Антиглобализм

Цели и задачи красной контрмодернизации

В начале статьи нами были сформулированы два фундаментальных для любой консервативной революции тезиса. Во-первых, модернизация – это не всегда и не обязательно прогресс, то есть качественное развитие. Модернизация может сопровождаться как развитием и усложнением системы, так и её упрощением и деградацией. Во-вторых, научно-техническое и экономическое прогрессивное развитие далеко не всегда коррелирует с прогрессом в сфере социального устройства, общественных отношений, культуры, индивидуального интеллектуального и духовного развития, не говоря уже об общественной нравственности и морали. Более того, магистральный путь западной модернизации состоит как раз в том, что научно-технический, производственный и военный прогресс осуществляется за счёт социального, культурного и антропологического регресса и логично предположить, что рано или поздно антропологический и социальный регресс подорвёт кадровую базу научно-технического прогресса и приведёт к глубокому и мощному откату цивилизации вспять по образу Тёмных веков XI – VIII веков до н. э. или V – X веков н. э.

Задача любой Контрмодернизации состоит в том, чтобы сохранить традиционные нормы и принципы социальной организации и социальных отношений, мировоззрения, культуры и общественной нравственности, успешно противодействуя модернизационным процессам их деградации, разрушения и распада. Дело, однако, осложняется тем, что, как уже было отмечено выше, научно-техническое, экономическое и, как следствие, военное отставание неизбежно ведёт к тому, что законсервированная и самоизолировавшаяся цивилизация утрачивает способность противостоять внешней агрессии и тоже подвергается разрушению, только не в силу внутренней трансформации, а в силу внешнего воздействия. Это делает путь классического консерватизма, то есть путь простой консервации налично существующих институтов и отношений и противодействия любым новациям, исторически обречённым и гибельным для встающей на него нации, цивилизации или государства. Твердолобый, замшелый, упрямо-реакционный консерватизм всегда проигрывал модернизму. Жизнь не стоит на месте, и отрицающий это просто бьётся головой об стену, пытаясь игнорировать реальность.

Возникает кажущийся цугцванг: либо внутренняя модернизационная трансформация, уничтожающая национальную и культурную самобытность и идентичность и упраздняющая традиционные нормы, либо отставание и последующий их слом под натиском внешних сил. В любом случае – поражение. Выход, однако, есть на пути Консервативной революции, предлагающей не бежать от тигра и не превращаться в него, а оседлать его. Это значит, провести прогрессивную научную, техническую, производственную и военную модернизацию, но на основе традиционных высококонсервативных норм и принципов общественной организации, отношений и культуры и с опорой на них, а не ценой и путём их разрушения. Более того, даже в сфере культуры и общественных отношений Консервативная революция предполагает смелое и зачастую радикальное изменение внешних форм, их приведение в соответствие с требованиями времени и обстоятельств, но при сохранении неизменных внутренних принципов. Подлинный, то есть исторически адекватный, а не пораженческий и эскапистский традиционализм поэтому по необходимости оказывается революционен, революционен на грани авангардности.

Таким образом, успешная Контрмодернизация – это не пассивная консервация, а революционное преобразование с целью воплотить вечные, неизменные традиционные принципы и ценности в жизнеспособных в данных конкретных условиях места и времени внешних формах. В этом смысле успешная, непораженческая стратегия Контрмодернизации всегда включает в себя и элемент модернизации, но модернизации не самовольной и самоценной, а укрощённой и поставленной на службу вневременным вечным принципам. Необходимо понять, что Традиция – это не то, что давно, Традиция – это то,  что изначально по сути и адекватно этой сути и актуальным обстоятельствам  по внешней форме. И, поскольку актуальные обстоятельства постоянно меняются, а в настоящее время меняются с поразительной и пугающей быстротой, сохранение адекватности внешней формы для выражения исконной и неизменной сути традиционных вневременных истин требует от традиционалиста подлинно революционного стиля. Классический консерватизм, как уже было отмечено, исторически обречён по факту своей сути. Более того, застывание, омертвление внешних форм рано или поздно приводило к одному и тому же результату: выхолащиванию внутренней сути, ради которой, собственно говоря, эти формы изначально и создавались. Но свято место, как известно, пусто не бывает, природа не терпит пустоты. И не случайно в народном фольклоре самый страшный разгул нечисти связывается с заброшенным, разорённым, утратившим свою функцию храмом. История знает немало случаев, когда именно таким путём – через абсолютизацию частной и временной формы и её превознесение над сутью – изначально традиционные культуры превращались в рассадники самой вопиющей и сатанистской антитрадиции.

Вернёмся, однако, к конкретной исторической ситуации начала XX века и тем задачам, которые на тот момент стояли перед национально мыслящими и исторически ответственными политическими силами. Коротко говоря, задача состояла в том, чтобы, во-первых, Россия, к тому времени уже катастрофически отстающая, могла выйти на уровень развитых передовых стран в отношении научно-технического развития, производительности и военной мощи, а не вечно плестись у них в хвосте в ловушке «догоняющего развития», а во-вторых, не потерять при этом собственно саму Россию, то есть основу её цивилизационной самости и идентичности самой себе. Заметим, что это были не две разные задачи, а одна, поскольку не вечно догонять, а догнать Запад, можно было только найдя для России свою обходную беговую дорожку, свой особый путь, не повторяющий и не копирующий путь, пройденный чужой цивилизацией. Таким образом, задача достижения цивилизационной конкурентоспособности не только не противоречила, а, по сути, совпадала с задачей выявления и опоры на собственную идентичность и самобытность. Собственно это уже делало революцию одновременно и консервативной, и национальной.

Это означало, вкратце, осуществить форсированную индустриализацию страны (вспомним сталинское заявление «Мы отстали от передовых стран на 50 – 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут») не за счёт буржуазно-капиталистического разложения институтов и отношений «общества старого порядка», а за счёт их реорганизации, укрепления и усиления. В частности, не просто сохранить, а довести до предела «служилый» принцип государственности; не разрушать сословную иерархию, а усилить её, очистив от примеси экономической классовой составляющей; не  развивать либерально-демократические права и свободы, политические партии и парламентаризм, а ликвидировать их, создав условия для максимального идейного, морального, политического и организационного единства общества, необходимого для мобилизационного рывка; не приватизировать государственную собственность, развивая капитализм, а, наоборот, предельно огосударствить все средства производства и всё управление производством, исключив, тем самым, мотивы частной прибыли и подчинив всё хозяйство страны централизованному общегосударственному плану форсированного развития и общенациональным интересам; не разрушать вслед за Столыпиным крестьянскую общину, а реорганизовать её в колхоз и опереться на неё как на ячейку социалистического общества и инструмент коллективизации, укрупнения и механизации сельского хозяйства, повышения его производительности за счёт внедрения достижений агрономической науки, включения его в общий план индустриализации страны.

Стоит, кстати, напомнить, в чём состояла суть исторической ловушки развития, в которую хозяйство России попало при позднем царизме. Низкая продуктивность крестьянского хозяйства не позволяла ему успешно кормить город. Это вело, с одной стороны, к тому, что крестьянину не на что было купить промышленную продукцию (машины, удобрения), повышающую продуктивность его труда. А, с другой стороны, к тому, что при постоянном росте населения, избыток населения не оттекал в город (собственно, потому, что растущий город низкопродуктивная, а потому и низкотоварная деревня не могла прокормить), а оставался в деревне, в результате чего крестьянские наделы постоянно дробились и уменьшались, а вместе с ними – и дальше падала продуктивность и товарность деревни. П.А. Столыпин, будучи, кстати, вполне искренним русским патриотом, честно пытался вырвать страну из этого исторического тупика путём насильственного принудительного ускорения капиталистического расслоения деревни, превращения кулачества в полноценных сельских капиталистов и обезземеливания и пролетаризации бедноты. Однако этот проект, опирающийся на цивилизационно чуждые России западноевропейские схемы, натолкнулся на массовое неприятие, сопротивление и противодействие крестьянской общины и, потерпев сокрушительный крах, вместо того, чтобы устранить революционную ситуацию в стране, резко её обострил и усугубил, став одним из существенных триггеров коллапса прежней системы. Большевики же, напротив, оперевшись на традиции крестьянской общины и включив её в обновлённой форме колхозов, в структуру планового государственного народного хозяйства (любопытно, кстати, что в отличие от догматических марксистов сам Карл Маркс в переписке с В.И. Засулич признавал для России возможность такого пути развития в обход капитализма), пусть и большой кровью, но смогли вырвать страну из описанного тупика, сначала внеэкономически и в немалой степени насилием изъяв у крестьянства ресурсы для индустриализации, но потом, и механизировав деревню, дав крестьянам трактора и удобрения, новые сорта ржи и пшеницы и современные достижения агрономии, многократно повысив производительность сельского хозяйства и уровень жизни (имея в виду не столько имущественный достаток, с которым как раз было неблестяще, сколько блага медицины и всеобщего образования).

 

Структура советского традиционного общества

 

Определим сразу же смысл термина. Под традиционным обществом мы, разумеется, понимаем не догосударственное первобытное родовое общество, а общество, не подвергшееся буржуазной модернизации, то есть типологически и структурно соответствующее обществам «старого порядка». Строго говоря, это не означает сохранения феодальных отношений. Европа «старого порядка», то есть эпохи просвещённого абсолютизма, уже очень далеко ушла от собственно феодальной системы (что, кстати говоря, тоже едва ли может быть однозначно определено как прогресс), в России же и вовсе общественный строй был таков, что даже в Средние века применимость к нему определения «феодализм» остаётся вопросом, дискуссионным в среде профессиональных историков. Нас же в данном случае интересуют не эти нюансы, а принципиальное типологическое противопоставление обществ, прошедших буржуазно-капиталистическую ломку всех прежних традиционных институтов и отношений, и обществ, которые таковую не прошли и сохранили традиционный порядок. Главный тезис настоящей статьи состоит в том, что Октябрьская антибуржуазная революция была консервативной в том смысле, что позволила России, несмотря на бурное развитие науки и промышленности, несмотря на форсированную индустриализацию и урбанизацию, на свершившуюся своего рода культурную революцию, сохранить, пусть и в преображённом виде, все основные фундаментальные структуры и черты традиционного, то есть добуржуазного общества. В настоящей главе мы эти черты в общем и предельно конспективном виде перечислим. При этом мы не будем выделять «достоинства» и «недостатки» и оценивать их соотношение, а перечислим обнаруженные в советской системе черты традиционного общества безоценочно, тем более, что те его черты, которые принято считать «недостатками» являются естественным продолжением и оборотной стороной его «достоинств» и, по сути, неотделимы от них, поскольку представляют иные проявления тех же самых структур и принципов организации.

Октябрьская революция не сразу, но постепенно и поэтапно осуществила огосударствление всех средств производства, то есть уничтожение частной собственности (не путать с личной) как таковой. Первейшим следствием отсюда стало то, что оно блокировало процесс атомизации общества и автономизации индивида от государства и общества. Этот общий принцип как первопричина породил множество следствий, относящихся буквально ко всем сферам жизни.

Во-первых, это привело к сохранению и даже усилению преобладания вертикальных, иерархических отношений над горизонтальными. В то время как на Западе основной универсальной матрицей отношений стал условно (номинально, на уровне «идеологии») свободный равноправный договор купли-продажи товаров и услуг, включая договор трудового найма, в России в качестве универсальной матрицы отношений сохранилась и закрепилась модель «государевой службы», то есть вертикаль чинов, званий и регалий, устанавливающих отношения абсолютного, недоговорного старшинства и подчинения. Эта модель отношений стала в полном смысле универсальной матрицей всего социума, начиная с семьи и школы и заканчивая производством, общественными организациями и государством в целом. При этом горизонтальные связи оказались ограничены микросоциумами общинного типа (трудовой коллектив, соседи, родственники), в которых к минимуму сведена мобильность и рациональный личный интерес. Возможность мобильной оперативной сборки и разборки горизонтальных социальных связей на основе кооперации индивидов для достижения ими своих частных целей (то есть основная форма социальных связей и отношений в западном буржуазном обществе) в советском обществе была сведена к минимуму. Одним из следствий этого стало то, что социалистическое государство, которое, согласно марксистской теории, должно было по мере изживания капиталистических и роста коммунистических отношений «засыпать» и само себя поэтапно упразднять, в реальности не только себя не упраздняло, а, наоборот, из либерального «ночного сторожа» последовательно превращалось в некую тотальность, охватывающую и контролирующую все сферы жизни, начиная с производства и распределения и заканчивая нравственным воспитанием, начиная от медицины и заканчивая философией и всеми жанрами искусства. Таким образом, социалистическая революция привела не к изживанию, самоупразднению и «снятию» государства, а к его возрождению, усилению и разрастанию, к резкому расширению сферы его участия, контроля и полномочий по сравнению с состоянием, характерным для капитализма.

Во-вторых, после некоторого, естественного во время любой большой смуты, периода воинствующего эгалитаризма и разгула безнаказанного плебейского хамства, в Советской России очень быстро заново отстроилась (хотя и в другом персональном составе) фактически сословно-корпоративная система. Несмотря на идеологически провозглашаемое всеобщее равенство, ритуальные фразы о «гегемонии пролетариата» и «достоинстве любого труда» в действительности в советском обществе изолирующие культурные перегородки между сословиями и сознание качественного, антропологического неравенства между представителями разных сословий были гораздо выше, чем в западном буржуазном обществе (знаменитая крылатая фраза «мы с ним из разных профсоюзов», произносимая с характерной интонацией и намекающая не невозможность общения в силу принадлежности к разным «сословиям», к разным «кастам»). Хотя неравенство это (в отличие от Запада) в то же самое время не было наследственным, а принадлежность к «сословию» во многом определялась личными качествами, способностями и усилиями. В то время как в западном буржуазном обществе, если не фактически, то на уровне доминирующих представлений неравенство определялось преимущественно как неравенство личного успеха (определяемого трудолюбием, способностями, везением и т.д. и, в конечном счёте, измеряемого в деньгах и объёме собственности), то в советском обществе – как неравенство звания, чина, образовательного статуса (именно статуса, а не знаний как таковых). При этом действительно очень важно отметить, что стартовые возможности в советском обществе были намного более эгалитарными (отсутствие наследуемого частного капитала как ключевого фактора стартовых возможностей, бесплатное среднее и высшее образование), но конечный результат социальной дифференциации состоял в более высоком уровне иерархичности общества и неравенства, хотя это неравенство и не было строго привязано к неравенству собственности или уровня потребления. Если в буржуазном обществе неравенство было чисто количественным и, соответственно, измерялось количественным же показателем капитала, то с советском обществе неравенство было качественным, чуть ли не антропологическим, напоминало сословные и кастовые добуржуазные общества, где самый бедный дворянин социально стоит выше самого богатого простолюдина, а просящий подаяние нищий брахман всё равно бесконечно выше состоятельного вайшьи. Ярким примером такой сословности является отношение к получению высшего образования в советском обществе. Зачастую, особенно в семьях потомственной интеллигенции, получение высшего образования было лишь отчасти связано или даже вовсе не связано с последующей профессиональной деятельностью и определялось формулой: получи диплом (хоть какой-нибудь), а там живи, как знаешь. Высшее образование, таким образом, выступало не столько средством зарабатывания денег, социальной востребованности или даже личностного интеллектуально-духовного развития, сколько актом социально-кастовой инициации, обеспечивающей человеку социальную полноценность и право на самоуважение и уважение окружающих. Отсутствие же высшего образования воспринималось как клеймо неполноценности, как позор, причём не только личный, но и семейный, поскольку означало выпадение в низшую касту. Любопытно при этом, что как раз в капиталистическом обществе (а уж, тем более, в посткапиталистическом обществе современной Европы) наличие высшего образования рассматривается исключительно с точки зрения его полезности в рамках конкретной профессии, а не в качестве социального маркера, и нет никакого позора в том, чтобы его не получить, если оно не нужно для дальнейшей работы, или же имея его, но не имея возможности в соответствии с ним трудоустроиться, переучиться на уборщицу или сиделку. Ценность человека там воспринимается скорее с точки зрения его востребованности, в то время как в Советском Союзе труд, не соответствующий заданному наличием диплома статусу, зачастую вопреки номинально провозглашаемой идеологии мог рассматриваться как унижающий человеческое достоинство, недостойный и оскорбительный, что характерно как раз для сословных и особенно кастовых обществ. В этой связи стоит обратить внимание на то, какую острую ненависть вызывала пресловутая отправка учёных и инженеров в колхозы, ставшая одной из существенных причин распространения массовых антисоветских настроений в среде трудовой интеллигенции в последний период существования СССР, когда социальная действительность пришла в полное и вопиющее противоречие с глубинными для советского сословного общества представлениями о правильности и справедливости.

В-третьих, в обществе частью прямо запрещалась, частью морально осуждалась и, во всяком случае, находилась под подозрением любая самодеятельная активность, направленная на самостоятельное зарабатывание денег или иное материальное обогащение, любая частная предприимчивость и предпринимательство. Единственным морально правильным, хорошим, достойным и честным способом зарабатывать деньги и приобретать материальные блага было их получение от государства в качестве жалования за службу. В свою очередь размер жалования в большинстве случаев определялся также не самой по себе экономической активностью, а положением в иерархии, то есть чином, званием, степенью, должностью, наличием особых привилегий. Подчеркнём этот очень важный момент: честные деньги в советском обществе – это деньги, положенные, причитающиеся по чину, должности и званию и получаемые строго от государства за честную и верную службу. Деньги, заработанные «не по чину», по своей собственной инициативе, а, тем более в обход государева жалования – это деньги, как минимум, сомнительные, подозрительные и аморальные, а, как максимум, откровенно криминальные. Как раз из этого положения и вытекало, что настоящим, подлинным, надёжным капиталом были не деньги как таковые и не собственность, а место в иерархии (должность, звание, чин). При наличии таковых деньги и соответствующий статусу уровень потребления обеспечивались автоматически, они были положены и не требовали самодеятельной предприимчивости, а требовали только нормативного выполнения соответствующих должностных обязанностей. В случае же утраты положения в иерархии (должности, чина и звания) деньги и имущество могли быть и изъяты, потому что, строго говоря, не были частной собственностью, а были государственным жалованием – и как пожалованы, так могли быть и «отжалованы» государством обратно. Этим, кстати, объясняется парадоксальное поведение советских людей, продолжавших регулярно выходить на работу в 90-е годы месяцами, если не годами после того, как им переставали платить зарплату: выход на службу имел своим конечным смыслом не просто зарабатывание денег (платят – работаю, не платят – не работаю), а воспринимался как необходимое условие сохранения своего положения в социальной иерархии (должности, факта трудоустроенности), которое уже затем должно было обеспечивать, в числе прочего, и гарантированное жалование, но само по себе было гораздо важнее и ценнее. Потеря своего места, своей соты, ячейки в иерархически организованной социальной структуре воспринималась как полная катастрофа и была гораздо страшнее, чем просто неполучение положенной зарплаты. Ещё одной важной характеристикой системы была строгая необходимость и обязательность полного отбывания положенного времени на рабочем месте без прогулов, опозданий и уходов с работы раньше времени, даже в том случае, если реально необходимой работы не было, и время на рабочем месте нужно было просто как-то отбыть. Именно потому, что первоочередное значение имела не сама по себе работа как производительный труд, а государева служба, которая уже затем во вторую очередь предполагала исполнение той или иной «положенной по чину» работы. Вариант свободного гибкого графика и регуляции по объёму собственно необходимой к выполнению работы, а не по времени присутствия на рабочем месте, был распространён крайне редко. Осуждалась излишняя инициативность и амбициозность, попытка продвинуться на служебной лестнице быстрее, чем «положено»; человек, достигший своими усилиями раннего успеха, воспринимался как «выскочка», и отношение к нему было в спектре от настороженного до открыто неприязненного и враждебного, он подвергался осуждению за индивидуализм, «отрыв от коллектива» и карьеризм. Наоборот, достоинствами, особенно для молодого работника, считались скромность, уважение к старшим и исполнительность. В случае честной службы и добросовестного исполнения своих обязанностей предполагался поступательный карьерный и должностной рост по выслуге лет. В силу этого люди старшего возраста при прочих равных занимали более высокую позицию в иерархии, то есть иерархическое старшинство не всегда, но часто совпадало с возрастным, что определяло почёт и уважение к старости как таковой, к возрастному старшинству как таковому, что также характерно для традиционных, не прошедших модернизации обществ (в обществах, прошедших модернизацию, зачастую можно, напротив, наблюдать своего рода культ молодости).

В-четвёртых, отсутствие частной собственности и, как следствие, автономии индивидуума от общества, вело к тому, что законодательство и право были менее формализованными. Многие вопросы решались не юридически, а «по обычаю», не прописывались, а подразумевались, дух и общий смысл закона преобладал над его формальной буквой, отсутствовала чёткая грань между формально непрописанными требованиями общественной морали и собственно юридической нормой, что позволяло и даже отчасти обязывало граждан постоянно друг друга воспитывать, вмешиваясь в сугубо личные и подчас интимные вопросы жизни. Решение вопросов через суд было экстраординарной мерой, большинство повседневных проблем, споров и конфликтов решалось во внесудебном порядке с апелляцией не столько к закону, сколько «к совести», то есть неформальному обычаю. Вообще говоря, суд воспринимался преимущественно как суд государства над преступниками, а не как способ решения конфликтов интересов между гражданами. Конфликтные же ситуации между гражданами решались или в форме жалобы начальству (очень, кстати, поучительно вникнуть в буквальный смысл этого слова и соотнести его с однокоренными словами в выражениях типа «взывать к жалости», «давить на жалость», то есть жалоба – это не тяжба о своём законном праве, а верноподданейшее прошение о милости), или за счёт посредничества и увещевания сторон «коллективом», то есть своего рода общиной. По существу это указывает на сохранение в советском обществе элементов обычного права, что характерно именно для обществ традиционного типа, не прошедших путь буржуазной модернизации.

В-пятых, трудовой коллектив выступал не только чисто хозяйственной единицей, но и одной из важнейших базовых ячеек общества, выполнял функции социализации, общественного воспитания, сохранял некоторые элементы коллективной ответственности по типу «круговой поруки» крестьянской общины. Отношения в трудовом коллективе основывались не только и не столько на формальном трудовом договоре (найме рабочей силы, классическом для капитализма чистогане «труд в обмен на деньги»), сколько на принадлежности к корпорации и множестве формально непрописанных этических связей, моральных воздействий, общения и т.д. Само советское предприятие работало не столько на прибыль, сколько было формой организации общинной жизни, неизбежно обрастая массой непрофильных активов и чисто расходных приложений типа санаториев, пансионатов, спортивных команд, кружков художественной самодеятельности, детских садов и оздоровительных лагерей и т.д. и т.п. Отношения предприятия с государством и окружающим обществом также носили характер не рыночного эквивалентного обмена, а «государевой службы» (выполнение и перевыполнение спущенного сверху плана) и вознаграждения за эту службу – как материального (зарплата, премии, различные блага в натуральной форме: жильё, путёвки, продуктовые пакеты, и т.д.), так и нематериального (индивидуальные и коллективные награды: медали, почётные грамоты, благодарности, переходящие красные знамёна и т.п.), причём нематериальные награды также имели весомую ценность как знаки социальной успешности и могли существенно влиять в дальнейшем на положение в социальной иерархии. Поскольку трудовой коллектив был, по сути, преобразованной формой общины, и принадлежность к нему была не просто следствием договора купли-продажи рабочей силы, а результатом вхождения в социальную корпорацию, смена места работы (переход на другой завод, фабрику, к другой институт или даже другой отдел) воспринималась негативно и, если не имела достаточно весомых причин для оправдания, то осуждалась почти как предательство своего коллектива. Идеальной трудовой биографией считалось, придя в юности на предприятие (завод, фабрику, научно-исследовательский институт), сохранять ему верность до самой пенсии и поступательно расти в квалификации, образовательном статусе, должности и званиях в пределах того же самого предприятия или учреждения. Частые смены работы, напротив, вызывали настороженность и подозрения относительно их причины (Не сработался к коллективом или с начальством? Совершил что-то неблаговидное? Поставлен перед необходимостью уйти «по собственному желанию» из-за недобросовестного выполнения работы? Ищет путь к быстрому повышению в обход честной службы?), воспринимались как указание на возможную неблагонадёжность, моральную либо профессиональную недобросовестность, и чаще всего отрицательно сказывались как на карьерном росте, так и на отношении со стороны трудового коллектива. Ещё большую настороженность вызывала смена профессии (если она не была связана с повышением образования и повышением в должности, скажем перехода из рабочих в инженеры), которая воспринималась как указание на отсутствие укоренённости в своей профессии, любви и привязанности к ней и настоящего мастерства в своём деле. Примечательно, что в западной (особенно в англо-американской) науке «стандартный» путь успеха для молодого учёного состоит в том, чтобы сразу после защиты PhD диссертации (западная «докторская» – аналог нашей кандидатской) как можно раньше освободиться от опеки научного руководителя, два или три раза получить временную (обычно примерно на четыре года) позицию «постдока», каждый раз при этом меняя не только лабораторию и институт, но и научную тему, сам предмет исследования и набор методов, и только потом получить собственную позицию групп-лидера и далее уже «осесть» на постоянную «свою» тему и расти в пределах своего университета от «ассистент-профессора» (Assistant Professor) в «ассоциированного профессора» (Associate Professor), просто профессора и, наконец, «заслуженного профессора» (Distinguished, Endowed или University Professor). В советской науке, напротив, смена лаборатории, института и темы в подавляющем большинстве случаев воспринималась как весьма неблагоприятный для научной карьеры фактор. «Идеальный» путь успеха для молодого учёного в СССР выглядел примерно следующим образом: уже в студенческие годы выбрать «свою» научную тему, проявить себя в научной работе, «закрепиться» на кафедре института или в лаборатории НИИ и получить там позицию после окончания обучения в ВУЗе (знаменитое «оставили на кафедре» как критерий успеха на старте научной жизни). Далее под началом сильного и успешного руководителя (в идеале – главы научной школы), имеющего вес в научной среде (заведующий кафедрой или лабораторией) защитить кандидатскую диссертацию и, желательно, развивая ту же самую «свою» тему (как свою часть или одно из направлений более обширной темы своего руководителя) на той же кафедре или в той же лаборатории, дорастить кандидатскую до докторской, защитить докторскую, постепенно закрепить за собой статус «второго человека» на кафедре или в лаборатории, «первого ученика и сподвижника», а затем и неофициально признанного будущего преемника своего руководителя. Оставаться в этом статусе вплоть до его ухода на пенсию, и, получив от него благословение, стать действительно его преемником, то есть занять его должность, расширить свою прежнюю тему до более широкой его темы и продолжить развитие его научного направления и его научной школы, повесив в кабинете его портрет маслом, регулярно проводя конференции (т.н. «чтения») его имени и потихоньку формируя его культ. Различие с западной системой колоссально и разительно. Если в западной науке независимость, ранняя личная инициативность и мобильность однозначно воспринимаются как достоинства, то в СССР (и даже отчасти в современной РФ) наука существовала в форме исторических линий преемственности от учителя к его «лучшему» ученику (т.н. «научных школ»), и успех научной карьеры чаще всего состоял в том, чтобы из множества учеников быть выбранным в преемники и наследники своего научного наставника. Таким образом, в советском обществе в целом социальная мобильность предполагалась в основном по вертикали, горизонтальная социальная мобильность в целом не одобрялась и ограничивалась, сохранялось некое отдалённое эхо крепостного права – своего рода «прикрепления» человека к его рабочему месту и к трудовому коллективу как социальной корпорации.

В-шестых, отсутствие рыночной экономики и распределение жизненных благ государством привело к формированию второй иерархической вертикали: помимо вертикали, определяемой формальным рангом (званием, должностью, степенью), возникла иерархия, основанная на доступе к распределению общественных благ в личное пользование. Эти две иерархии частично смыкались (особенно в партийно-государственном аппарате, т.н. номенклатуре), но не совпадали полностью, что порождало конфликт двух иерархических систем. В условиях отсутствия частной собственности доступ к распределению общественных благ (продуктов общественного труда)  фактически стал формой и инструментом личной власти и влияния. Далее эти отношения распространились сверху вниз, и возможность по своему усмотрению дать или не дать, подписать или не подписать, разрешить или не разрешить стала не просто использоваться как власть в собственном смысле, но и как способ её (этой власти) чисто демонстративного использования для унижения окружающих, демонстрации над ними своего статусного превосходства. Примечательно, что восприятие любой должности как формы локальной власти не ограничилось чиновниками, а распространилось вплоть до последней вахтёрши. Произошла любопытная инверсия общественных отношений. Если в буржуазном обществе любая социальная профессия реализуется в форме горизонтальных отношений продажи услуги, где покупатель и продавец в принципе равноправны, хотя покупатель, как человек платящий деньги, зачастую оказывается в той или иной мере «равнее», то в советском обществе любая социальная профессия стала означать некоторую локальную власть того, кто оказывает услугу над тем, кто в ней нуждается, некоторую степень «облагодетельствования». Представим себе, например, продавца. В западном буржуазном обществе продавец (будь он хоть частным предпринимателем, хоть нанятым работником) жизненно заинтересован в том, чтобы сбыть свой товар, а для этого ему необходимо заинтересовать покупателя низкой ценой, высоким качеством, хорошей репутацией и гарантиями, системой скидок, идеальной культурой обслуживания. Конкуренция среди продавцов и их заинтересованность в покупателе, при формальном равноправии продавца и покупателя как субъектов договора купли-продажи, фактически ставит покупателя в преимущественное положение и порождает формулу «клиент всегда прав». В советской хозяйственной системе продавец не зависел от покупателя, поскольку он не был частным предпринимателем, заинтересованным в доходе с продаж, но не был и наёмным работником частного сектора, зависящим от этого предпринимателя как своего работодателя. Советский продавец получал фиксированную зарплату от государства за выход на работу и исполнение своих обязанностей. Но вот как их исполнять, было в известных пределах в его власти. Как минимум он мог обслужить вежливо, а мог и в такой форме, чтобы унизить покупателя и продемонстрировать этим свою власть. Обратим внимание: покупатель в этой системе продавцу не нужен вообще, его заинтересованность в покупателе нулевая, а вот покупатель к продавцу обращаться вынужден, в случае конфликта он не мог непосредственно сам наказать продавца уходом к конкуренту, а мог только жаловаться, причём жаловаться в инстанцию, которая в нём тоже никак не заинтересована. В максимальном же варианте продавец мог «отложить» наиболее качественный или дефицитный товар и, таким образом, стать субъектом власти, определяющим доступ к товарам различного качества, различной цены и различной востребованности. Эту власть он мог обналичить чисто монетарно, а мог и использовать её как нематериальный актив (полезные связи, встречные услуги и т.д.). Таким образом, само место продавца в системе общественного распределения оказывалось источником власти и формировало иерархию, в которой покупатель оказывался в самом низу. Как уже было отмечено, всё, что при этом мог покупатель – это жаловаться (вновь обратим внимание на буквальный смысл слова: жаловаться, то есть взывать к жалости) в вышестоящую инстанцию. И только уже она – вышестоящая инстанция в лице директора, или прокурора, или партийного комитета – могла продавца наказать. И так далее, вплоть до уже упомянутой последней вахтёрши, воспринимающей свою должность как локальную персональную власть (пускать или не пускать) или гардеробщицы (принять одежду или найти предлог не принимать: «без петельки не принимаем»). Фактически та же ситуация складывалась в любой социальной профессии. Врач, получающий государственное жалование, не был заинтересован в пациенте, и мог выполнять свои обязанности как заинтересованно, так и чисто формально, в то время как больной был более чем заинтересован в отношении к нему врача. Таким образом, пациент оказывался от врача в известной зависимости. Учитель имел в известных пределах власть над учениками, а, следовательно, в опосредованной форме, и над их родителями. Он не только мог проявить пристрастие в постановке текущих и итоговых оценок (вспомним, что формальный ранг определяет положение в обществе, а оценки в аттестате – это стартовая позиция в борьбе за дальнейшее обретение ранга), но и дать качественные знания или выполнить свои обязанности чисто формально. Тем более, имел власть над студентом институтский преподаватель, от которого зависело – оставить на кафедре с перспективой аспирантуры или провалить на экзамене и подвести под отчисление, в то время как сам преподаватель от студента не зависел никоим образом. Таким образом, и школьный учитель, и университетский преподаватель были не только учителями и наставниками, но и начальниками, обладающими в известных рамках властью над учениками и старшинством не только в смысле возраста, знаний и опыта, но и в смысле своего положения в вертикальной иерархии. Сравним это с западной буржуазной системой, в которой студент – это фактически покупатель образовательных услуг, наниматель преподавателя, ну или, в самом крайнем случае, источник государственных или муниципальных субсидий. То есть лицо, от которого преподаватель зависит финансово.

В-седьмых, школа как институт социализации соответствовала структуре общества. Школа, пусть не в абсолютной, но очень высокой степени обеспечивала равенство стартовых возможностей, но в то же время была и основным инструментом дальнейшей квазисословной сепарации и сегрегации в зависимости от личных интеллектуальных способностей, трудолюбия, целеустремлённости, прилежания и лояльности по отношению к господствующим представлениям и существующей системе иерархических отношений. Первая функция, которую выполняла школа – это приучение к дисциплине: к тому, что учитель – старший, его необходимо приветствовать вставанием, обращаться по имени и отчеству и только получив на то разрешение, а также безоговорочно выполнять все его команды и распоряжения; к тому, что на уроке нужно сидеть положенное время за партой (причём сидеть неподвижно, с выпрямленной спиной и правильно сложенными руками), молчать, слушать и отвечать, только когда спрашивают, а не бегать, не ходить по классу и не сидеть на полу; к ношению общей для всех обязательной униформы, которая к тому же должна содержаться в чистоте и порядке; к необходимости тщательно и аккуратно выполнять порученную работу, в том числе как требующую умственного напряжения и концентрации, так и монотонную, рутинную и неинтересную, потому что это работа, обязанность, а не игра и не развлечение; к самодисциплине и способности выполнять порученные домашние задания самостоятельно, когда никто не заставляет, не следит и не контролирует процесс работы непосредственно. Обратим внимание: все эти черты диаметрально противоположны современным западным подходам к обучению (во времена, когда в России существовал советский строй, западная образовательная система тоже не везде и не полностью перешла на такую систему обучения, какова она на Западе сейчас, но, по меньшей мере с 60-х годов развивалась именно в этом направлении), исходящим из идей равенства ученика с учителем, максимальной свободы, включая свободное перемещение и подвижность во время занятий, и обучения как игры, которая должна увлекать без принуждения. Но это ещё не всё, и даже не самое главное. Вторая важнейшая функция школы состояла в том, чтобы ставить оценки. То есть формировать будущую сословную иерархию, отделять отличников и хорошистов, которым дальше дорога в ВУЗ (хотя между ВУЗами существовала ещё и своя кастовая иерархия, и поступить в ЛГУ – это совсем не то же самое, что поступить в Сангиг или Лесотехническую академию) от троечников, которым в самом лучшем случае светит техникум, и двоечников, судьба которых – ПТУ. Обратим внимание: западная школа, также, безусловно, задающая начальную профориентацию, формирует её «по горизонтали». Профессия продавца или электрика не ставит человека качественно ниже профессии учёного или дипломата, не означает клейма списанного неудачника. Единственная разница – это оплата труда. Соответственно, школа может давать те или навыки и одновременно ориентировать на ту или иную профессию в зависимости от склонностей и способностей, но эти пути принципиально воспринимаются как равноправные и равноценные, не сравниваются друг с другом в смысле «выше – ниже», так что роль оценки состоит в том, чтобы стимулировать движение каждого по его индивидуальному пути, а не в том, чтобы ранжировать учащихся друг относительно друга. Советская же школа, несмотря на всю трескучую официозную пропаганду о том, что «всякий труд почётен» и о «достоинстве рабочего человека», совершенно определённо ранжировала учеников на отличников, хорошистов, троечников и двоечников, изначально формируя представление о социальном неравенстве того, кому открывается дорога в институт, и того, для кого «потолок» – это ПТУ и потом «иди, работай». Именно здесь уже формировалось последующее отношение к оплате труда. Знания получались, не исходя из их полезности в смысле возможности потом их выгодно практически применить и продать, а исходя из того социального ранга, в соответствии с которым высокая оплата будет полагаться отличнику «по чину», просто по факту того, что он – лучший. Иными словами, отличник, условно говоря, относился к полученным знаниям не как к потенциальной только возможности, которую ещё надо самостоятельно применить и реализовать, а как к самоценному достоинству своей личности, в соответствии с которым ему уже положен определённый статус и соответствующий этому статусу уровень достатка – просто по факту того, что он лучше (выше) двоечника и уже это доказал. Эта разница хорошо понятна, исходя из различий того общества, к жизни в котором школа готовила: если западная школа готовила и готовит людей, которым предстоит жить в обществе индивидуальной свободы, в котором каждый является в известной мере суверенной атомарной единицей, никто в принципе ничего никому не должен (кроме как соблюдать законы, платить налоги и выполнять те договора, которые сам заключил) и отвечает сам за себя, советская школа готовила к жизни в жёстко организованной вертикальной иерархической системе, соответствующей структуре традиционных, не прошедших буржуазной модернизации обществ. Если использовать понятия и язык соционики, можно сказать, что советское общество (так же, как и все не затронутые буржуазной модернизацией общества «старого порядка»: классический феодализм, европейский абсолютизм, общества «азиатского способа производства» и т.д. за исключением, разве что, античного полиса и средневековых торговых городов-государств) более всего основывалось на ценностях второй (бета) квадры, в особенности на структурной «белой» логике и волевой «чёрной» сенсорике. Буржуазные же западные общества плавно двигались от ценностей третьей (гамма) квадры во времена классического капитализма к ценностям четвёртой (дельта) квадры в современной версии европейского социализма. Оборотной стороной этого явления стало то, что советская интеллигенция, успешно прошедшая каждый из этапов социального отбора (отличник в школе, смог поступить в ВУЗ, оставили на кафедре, защитил диссертацию), на основании этого имела основания считать именно себя «вершиной эволюции» и полагала, что именно ей, как сообществу лучших, полагаются все привилегии, начиная от максимальных зарплат и заканчивая полной свободой творчества. По сути, логика критериев социального отбора, начиная с оценок в школе и заканчивая системой дальнейшей оценки социальной успешности, подводила к вполне естественной мысли, что абсолютно антропологически совершенный и полноценный человек – это академик, от которого уже отсчитывается, сколько ступеней человек «не дотянул» до «чемпионской планки»: член-корреспондент, не ставший академиком; профессор, не получивший титула членкора; доктор наук, не получивший учёного звания профессора; кандидат наук, не защитивший докторскую, и т.д. В любом случае логика, закладываемая ещё системой школьных оценок, формировала мысль, что «отличник из отличников» – это академик, ну, в крайнем случае, доктор наук и профессор. Тот, кто таковым не стал, тот не просто пошёл другим путём, а на каком-то этапе сошёл с дистанции, то есть иерархически, с точки зрения своего качества и своей объективной ценности стоит ниже. Именно поэтому советская интеллигенция, особенно научная, воспринимала привилегии партийной номенклатуры как несправедливость, как полученные не по чину, а потому нелегитимные. Хотя едва ли кто-то в Советском Союзе мог осознать, осмыслить и, тем более, сформулировать это недовольство в подобных категориях, речь шла ни о чём ином, как о недовольстве нарушением логики сословного или кастового общества, в котором «дворянство» (в данном случае – вся совокупность партийной и советской номенклатуры, офицерства, КГБ, милиции, а отчасти и управленцев-хозяйственников) – это второе сословие, а первым сословием является «духовенство», с которым подсознательно и отождествляла себя советская интеллигенция. Тем более, воинствующей несправедливостью и нарушением «естественного порядка вещей» воспринималось описанное выше формирование «экономической элиты» из числа продавцов, товароведов, директоров магазинов и заведующих складами, то есть из числа уже даже не «кшатриев», а вообще «вайшья», презренных выскочек из «третьего сословия». Ну а уж когда в последний период существования СССР зарплата рабочего (бывшего двоечника и «пэтэушника»!) стала превышать зарплату инженера с высшим образованием, а то и кандидата наук, это был действительно финиш. Парадокс при этом в том, что в отличие от современной РФ, в которой ценность образования и социальный статус учёного, университетского преподавателя, инженера, врача, учителя просто демонстративно растоптан и уничтожен, в Советском Союзе интеллигенция оставалась важнейшим сословием, формировавшим общественное мнение и обладавшим высоким авторитетом. Поэтому перечисленные выше перекосы, отклонения социальной действительности от привитых ещё на уровне школы представлений о справедливой иерархии и порождённое этими перекосами массовое недовольство интеллигенции, перешедшее в её оппозиционность существовавшей политической системе, имели важнейшее социальное значение, поскольку формировали настроения, распространяющиеся на общество в целом и им усваивавшиеся в качестве «общественного мнения». С.Г. Кара-Мурза, указывая на одновременное недовольство советской интеллигенции и «уравниловкой», и «привилегиями», считает это свидетельством манипуляции сознанием, исходя из формальной противоречивости двух этих обвинений. Однако, никакого расщепления сознания здесь не было и в помине, ведь интеллигенция выступала не против привилегий вообще, а конкретно против привилегий партноменклатуры, которая получает их «несправедливо», «не по чину». В сознании интеллигенции, сформированном школьной системой оценок и последующими критериями социальной дифференциации, получать наибольшие привилегии должен тот, кто «отличник», а особенно «отличник уже среди отличников», тот, кто объективно доказал, что он «самый умный», а, следовательно, и «самый лучший». Именно ему и должны принадлежать и безусловное общественное признание и почитание, и материальные привилегии и сама верховная власть определять, каким быть обществу и государству (не путать с чисто техническими «приземлёнными» и рутинными управленческими и организационными функциями). Более того, в отличие от дореволюционной интеллигенции с её идеями необходимости для интеллигента «служить народу», быть ему полезным и выражать его интересы и чаяния, советская (а, особенно, позднесоветская) интеллигенция усвоила представление (близкое, кстати, к античному) о своей самоценности как «служительницы муз», доказавшей право в своё удовольствие заниматься чистым творчеством (не важно, научным или художественным), не имеющим никакого отношения к низкому и «пошлому» критерию утилитарной полезности и практического применения. Это было, кстати, близко к ортодоксально-марксистскому представлению о коммунизме, при переходе к которому исчезает необходимый труд, а остаётся только труд как свободная творческая самореализация. Это высшее и исключительное право «жить уже при коммунизме» и «заниматься удовлетворением своего личного любопытства за государственный счёт» обосновывалось в сознании советской интеллигенции тем, что она доказала своё антропологическое превосходство в ходе многоступенчатого отбора. Остальные же (начиная от рабочих и крестьян и заканчивая той же партноменклатурой, то есть управленческим аппаратом), коли уж они в ходе отбора сошли с дистанции, были отбракованы и не подтвердили своего права жить «при коммунизме» «чистым служением музам», только тем и могут быть полезны и вообще оправданы в своём существовании, чтобы обеспечивать материальные условия для свободы творчества полноправных граждан коммунистического общества, то есть интеллигенции. В этом состоит пусть не единственный, но один из важных факторов крушения советского общества: оно само, пусть и не явно, формировало представление об уникальном статусе интеллигенции как интеллектуальной, творческой и духовной элиты, и это представление затем вступало в вопиющее противоречие с фактическим положением дел, в котором положение элиты «не по праву» занимала партноменклатура, а затем и «экономический актив».

В-восьмых, семейные отношения и нормы половой морали и нравственности в советском обществе были исключительно консервативны и традиционны. В то время, как на буржуазном Западе нравы были весьма вольными уже в начале XX века, а с 60-х годов и вовсе началась т.н. «сексуальная революция», перешедшая затем в «революцию» гомосексуальную, советское общество, напротив, после короткого непосредственно послереволюционного периода смуты поступательно двигалось к традиционным образцам половой и семейной морали, в общем и целом соответствующим православному аскетическому представлению о нравственности (или, если искать аналогии на Западе, то пуританскому и викторианскому, а отчасти и средневековым идеалам). В советском обществе как на уровне пропагандируемых норм, так и на уровне реального массового сознания осуждались любые добрачные и внебрачные половые отношения, причём, если в поведении мужчины они осуждались чисто морально (как безответственное и отчасти антиобщественное поведение), то женщина, вступающая в такие отношения, не только осуждалась морально, но и воспринималась как порочная, то есть «порченая», в определённом смысле запятнанная и нечистая (классические для традиционного общества представления о ритуальной чистоте). Предполагалось по умолчанию, что к моменту вступления в брак девушка должна оставаться девственницей. Измена в браке, в западной культуре воспринимаемая со странной смесью осуждения, притягательности, восхищения, интереса и зависти, в советском обществе не просто однозначно морально осуждалась, но и в эстетическом смысле воспринималась как уродство и грязь, а не предмет романтической эстетизации и лирического воспевания. Развод юридически был разрешён, но морально осуждался и воспринимался как пятно на биографии (для людей видных, задающий социальный образец, или стремящихся таковыми стать, он был недопустим). И общественное мнение в целом, и трудовой коллектив, и партийная организация в случае стремления к разводу оказывали весомое давление на семейную пару с целью сохранить семью и развода не допустить. Таким образом, идеалом (причём не только на уровне пропаганды, но и на уровне реально бытовавших и доминировавших общественных представлений) была ситуация, когда как у мужчины, так и, тем более, у женщины за всю жизнь был только один половой партнёр и только в законном зарегистрированном браке. Более того, само обсуждение половых вопросов и проблем, секса как такового воспринималось как непристойность и неприличие, об этом не принято было говорить, а внимание к этой теме воспринималось как нездоровое, бесстыдное и неподобающее нравственному человеку. Целомудрие и стыдливость в вопросах, связанных с половой жизнью, воспринимались как несомненное достоинство (особенно для девушки и женщины, в меньшей степени – для парня), а не как что-то смешное и отсталое. Абсолютно недопустимой и просто немыслимой была сама идея «полового воспитания» в школе и обсуждения темы секса с детьми и подростками. В кино, театре, изобразительном искусстве, танцах и т.д. была под запретом не только порнография и «эротика», но и любая в явной форме выраженная сексуальность, бывшая синонимом непристойности и аморальности. Вообще изображение обнажённого тела не поощрялось, особенно с намёками на чувственность, и допускалось ровно постольку, поскольку оно уже вошло в т.н. «классическую культуру», типа скульптур Летнего сада или картин Эрмитажа. Не рекламировались и не демонстрировались никакие предметы, связанные как с половой жизнью, так и даже просто с интимной гигиеной – это воспринималось бы как верх неприличия и непристойности. Вообще говоря, половая жизнь рассматривалась исключительно с точки зрения её репродуктивной функции. В течение некоторого времени (причём, именно на вершине советской цивилизации) были юридически запрещены аборты. Все формы половых извращений подвергались тройному запрету: юридическому (например, гомосексуализм, согласно советскому Уголовному кодексу, был уголовным преступлением), психиатрическому (все половые извращения рассматривались как психические отклонения) и моральному. Причём, моральный запрет (не на уровне пропаганды, а на уровне реального общественного отношения) был абсолютным: педераст воспринимался по сути как вообще не человек, хуже любого преступника, даже убийцы, как нечистое омерзительное существо, способное осквернить окружающих не то что прикосновением, а одним уже своим присутствием (опять мы видим здесь характерное именно для традиционных обществ представление о ритуальной чистоте и нечистоте), традиции дворовой культуры запрещали даже бить их руками (только ногами, потому что ноги обуты в ботинки, защищающие от непосредственного соприкосновения со скверной). Впрочем, и вообще любые нетрадиционные формы и проявления сексуальности воспринимались как извращение или нечто очень близкое к таковому, нечто нездоровое и несовместимое с нравственной чистотой. Пропагандируемая культурой и одновременно доминирующая в общественных представлениях точка зрения  состояла в первостепенности в отношениях духовной и душевной (психологической) близости, а также морального долга перед обществом и друг перед другом, а не физиологической сексуальной привлекательности и совместимости. Семья, как уже было отмечено, в идеале создавалась один раз и на всю жизнь, воспринималась как базовая ячейка и опора общества в целом. Как ячейка общества, она не должна была быть закрытой и полностью автономной и замкнутой системой. Общество сохраняло за собой право и даже вменяло себе в обязанность вмешиваться в семейные отношения, регулировать их, быть арбитром в случае семейных конфликтов, участвовать в воспитании детей, удерживать семью от распада. Вообще говоря, нормой советского общества было отсутствие изоляции как индивидов, так и любых коллективов, всеобщее всех ко всем неравнодушие и право «воспитывать», оборачивающееся отсутствием приватности и права частной жизни. Впрочем, несмотря на это, государство и общество в очень значительной степени сохраняли право родителей на воспитание своих детей, включая неотделимое от воспитания право их наказывать, в том числе и физически. Изъятие детей у родителей было крайне редкой, экстраординарной и исключительно чрезвычайной мерой; ни аналога «ювенальной юстиции», ни развитой системы т.н. «защиты от семейного насилия» (то есть фактического запрета на родительское воспитание как такое) в советском обществе не существовало. По линии родители–дети семья как ячейка традиционного вертикально-иерархического общества была и сама устроена в соответствии в вертикальным властно-иерархическим принципом, то есть родители над детьми имели совершенно реальную власть – власть их воспитывать, при необходимости по своему усмотрению наказывать, формировать их моральные и культурные нормы и ценности, прививать им свои представления о смысле и цели жизни. В то же время, явным отклонением от норм классического традиционного общества было отсутствие патриархата как в пределах семьи, так и в обществе в целом. Советское общественное воспитание  не разделяло и не прививало традиционный идеал женщины смиренной, во всём послушной и покорной мужу, пребывающей в его власти и занятой исключительно обустройством семейного быта и обихаживанием мужа и детей. Напротив, советское общество стремилось воспитать из женщины активную общественницу и работницу общественного производства вплоть до возможности занимать высокие и ответственные руководящие должности. Приветствовались и поощрялись такие качества, как стремление к профессиональной карьере, к получению образования, бойкость, независимость, готовность и способность постоять за себя, свои интересы и своё мнение, вовлечённость в общественную жизнь. Нормой семьи считалось равные, паритетные отношения между мужем и женой. Отчасти и до некоторой степени такое женское равноправие можно примирить с традиционными нормами, учитывая нордические традиции, в которых женщина действительно сохраняла пусть не равные, но сопоставимые с мужчиной права, и в которых сила характера, гордость, а порой даже некоторая заносчивость не считались для женщины пороком. Однако в традиционном обществе это всё-таки уравновешивалось верховной властью отца в семье и ограничением участия женщин в делах государственного управления, культуры (религии, науки, искусства) и общественной жизни. В советском же обществе женское равноправие зашло слишком далеко и, особенно в позднесоветскую эпоху, весьма заметно деформировало традиционную иерархическую социальную структуру и отношения, в немалой степени поспособствовав их последующему разрушению.

В-девятых, несмотря на постоянную пропаганду интернационализма, антирасизма, расового и этнического равноправия и всевозможной «дружбы народов», советское общество в действительности было гораздо более этничным, чем общества буржуазного Запада. Начнём с того, что только в Советском Союзе и, возможно, в странах, находящихся под его непосредственным влиянием, сохранялось такое понятие как «национальность», то есть общность, принадлежность к которой определяется исключительно фактом национальной же принадлежности родителей, иными словами – строго «по крови». Примечательно, что в западном обществе (по крайней мере, по итогам Второй мировой войны) исчезло даже само понятие, которое бы описывало идентичность человека с точки зрения его кровного происхождения. Национальность, то есть принадлежность к нации, на Западе понимается исключительно в гражданском, политическом смысле как синоним гражданства (отсюда – совершенно нелепые и дикие для русского человека формулировки типа «француз алжирского происхождения»), а этнос и этничность – как принадлежность чисто культурная (включая язык, в некоторых случаях вероисповедание и т.д.) и определяющаяся культурной субъективной самоидентификацией самого человека. Ни понятие нации (и национальности как принадлежности к нации), ни понятие этноса (и этничности) на Западе никак не связаны и не определяются кровным происхождением. Единственное понятие, которым на Западе можно описать биологическую принадлежность человека – это раса и расовый тип, но очевидно, что расовый тип имеет к национальности весьма опосредованное отношение (любая национальность включает целый спектр расовых типов и, вместе с тем, любой расовый тип представлен у нескольких национальностей). В Советском же Союзе понятие «национальность» означало не гражданство и не субъективную культурную самоидентификацию, а национальность-по-крови, причём идентичности человека с точки зрения его кровного происхождения придавалось столь важное значение, что она в обязательном порядке указывалась в паспорте и всех анкетах. При этом субъективное самоопределение в вопросе своей национальной принадлежности допускалось только в случае разной национальности родителей, и то в варианте выбора строго из двух вариантов (например, сын еврея и татарки мог записаться либо евреем, либо татарином, но никак не русским). Политическая закрытость советского государства сводила к минимуму количество браков или внебрачных отношений с иностранцами. Межнациональные браки внутри страны, казалось бы соответствующие насаждаемому и навязчиво пропагандируемому интернационализму и представлению о «советском народе» как «новой исторической общности», в действительности никогда не были массовым явлением. Этому способствовала и сама сохраняемая национальная (в кровном смысле) идентичность, поддерживающая и закрепляющая в массовом сознании представления о границе «свой-чужой» (сейчас бы это определили как бытовую ксенофобию), и национальная политика, направленная на развитие национальных языков и культур, и система национальных автономий, и уже отмеченная высокая корпоративность советского общества (высокая степень замкнутости «круга общения»), и низкий уровень внутренних миграций (система прописки, как способ «прикрепления» к земле, ещё один отголосок крепостного права). Во всяком случае, совершенно очевидно, что советское общество не только не было «плавильным котлом» по типу буржуазных «гражданских наций», но и наоборот, выступало скорее как инкубатор национально-этнических идентичностей (отчасти напоминая в этом индийское общество), что и было во всей наглядности продемонстрировано в момент его распада.

Наконец, в-десятых, отношение к религии. Казалось бы, по этому пункту советское общество было радикально антитрадиционным. Атеизм был частью государственной идеологии. Ранний период советской истории характеризовался массовыми репрессиями в отношении православного духовенства и простых верующих, варварским разрушением храмов, осквернением мощей и икон, уничтожением системы православного образования и воспитания. Затем, в позднесталинский период, наметилась тенденция сначала к прекращению репрессий и определённой терпимости к Церкви, а затем и к государственно-церковному сотрудничеству. Однако после смерти И.В. Сталина эта тенденция была прервана, и после второй (хрущёвской) волны антицерковных репрессий закрепилась ситуация легального существования Церкви, но в крайне ограниченной выделенной ей социальной резервации. Тем не менее, крайне показательно, что сразу же после падения СССР Русская Православная Церковь очень быстро начала возрождаться и восстанавливать свои позиции, да так, что по прошествии 20 лет уже сторонники светского общества стали обсуждать «угрозу клерикализации», то есть распространения влияния Церкви на государство и общество. Не является ли это наглядным свидетельством того, что антицерковная политика советской власти оказалась крайне неэффективной с точки зрения своих целей и задач? Получилось, что советская власть не столько разрушила и подорвала Церковь, сколько, напротив, очистила её, укрепила и закалила своими гонениями («не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить»), дала ей сонм новых исповедников и мучеников за веру. Иными словами, гонения на Церковь и репрессии против верующих в Советском Союзе можно уподобить кошению травы, которое не затрагивает, не повреждает и не отравляет духовные корни. При всех своих чудовищных эксцессах, борьба с религией в СССР была борьбой поверхностной и потому нерезультативной. Сохраняемая и законсервированная большевистской антибуржуазной контрмодернизацией традиционная структура общества и характер общественных отношений поддерживали социальные корни религии и закономерно вновь и вновь вели к её воспроизводству после каждой очередной волны гонений. Сравним это с ситуацией на Западе, где без репрессий и гонений (речь о XX веке, историю «Великой» французской революции в данном случае не рассматриваем) ситуация доведена до того, что в ряде стран местные «церкви» «освящают» гомосексуальные «браки», а, например, в Швеции сан «епископа» имеет открытая лесбиянка. Но даже и помимо такого рода запредельных эксцессов и столь демонстративного глумления над Христианством, роль западных «церквей» оказалась сведена в итоге к совокупности «культурных мероприятий» типа музыкальных концертов, ритуальных услуг и иногда к социальной службе и психологической консультации. При этом, если в Советском Союзе храмы превращали в музеи и склады насильственно и большой кровью, то в Западной Европе тот же процесс происходит естественным путём и практически без сопротивления по причине убыли числа верующих и закрытия приходов. Иными словами, буржуазная модернизация в Западной Европе подсекла и отравила самые корни религии, в результате чего религия перестала там воспроизводиться и стала отмирать как бы «сама собой». Советская же система, даже вопреки своей воле, создала социальные условия, способствующие консервации, сохранению и воспроизводству религии, причём в наиболее консервативной и традиционной форме.

 

Строев Сергей Александрович,

Канд. биол. наук, PhD, Академик ПАНИ, чл.-корр. МСА, профессор РАЕ