я опять молча проглотила обиду. Мне очень хотелось ответить, но тогда бы я навсегда лишилась возможности дослушать историю до конца. Впрочем, о том, какой будет конец, я и сама догадывалась. Вопреки маминым надеждам, с моим уходом разговоры о политике не прекратились. А. вовсю жаловался на ужасы социализма. Он говорил, что песни Галицкого – единственная отдушина в те времена, когда «повсюду заправляют рыла». До сих пор не знаю, кого конкретно и что именно он имел в виду. Вряд ли то, что у коммунистов сильно более некрасивые физиономии, чем у представителей других политических ориентаций. Тем более что для интеллигентного человека аргументация такого рода просто неприлична, а уж для еврея тем более. Скорее всего имелось в виду, что партийные чиновники, особенно мелкие, не всегда самые умные, достойные и талантливые люди. Что поделать, видимо, это неизбежно при любом строе, потому что умные, достойные и талантливые люди предпочитают заниматься более интересными вещами. Сам-то А. ни за какие коврижки не пойдёт в чиновники, да и мои родители тоже. И как разрешить эту дилему, я не знаю. Может быть, поручить наиболее тупую и рутинную работу компьютерам… Только А. этого не понимал и искренне верил, что всему виной плохая коммунистическая система, и что если от неё избавиться, то можно будет победить бюрократизм раз и навсегда, и у нас станет также хорошо, как в любезных его сердцу странах Западной Европы. А. едва ли когда-либо общался с реальными европейцами и потому, как и положено советскому интеллигенту, очень идеализирует тамошнюю жизнь. Это мне как-то довелось беседовать с настоящей француженкой и она мне нарассказывала множество историй про бюрократический произвол у них в стране. Если бы мой отец слышал бы этот разговор и понимал по-французски, то он непременно сказал бы: «Лишь при советской власти такое может быть!», потому что такие вещи считаются почему-то традиционными только для нашей страны. Ладно, я опять отвлеклась. Вернёмся же к нашим баранам (Мама, прости за сравнение, но именно так вы на сей раз себя и вели). Итак, Галицкий сказал, что он мог бы решить одним махом все проблемы. Он мог бы изменить прошлое, сделать так, чтобы Горбачёва не пристрелили в 1986-ом году и перестройка победила. Это встретило, естественно, шуточки и недоверчивый смешок, но в конце концов они согласились, чтобы Галицкий провёл на их глазах опыт со спичками. Я уверена, что они так и не поняли, насколько всё всерьёз. Решили, что это шутка, игра… Игра со спичками. Доигрались! проклинают. Вы имеете ввиду себя? Не только! По счастью, я не одна такая! За коммунистов голосуют миллионы! К сожалению. Я был лучшего мнения о людях. Ваше мнение оставьте при себе. Отдайте спичку! Чтобы вы вернули коммунизм? Никогда! Я не хочу попасть в психушку! Знаете, если вы убили столько людей и вам не стыдно, то вы действительно объект исследований для психиаторов, – сказала я как можно более едко. Но ни упрёки, ни мольбы не действовали на эту ледяную статую. Ему действительно было всё равно. Несколько минут мы молчали. Говорить нам было больше не о чем. Я вспомнила слова мамы о том, что всех-всех надо любить, жалеть и прощать. Чтобы ты сказала, мама, если бы слышала вот это? Ведь именно вспоминая твои советы, я пыталась уговорить его и решить дело миром. Как если бы ты по прежнему стояла рядом и контролировала мои поступки со своей колокольни. Может, ты и в самом деле меня осудишь, но такого простить нельзя. Когда он сказал: «До свидания, Мария», я набросилась на него с криками: «Мерзавец! Сволочь!» Тихая и послушная Маша как будто испарилась. Я обратилась в разъярённую тигрицу. Как мне хотелось дотянуться до его горла! Я не знаю даже, за что я ненавидела его больше – за то ли, что он всех погубил, или за то что ещё тогда, при жизни, всех обманул. Как мне хотелось услышать его предсмертный хрип! В голове у меня вертелась сумасшедшая мысль, что на том свете ему придётся посмотреть в глаза всем тем, кого он погубил, а может быть, даже схлопотать от них в морду, как киплинговскому политику. Ведь он тоже «лгал доверчивым и юным, лгал птенцам»! Но увы, перенесённый волнения так ослабили меня, что он быстро меня одолел. Я смутно помню удар головой об лёд, а затем на меня навалилась тьма. Лишь впереди было какое-то светлое пятнышко…Эпилог Только всё, что было-небыло забудь… Ю.Даниэль. «Цыганки» Очнулась я в холодном поту в собственной постели. По освещению я поняла, что было уже утро и нужно вставать, но боже, как мне этого не хотелось. Меня знобило, голова ужасно болела и в ней всё ещё вертелись обрывки пережитого кошмара. Я никак не могла сообразить, какой сейчас день и что из пережитого было на самом деле, но тут в комнату заглянула мама и сказала:Вставай давай, а то на экзамен опоздаешь. Или тебе не обязательно к 11-ти? Сейчас, мама. Я хотела подняться, но у меня не было сил. Она улыбнулась.
Я буквально млела от счастья. Живы! Оба! Значит, взрыва не было. Значит, я опять в Советском Союзе. Я тут же представила себе, как, увидев моё бесчувственное тело, Галицкий всё же раскаялся в содеянном и пожелал, чтобы всего этого не было. И спичек больше нет, и никто теперь ничего больше не изменит! Как говорили древние римляне, Nunc est bibendum! Теперь время пить! Пить я, конечно, не собиралась, но вот поставить на радостях музыку и немного потанцевать… Я отшвырнула слабость вместе с одеялом, резво вскочила, подбежала к ящику с кассетами и присела на корточки, решая, какую выбрать. И вдруг внутри у меня всё оборвалось. Пробегая взглядом по корешкам, я заметила одну с карандашной надписью «Поминки О. 1 декабря 2002 года». Всё моё радужное настроение мигом испарилось. Отец и мать, конечно, живы, но всё остальное осталось по-прежнему. Остального он исправить не захотел, а может быть, не успел. Я грустно усмехнулась: оставить причину и убрать последствия! Неужели он не понимал, что это невозможно! При этом я почти слышала в ушах его голос: «Что поделать, Мария, эти спички горят так быстро…» Какой же всё-таки наивностью с моей стороны было надеяться, что он откажется от мечты сокрушить коммунизм. Ради самых близких друзей он бы не отказался, фантомас несчастный! Закрыв ящик, я медленно встала с корточек, упёршись носом в полку с «Авантой+». «Простите!» – сказала я куда-то в пространство, – «Простите все, кого я не смогла спасти…».Экзамен я, разумеется, провалила. И даже не из-за политики в буквальном смысле, просто я до того обессилела и расклеелась, что не могла сколько-нибудь внятно отвечать на вопросы. Дома меня практически не ругали, потому что тут же стало ясно, что у меня температура 37,5, и какой с меня в таком случае спрос. «Надо было брать справку», – сказала мама. Я обречённо кивнула. Вечеринку в связи с моей болезнью перенесли. Дальше я вяло выслушивала слова утешения, не в силах объяснить, что экзамен мне абсолютно по фигу, я его рано или поздно сдам, и вообще всё это такие пустяки по сравнению с крушением мира. Так, в конце концов и произошло. А затем жизнь потекла своим чередом. Потом были и слёты, и встречи, и вечера с песнями под гитару. И всякий раз при этом я вспоминала о том, чего теперь не забудешь, не изменишь и не расскажешь никому. И я чувствовала, что буду носить всю оставшуюся жизнь это знание как проклятие. Если поют диссидентские песни, то я опять вспоминаю Галицкого. Вскоре после описанных событий он умер в Америке. Вернув мне родителей, он, наверное, считал, что этого достаточно, чтобы я его простила. Но я не могу. Не имею права. Когда я вспоминаю, о всех поломанных судьбах и загубленных жизнях, я не могу не думать о том, что именно он обрёк нас на ТАКУЮ ЖИЗНЬ, внутри меня всё закипает и на язык лезут такие ругательства, которых никто и никогда бы не услышал из уст той правильной комсомолки, которой я была в течение трёх дней, но которые вполне естественны в устах девушки из дерьмократической России. Я не могу его простить, не могу! Можно ли простить того, кто ради собственного удобства, (всего лишь удобства, даже не жизни!) обрёк на страдания и смерть миллионы людей в недалёком прошлом, настоящем и будущем. Ведь это всё равно что ещё раз предать и убить тех, кто уже предан и убит. Но у других диссидентские песни не вызывают таких ассоциаций они слушали это с удовольствием… Не знаю, может быть, моя история сродни мемуарам тех генералов, которые проиграли сражение, а теперь доказывают всем, а в первую очередь, конечно, самим себе, что могли бы его выиграть. Не знаю, не знаю, иногда я всё же пытаюсь спорить и мне отвечают почти теми же словами, что и в тот вечер. Вечер, которого не было… Самое смешное, что с какой-то точки зрения этого и в самом деле не было. У австралийских аборигенов есть такое понятие, как «время сновидений», которое течёт как бы параллельно настоящему, но человек может соприкоснуться с ним во сне или в обряде. Мне иногда и самой хотелось считать, что всё это был сон, вышедший из моего подсознания миф, притча… И в то же время я боялась, что, если я расскажу эту истории, то метро и в самом деле взорвётся. Будто террористы прочтут и всё же сделают это… Теперь, когда это всё равно произошло, я понимаю, как наивна была эта мысль. И пусть чаша сия на этот раз нас миновала, а погибли другие люди, я теперь окончательно поняла, что раз моя жизнь, как и жизнь каждого из вас, висит на волоске, то я должна рассказать обо всём, что знаю… что было… или не было… Хотя судите сами.
|